*
Обычно я стараюсь не писать о плохом.
Или писать о нем тогда, когда его пережила и уже сформулировала какую-нибудь добрую мораль.
Но есть, ребята, такое дерьмо, которое, видимо, никак не переживается. Сейчас я сужу об этом по хронологии собственных ощущений.
Раньше, будучи помладше, я очень расстраивалась, когда сталкивалась с этим. Расстраивалось и все во мне. Если представить, например, что вера в себя - это валторна, адекватное восприятие событий - контрабас, сила воли - фортепиано, а ритм жизни - перкуссия (и так далее, что там нам всем требуется) - так вот, все это во мне звучало так, как будто за инструменты посадили школьников в качестве наказания за драку и курение за углом. И среди этой неописуемой какофонии я бродила между рядами растрепанных подростков, горюя о музыке, но веря в труд. Каждый из этих оболтусов должен был научиться играть хотя бы на минимуме возможностей, чтобы продлить вместе с мелодией мою жизнь.
Когда я стала старше - мой маленький оркестр из неблагополучных семей вырос вместе со мной. Музыка стала для нас общей радостью и спасением, в ней мы научились звучать сильнее и слаженнее. Каждый из нас получил возможность хотеть большего и вместе мы знали, как этого добиться. А если что-нибудь случалось с одним из музыкантов - мы всем коллективом шли его выручать. Если сбился ритм - поможет воля, споткнулась воля - ее поддержит вера, и так далее, пока все снова не вернутся в строй, как одно дружное музыкальное целое. Потому что у нас - и у меня для всех них - всегда находилось доброе слово и хорошая идея.
Сейчас же нас косят по двое и по трое. Косят так, что мы не успеваем вытаскивать друг друга из травмпунктов. А ведь музыка должна звучать. И мне приходится звать кого-нибудь со стороны и мириться с хлипкими подпорками моста вместо полноценного ремонта - будь то бутылка вина в качестве маракасов или прогулка по парку, которая как ксилофон вместо рояля. В итоге выходит, что я либо ору на своих музыкантов и заставляю их играть с разбитыми ртами и переломанными пальцами, либо - всех жалею и мы играем вместо джаза гремучую попсу, и наши альбомы перестают продаваться, а нотами можно обклеивать окна к зиме.
А знаете, кто мутузит моих музыкантов в антракте? Зрители с первого ряда! Самые ярые поклонники нашего творчества, пришедшие в платьях и смокингах, которые просто слетели с катушек и до которых никак не доходит, что они творят.
Любой из возможных богов, который каждому из нас - продюссер, сказал бы, что первый ряд удалить нельзя. Первый ряд нельзя переместить на галерку. Перед первым рядом нельзя выставить охрану, потому что первый ряд - это те самые зрители, без которых мы бы вообще не звучали.
Но нас продолжают косить. И порой мне бывает страшно, что однажды я не смогу найти подходящей замены для того или иного звука, или какой-нибудь из основных инструментов разобьют к чертям без возможности восстановления - и тогда наступит такая глухая тишина, что я просто сойду с ума.
И я не вижу ни одной хорошей идеи и не знаю ни одного доброго слова для таких случаев.
Все, что я могу - это одеть мысли в костюмы и посадить перед вами, чтобы посмотреть на них со стороны.
Как будто у меня все же есть шанс что-нибудь придумать.
Или писать о нем тогда, когда его пережила и уже сформулировала какую-нибудь добрую мораль.
Но есть, ребята, такое дерьмо, которое, видимо, никак не переживается. Сейчас я сужу об этом по хронологии собственных ощущений.
Раньше, будучи помладше, я очень расстраивалась, когда сталкивалась с этим. Расстраивалось и все во мне. Если представить, например, что вера в себя - это валторна, адекватное восприятие событий - контрабас, сила воли - фортепиано, а ритм жизни - перкуссия (и так далее, что там нам всем требуется) - так вот, все это во мне звучало так, как будто за инструменты посадили школьников в качестве наказания за драку и курение за углом. И среди этой неописуемой какофонии я бродила между рядами растрепанных подростков, горюя о музыке, но веря в труд. Каждый из этих оболтусов должен был научиться играть хотя бы на минимуме возможностей, чтобы продлить вместе с мелодией мою жизнь.
Когда я стала старше - мой маленький оркестр из неблагополучных семей вырос вместе со мной. Музыка стала для нас общей радостью и спасением, в ней мы научились звучать сильнее и слаженнее. Каждый из нас получил возможность хотеть большего и вместе мы знали, как этого добиться. А если что-нибудь случалось с одним из музыкантов - мы всем коллективом шли его выручать. Если сбился ритм - поможет воля, споткнулась воля - ее поддержит вера, и так далее, пока все снова не вернутся в строй, как одно дружное музыкальное целое. Потому что у нас - и у меня для всех них - всегда находилось доброе слово и хорошая идея.
Сейчас же нас косят по двое и по трое. Косят так, что мы не успеваем вытаскивать друг друга из травмпунктов. А ведь музыка должна звучать. И мне приходится звать кого-нибудь со стороны и мириться с хлипкими подпорками моста вместо полноценного ремонта - будь то бутылка вина в качестве маракасов или прогулка по парку, которая как ксилофон вместо рояля. В итоге выходит, что я либо ору на своих музыкантов и заставляю их играть с разбитыми ртами и переломанными пальцами, либо - всех жалею и мы играем вместо джаза гремучую попсу, и наши альбомы перестают продаваться, а нотами можно обклеивать окна к зиме.
А знаете, кто мутузит моих музыкантов в антракте? Зрители с первого ряда! Самые ярые поклонники нашего творчества, пришедшие в платьях и смокингах, которые просто слетели с катушек и до которых никак не доходит, что они творят.
Любой из возможных богов, который каждому из нас - продюссер, сказал бы, что первый ряд удалить нельзя. Первый ряд нельзя переместить на галерку. Перед первым рядом нельзя выставить охрану, потому что первый ряд - это те самые зрители, без которых мы бы вообще не звучали.
Но нас продолжают косить. И порой мне бывает страшно, что однажды я не смогу найти подходящей замены для того или иного звука, или какой-нибудь из основных инструментов разобьют к чертям без возможности восстановления - и тогда наступит такая глухая тишина, что я просто сойду с ума.
И я не вижу ни одной хорошей идеи и не знаю ни одного доброго слова для таких случаев.
Все, что я могу - это одеть мысли в костюмы и посадить перед вами, чтобы посмотреть на них со стороны.
Как будто у меня все же есть шанс что-нибудь придумать.