Про армию - 7. Порядки и нравы.
В армии, как и вообще в любом закрытом мужском коллективе (кроме, может быть, неких научных экспедиций и подобного добровольного помещения себя в закрытые условия), порядки, в основном, скотские.
Всё самое гадкое, тупое и отвратительное начинает лезть со страшной силой.
Кому-то это и по душе - шакаличьи ухватки между «условно-равными», в своей среде (жестокость к слабому, трусость и подобострастие - скрытая ненависть - перед сильным; постоянное вынюхивание «поживы», постоянная готовность и к лизанию чужого зада, и к оскалу, и к поджатию хвоста), нарочитое обезличивание личностей нижестоящих вышестоящими, всеобщее оскотинение (многим оно кажется «опрощением», вроде как «хождение в народ» графа Толстого, что неверно, это именно «оскотинение»; возможно, я погорячился насчёт «всеобщего» - некоторые уже приходят такими, им оскотиняться не надо), как по душе и круглосуточное нахождение в коллективе (без возможности остаться одному, чтобы тебя никто не отвлекал ни тупыми разговорами, ни шумом), и отсутствие необходимости думать (об умении «воинов» думать, да и вообще о развитости их мышления, памяти, мозга, свидетельствует вот что: старшины иногда - в качестве наказания - заставляют провинившегося выучить кусок текста (из устава, из газетной статьи, с ближайшего стенда) и рассказать им наизусть; кусок маленький, строчек на десять-пятнадцать-двадцать, да и текст, как правило, примитивный, но для многих это - непосильный, неподъёмный, неохватный труд, им легче и приятнее пятьдесят отжиманий сделать, чем пятьдесят слов запомнить - не приспособлены к такому, и оттого наказание это особенно мучительно), и лютая жажда любой власти (а имея хоть самую маленькую - проявлять её по поводу и без, и применять всегда в характере запретительном, уничтожающем; например, запретить курить после приёма пищи - то есть просто провести строй мимо курилки, из камбуза прямо «в роту»: в удачный день в армии курят три раза в сутки, не считая нелегальных ночных перекуров и курения в наряде/на работах), стремление подавить, оседлать, стукнуть пятками в рёбра - «вези, сука!».
Это и в обычной жизни есть, верно, но в армии от этого нельзя отгородиться, это вокруг тебя, это всё заглядывает тебе через плечо и лыбится.
Возможно, я почувствовал это столь остро потому, что служил не со своим годом, а значительно позже (призвался в 22, после Университета).
Возможно, придя в армию в 18 лет, я бы вполне органично воспринял всё существующее и сам, и стал бы его частью.
Не знаю, может быть…
Но я пришёл в 22, с некими знаниями и опытом.
И воспринял всё так, как воспринял.
Так, как описываю здесь.
Для многих самое страшное - оскотинение.
Это в равной мере и элементарная нечистоплотность, физическая «небрезгливость», и нечистоплотность моральная, психологическая.
Когда становится в порядке вещей не мыть ноги; не чистить зубы; ковыряться во рту после того, как ковырял ногти на ногах; залезть взглядом в чужое письмо; обмануть доверившегося; отобрать последнее у зависимого (власть, помните?)…
И ещё вот эта вот гадкая черта - всё оправдывать присказкой «ты же в армии!» (как будто ты уже и не человек, да и морали больше нет).
То есть - любое собственное скотство и любые скотские условия, и по сорок человек враскоряку в вахтовом УРАЛе (не повезло тем, кому удалось сесть), и холодные ротные помещения, и грязь, и вонь, и паршивая пища - всё оправдывается «армией», а заикнуться о том, чтобы условия стали получше - так свои же (в основном, конечно, сыновья колхозов, вообще переимчивые к полузоновским порядкам (а может - они и «на воле» так?!), но бывает, что и «свои», питерские, постепенно втягивающиеся в скотство, но мнящие себя преодолевающими «тяготы и лишения армейской службы»; а задуматься - так ли уж обязательны эти «тяготы и лишения», почему без них - никак?), а вовсе не офицеры, начнут гундеть: «Это тебе не дома! Ты в армии!».
То есть - раз в армии, то любое скотство становится если и не законным, то нестыдным, нормальным, обыденным. Просьба (даже не требование, какое там, к чертям, требование!) о положенном (!) (офицерам: перевозить в нормальных условиях, бельё после бани по размеру; своим: стричь ногти так, чтобы они не отлетали на несколько метров, перестать заглядывать в письмо) воспринимается как «выставление ума» («самый умный, что ли?» - эта вот ненависть к уму, образованию, знаниям вообще - очень характерна и типична, причём не только среди срочников, но и мичманы, и офицеры есть, живущие так же; видимо, применяется логика - «раз я тупой и ничем не интересуюсь - пусть и все вокруг будут тупые»), посягательство на что-то чрезмерное, бунт.
Да что там, даже простое желание помыть перед едой руки просто не понимается - а зачем? Раз на руках нет видимой грязи, то они чистые!
И так надоедает эта «борьба с ветряными мельницами», что иной раз и не станешь ничего говорить, а матернёшься про себя и смолчишь.
Тоже скотство, конечно.
Другое неприятное - тяжело просто говорить со многими людьми, особенно, конечно, с ребятами с периферии. Тяжело и неинтересно (это есть в «Заповеднике» у Довлатова, там, где он рассказывает о своём общении с хозяином дома «Михал Иванычем»), и много сил отнимает продираться сквозь какую-то общую неразвитость, полное незнание многого, какое-то земляное крестьянское неверие («если я паровоза не видел, значит, его и нет»).
О чём с ними говорить?
Про «письки-сиськи-я-б-ей-вдул» мне неинтересно; я ничего не понимаю в комбайнах и надоях (условно), а они - в компьютерах и Интернете (тоже условно). У нас практически нет точек соприкосновения, а без них - какое может быть общение? Отметим в скобках, что везде есть исключения: с некоторыми «питерскими» мне было говорить ещё меньше о чём, чем с некоторыми «деревенскими» (и вообще, противопоставление «город-деревня» в армии не всегда выражается выпукло).
Другой порядок - это «крысятничество» (в главе про посылки я уже упоминал об этом) и «стукачество».
«Крысятничество» - это не только утаивание чего-то только для себя, но и простое воровство. «Крысятничество» процветает, ещё как процветает, и хотя на «крыс» охотятся, а пойманных - бьют, это не уменьшает их количество.
Воруют всё - от зубных щёток (зачем кому-то чужая зубная щётка? а чтобы кремом прогары (ботинки матросские) намазывать, вот зачем!), ниток и иголок до спичек и пасты ГОИ (про деньги и сигареты я уж и не упоминаю даже). Всё приходилось прятать и гадать, чего не досчитаешься утром - носков? щётки? зажигалки? мыла?
Это создавало общую дружелюбную атмосферу в роте.
«Стукачество». Отвратительное явление, напоминающее о ГУЛАГе, культе личности и прочем.
Но разве сообщить о преступлении или о преступнике - это также плохо?
Разве это равно оговору невиновного, как это бывало в 30-40-е?
Чтобы осветить своё отношение к вопросу, я процитирую себя же - когда-то я оставил это сообщение на одном из форумов в теме, посвящённой армии:
«Когда к нам пришёл товарищ из военной прокуратуры и стал задавать вопросы об одном "деятеле" из нашей роты (этот "деятель" - мразь и дерьмо редкостное), то люди (в том числе уже пострадавшие от него), выпучив от "честности" глаза, стали убеждать товарища в том, какой этот "деятель" хороший, всем помогает и со всеми дружит. Просто не человек, а песня. Товарищ покачал головой и ушёл, а люди удовлетворённо переглянулись: "Своих не сдаём!".
Я считаю, что это тупо и неправильно.
"Деятель" ничего не сделал лично мне, иначе я бы его с чистой душой "сдал", при этом не сомневаясь ни секунды, ибо уверен - мразь должна быть наказана/сидеть. Хоть "на гражданке", хоть в армии.
А "понятия", "реальные пацаны", "стукач" - это что-то зоновское, способ дерьма обезопасить себя, повязав и нормальных людей молчанием.»
Позволю себе процитировать и другого товарища с того же форума:
«… А все потому что в российской армии до сих пор царят полутюремные порядки, навязываемые именно ублюдочными упырями. Благодаря таким мразям и навязываемым ими "чисто пацанским понятиям" рядовой Сычев несколько дней провалялся с гниющими ногами в казарме. Потому что НИКТО НЕ РЕШИЛСЯ РАССКАЗАТЬ. У нас же все - реальные пацаны, каждый боится прослыть стукачом!»
То есть - тупорылые понятия о «правильности», оставляющие ублюдков безнаказанными и превращающие нормальных людей в боягузов (боятся прослыть «неправильным пацаном»; хотя если мразь - это «правильный пацан», то уж лучше я буду «неправильный»!), понятия, выгодные в первую очередь «упырям» - вот чем пропитаны взаимоотношения в казарме.
Следует, однако, понимать, что я говорю именно о «сдаче» за преступления, а не про «стукачество» обо всём подряд (кто когда с кем пил и кто когда в самоход ходил) - этого и я не одобряю.
Например, никто никогда не сообщал о ночных «подрывах» (это когда посреди ночи старшинам вдруг понадобились деньги - не допили или не доели, и хочется ещё): в час, в два часа ночи - вдруг зажигается весь свет (а так после отбоя синие лампочки горят), «Внимание, рота! Рота, подъём! На ЦэПэ становись!», и вот вдоль колышущегося строя полуспящих «воинов» прошатывается какой-нибудь полупьяный стармос (старший матрос) или второстат (старшина второй статьи), сообщая: «Воины, десять минут времени - 100 (200, 300) рублей. Время пошло!», после чего уходит (в такой ситуации обычно ещё где-нибудь на ЦП стоит специально приготовленная баночка с пилоткой или коробкой на ней - в это следует складывать деньги).
Задача поставлена, а как она будет выполнена - старшину не волнует. Хотите - сбрасывайтесь до нужной суммы, хотите - рожайте, главное - чтобы через 10 минут деньги были. Иначе замордуют отбой/подъёмами (да кабы ещё только ими, так ещё бы и полбеды!).
Как правило, «питерские» сбрасывались и закрывали этот вопрос, после чего раздавался рык «Рота, отбой!» и через минуту вакрывали этот вопрос - "!на - старишну енная е се уже спали.
Выше я коснулся противопоставления «город-деревня», а сейчас хотел бы рассказать ещё об одном противопоставлении, в этот раз - по национальному признаку.
Это, в основном, противопоставление русских и кавказских (осетины, дагестанцы, ингуши; далее для краткости - ЛКН).
В некоторых ротах 3-4 ЛКНа «держали» за одно место 120 человек русских, вместе со старшинами. На некоторых коробках Северного Флота количество ЛКН среди матросов зашкаливает, там даже мичмана и офицеры не всегда заходят в некоторые матросские кубрики (по рассказам; сам не видел), и можно себе представить положение русских матросов на этих кораблях!
В нашей роте, слава Богу, ЛКНы были поставлены так, что не выкаблучивались (их били, била вся рота с разрешения старшин, после чего они вели себя очень незаметно; постепенно их «крутость» начинала распирать их изнутри, они становились всё более и более наглыми, после чего старшины снова давали роте «добро» на избиение, и всё повторялось).
Чего нельзя отнять у ЛКН - умения держаться вместе и стоять за своих. Русские, при подавляющем численном перевесе (115-120 против 5-10), просто не обращали внимания на «наезды» ЛКНов на других русских («меня же не трогают»), а ЛКНы никогда такого не спускали, всегда вступались даже за незнакомых ЛКНов.
Вот эту бы черту - стоять за своих - и русским перенять не стыдно было бы!
Каждый по отдельности - вполне нормальный человек, часто даже симпатичный и дружелюбный, с той открытостью и радушием, которые многие у нас до сих пор продолжают ошибочно считать типично кавказскими, - собираясь вместе они немедленно превращаются в стаю, на которую не действуют никакие разумные доводы, от которой нельзя отговориться, а можно только отбиться (если получится); в стаю, обладающую каким-то животным чутьём, кидающуюся именно на то, чего бы ты не хотел им показывать.
При этом действуют, как правило, смело и напористо, хотя зачастую эти напор и развязность - наиграны, ими маскируют простую трусость (если встречают отпор и чувствуют, что не одолеть - обязательно «сдадутся»: «Нэ бэй, брат!», редко готовы стоять до конца, их основное стремление - взять сразу, с наскоку, а если не выходит - всегда отступаются).
Так что вот ещё и это надо держать в голове, говоря об армейских нравах.
И не забыть ещё про личную несвободу.
Когда делаешь не то, что хочешь; когда приходится постоянно подчиняться чужому; когда просто пройти по улице не строем и иметь возможность присесть на любой скамейке-лавочке - уже счастье, тогда только и понимаешь, что такое «свобода» в её самом простом, приземлённом истолковании (понимаешь, да снявши форму быстро забываешь).
Вот именно эта невозможность пойти в любое время напиться воды или покурить, или просто идти куда вздумается - сильно досаждает, особенно на первых порах. Постепенно к этому привыкаешь, но всё равно до самого дома глухо отдаётся где-то внутри эта недоступность того простого, чего теперь нет, но что было раньше, когда ты пользовался этим и не замечал его, не замечал, насколько это здорово - просто делать то, что хочешь сам.
Но, кажется, в моём рассказе стали сгущаться мрачные, тяжелые краски, а это может создать неверное, однобокое представление.
Было в армии и хорошее (просто не хочется писать навязшую на зубах банальщину про дружбу, узнавание нового, проверку себя и прочее; всё это так и одновременно не так - разнообразнее, шире, по-другому), безусловно было (или так кажется через романтизирующую дымку прошедших лет?), но в любом случае хорошего было существенно меньше, чем плохого.
Но тем ценнее те крупинки хорошего, которые всё-таки нам доставались…
Всё самое гадкое, тупое и отвратительное начинает лезть со страшной силой.
Кому-то это и по душе - шакаличьи ухватки между «условно-равными», в своей среде (жестокость к слабому, трусость и подобострастие - скрытая ненависть - перед сильным; постоянное вынюхивание «поживы», постоянная готовность и к лизанию чужого зада, и к оскалу, и к поджатию хвоста), нарочитое обезличивание личностей нижестоящих вышестоящими, всеобщее оскотинение (многим оно кажется «опрощением», вроде как «хождение в народ» графа Толстого, что неверно, это именно «оскотинение»; возможно, я погорячился насчёт «всеобщего» - некоторые уже приходят такими, им оскотиняться не надо), как по душе и круглосуточное нахождение в коллективе (без возможности остаться одному, чтобы тебя никто не отвлекал ни тупыми разговорами, ни шумом), и отсутствие необходимости думать (об умении «воинов» думать, да и вообще о развитости их мышления, памяти, мозга, свидетельствует вот что: старшины иногда - в качестве наказания - заставляют провинившегося выучить кусок текста (из устава, из газетной статьи, с ближайшего стенда) и рассказать им наизусть; кусок маленький, строчек на десять-пятнадцать-двадцать, да и текст, как правило, примитивный, но для многих это - непосильный, неподъёмный, неохватный труд, им легче и приятнее пятьдесят отжиманий сделать, чем пятьдесят слов запомнить - не приспособлены к такому, и оттого наказание это особенно мучительно), и лютая жажда любой власти (а имея хоть самую маленькую - проявлять её по поводу и без, и применять всегда в характере запретительном, уничтожающем; например, запретить курить после приёма пищи - то есть просто провести строй мимо курилки, из камбуза прямо «в роту»: в удачный день в армии курят три раза в сутки, не считая нелегальных ночных перекуров и курения в наряде/на работах), стремление подавить, оседлать, стукнуть пятками в рёбра - «вези, сука!».
Это и в обычной жизни есть, верно, но в армии от этого нельзя отгородиться, это вокруг тебя, это всё заглядывает тебе через плечо и лыбится.
Возможно, я почувствовал это столь остро потому, что служил не со своим годом, а значительно позже (призвался в 22, после Университета).
Возможно, придя в армию в 18 лет, я бы вполне органично воспринял всё существующее и сам, и стал бы его частью.
Не знаю, может быть…
Но я пришёл в 22, с некими знаниями и опытом.
И воспринял всё так, как воспринял.
Так, как описываю здесь.
Для многих самое страшное - оскотинение.
Это в равной мере и элементарная нечистоплотность, физическая «небрезгливость», и нечистоплотность моральная, психологическая.
Когда становится в порядке вещей не мыть ноги; не чистить зубы; ковыряться во рту после того, как ковырял ногти на ногах; залезть взглядом в чужое письмо; обмануть доверившегося; отобрать последнее у зависимого (власть, помните?)…
И ещё вот эта вот гадкая черта - всё оправдывать присказкой «ты же в армии!» (как будто ты уже и не человек, да и морали больше нет).
То есть - любое собственное скотство и любые скотские условия, и по сорок человек враскоряку в вахтовом УРАЛе (не повезло тем, кому удалось сесть), и холодные ротные помещения, и грязь, и вонь, и паршивая пища - всё оправдывается «армией», а заикнуться о том, чтобы условия стали получше - так свои же (в основном, конечно, сыновья колхозов, вообще переимчивые к полузоновским порядкам (а может - они и «на воле» так?!), но бывает, что и «свои», питерские, постепенно втягивающиеся в скотство, но мнящие себя преодолевающими «тяготы и лишения армейской службы»; а задуматься - так ли уж обязательны эти «тяготы и лишения», почему без них - никак?), а вовсе не офицеры, начнут гундеть: «Это тебе не дома! Ты в армии!».
То есть - раз в армии, то любое скотство становится если и не законным, то нестыдным, нормальным, обыденным. Просьба (даже не требование, какое там, к чертям, требование!) о положенном (!) (офицерам: перевозить в нормальных условиях, бельё после бани по размеру; своим: стричь ногти так, чтобы они не отлетали на несколько метров, перестать заглядывать в письмо) воспринимается как «выставление ума» («самый умный, что ли?» - эта вот ненависть к уму, образованию, знаниям вообще - очень характерна и типична, причём не только среди срочников, но и мичманы, и офицеры есть, живущие так же; видимо, применяется логика - «раз я тупой и ничем не интересуюсь - пусть и все вокруг будут тупые»), посягательство на что-то чрезмерное, бунт.
Да что там, даже простое желание помыть перед едой руки просто не понимается - а зачем? Раз на руках нет видимой грязи, то они чистые!
И так надоедает эта «борьба с ветряными мельницами», что иной раз и не станешь ничего говорить, а матернёшься про себя и смолчишь.
Тоже скотство, конечно.
Другое неприятное - тяжело просто говорить со многими людьми, особенно, конечно, с ребятами с периферии. Тяжело и неинтересно (это есть в «Заповеднике» у Довлатова, там, где он рассказывает о своём общении с хозяином дома «Михал Иванычем»), и много сил отнимает продираться сквозь какую-то общую неразвитость, полное незнание многого, какое-то земляное крестьянское неверие («если я паровоза не видел, значит, его и нет»).
О чём с ними говорить?
Про «письки-сиськи-я-б-ей-вдул» мне неинтересно; я ничего не понимаю в комбайнах и надоях (условно), а они - в компьютерах и Интернете (тоже условно). У нас практически нет точек соприкосновения, а без них - какое может быть общение? Отметим в скобках, что везде есть исключения: с некоторыми «питерскими» мне было говорить ещё меньше о чём, чем с некоторыми «деревенскими» (и вообще, противопоставление «город-деревня» в армии не всегда выражается выпукло).
Другой порядок - это «крысятничество» (в главе про посылки я уже упоминал об этом) и «стукачество».
«Крысятничество» - это не только утаивание чего-то только для себя, но и простое воровство. «Крысятничество» процветает, ещё как процветает, и хотя на «крыс» охотятся, а пойманных - бьют, это не уменьшает их количество.
Воруют всё - от зубных щёток (зачем кому-то чужая зубная щётка? а чтобы кремом прогары (ботинки матросские) намазывать, вот зачем!), ниток и иголок до спичек и пасты ГОИ (про деньги и сигареты я уж и не упоминаю даже). Всё приходилось прятать и гадать, чего не досчитаешься утром - носков? щётки? зажигалки? мыла?
Это создавало общую дружелюбную атмосферу в роте.
«Стукачество». Отвратительное явление, напоминающее о ГУЛАГе, культе личности и прочем.
Но разве сообщить о преступлении или о преступнике - это также плохо?
Разве это равно оговору невиновного, как это бывало в 30-40-е?
Чтобы осветить своё отношение к вопросу, я процитирую себя же - когда-то я оставил это сообщение на одном из форумов в теме, посвящённой армии:
«Когда к нам пришёл товарищ из военной прокуратуры и стал задавать вопросы об одном "деятеле" из нашей роты (этот "деятель" - мразь и дерьмо редкостное), то люди (в том числе уже пострадавшие от него), выпучив от "честности" глаза, стали убеждать товарища в том, какой этот "деятель" хороший, всем помогает и со всеми дружит. Просто не человек, а песня. Товарищ покачал головой и ушёл, а люди удовлетворённо переглянулись: "Своих не сдаём!".
Я считаю, что это тупо и неправильно.
"Деятель" ничего не сделал лично мне, иначе я бы его с чистой душой "сдал", при этом не сомневаясь ни секунды, ибо уверен - мразь должна быть наказана/сидеть. Хоть "на гражданке", хоть в армии.
А "понятия", "реальные пацаны", "стукач" - это что-то зоновское, способ дерьма обезопасить себя, повязав и нормальных людей молчанием.»
Позволю себе процитировать и другого товарища с того же форума:
«… А все потому что в российской армии до сих пор царят полутюремные порядки, навязываемые именно ублюдочными упырями. Благодаря таким мразям и навязываемым ими "чисто пацанским понятиям" рядовой Сычев несколько дней провалялся с гниющими ногами в казарме. Потому что НИКТО НЕ РЕШИЛСЯ РАССКАЗАТЬ. У нас же все - реальные пацаны, каждый боится прослыть стукачом!»
То есть - тупорылые понятия о «правильности», оставляющие ублюдков безнаказанными и превращающие нормальных людей в боягузов (боятся прослыть «неправильным пацаном»; хотя если мразь - это «правильный пацан», то уж лучше я буду «неправильный»!), понятия, выгодные в первую очередь «упырям» - вот чем пропитаны взаимоотношения в казарме.
Следует, однако, понимать, что я говорю именно о «сдаче» за преступления, а не про «стукачество» обо всём подряд (кто когда с кем пил и кто когда в самоход ходил) - этого и я не одобряю.
Например, никто никогда не сообщал о ночных «подрывах» (это когда посреди ночи старшинам вдруг понадобились деньги - не допили или не доели, и хочется ещё): в час, в два часа ночи - вдруг зажигается весь свет (а так после отбоя синие лампочки горят), «Внимание, рота! Рота, подъём! На ЦэПэ становись!», и вот вдоль колышущегося строя полуспящих «воинов» прошатывается какой-нибудь полупьяный стармос (старший матрос) или второстат (старшина второй статьи), сообщая: «Воины, десять минут времени - 100 (200, 300) рублей. Время пошло!», после чего уходит (в такой ситуации обычно ещё где-нибудь на ЦП стоит специально приготовленная баночка с пилоткой или коробкой на ней - в это следует складывать деньги).
Задача поставлена, а как она будет выполнена - старшину не волнует. Хотите - сбрасывайтесь до нужной суммы, хотите - рожайте, главное - чтобы через 10 минут деньги были. Иначе замордуют отбой/подъёмами (да кабы ещё только ими, так ещё бы и полбеды!).
Как правило, «питерские» сбрасывались и закрывали этот вопрос, после чего раздавался рык «Рота, отбой!» и через минуту вакрывали этот вопрос - "!на - старишну енная е се уже спали.
Выше я коснулся противопоставления «город-деревня», а сейчас хотел бы рассказать ещё об одном противопоставлении, в этот раз - по национальному признаку.
Это, в основном, противопоставление русских и кавказских (осетины, дагестанцы, ингуши; далее для краткости - ЛКН).
В некоторых ротах 3-4 ЛКНа «держали» за одно место 120 человек русских, вместе со старшинами. На некоторых коробках Северного Флота количество ЛКН среди матросов зашкаливает, там даже мичмана и офицеры не всегда заходят в некоторые матросские кубрики (по рассказам; сам не видел), и можно себе представить положение русских матросов на этих кораблях!
В нашей роте, слава Богу, ЛКНы были поставлены так, что не выкаблучивались (их били, била вся рота с разрешения старшин, после чего они вели себя очень незаметно; постепенно их «крутость» начинала распирать их изнутри, они становились всё более и более наглыми, после чего старшины снова давали роте «добро» на избиение, и всё повторялось).
Чего нельзя отнять у ЛКН - умения держаться вместе и стоять за своих. Русские, при подавляющем численном перевесе (115-120 против 5-10), просто не обращали внимания на «наезды» ЛКНов на других русских («меня же не трогают»), а ЛКНы никогда такого не спускали, всегда вступались даже за незнакомых ЛКНов.
Вот эту бы черту - стоять за своих - и русским перенять не стыдно было бы!
Каждый по отдельности - вполне нормальный человек, часто даже симпатичный и дружелюбный, с той открытостью и радушием, которые многие у нас до сих пор продолжают ошибочно считать типично кавказскими, - собираясь вместе они немедленно превращаются в стаю, на которую не действуют никакие разумные доводы, от которой нельзя отговориться, а можно только отбиться (если получится); в стаю, обладающую каким-то животным чутьём, кидающуюся именно на то, чего бы ты не хотел им показывать.
При этом действуют, как правило, смело и напористо, хотя зачастую эти напор и развязность - наиграны, ими маскируют простую трусость (если встречают отпор и чувствуют, что не одолеть - обязательно «сдадутся»: «Нэ бэй, брат!», редко готовы стоять до конца, их основное стремление - взять сразу, с наскоку, а если не выходит - всегда отступаются).
Так что вот ещё и это надо держать в голове, говоря об армейских нравах.
И не забыть ещё про личную несвободу.
Когда делаешь не то, что хочешь; когда приходится постоянно подчиняться чужому; когда просто пройти по улице не строем и иметь возможность присесть на любой скамейке-лавочке - уже счастье, тогда только и понимаешь, что такое «свобода» в её самом простом, приземлённом истолковании (понимаешь, да снявши форму быстро забываешь).
Вот именно эта невозможность пойти в любое время напиться воды или покурить, или просто идти куда вздумается - сильно досаждает, особенно на первых порах. Постепенно к этому привыкаешь, но всё равно до самого дома глухо отдаётся где-то внутри эта недоступность того простого, чего теперь нет, но что было раньше, когда ты пользовался этим и не замечал его, не замечал, насколько это здорово - просто делать то, что хочешь сам.
Но, кажется, в моём рассказе стали сгущаться мрачные, тяжелые краски, а это может создать неверное, однобокое представление.
Было в армии и хорошее (просто не хочется писать навязшую на зубах банальщину про дружбу, узнавание нового, проверку себя и прочее; всё это так и одновременно не так - разнообразнее, шире, по-другому), безусловно было (или так кажется через романтизирующую дымку прошедших лет?), но в любом случае хорошего было существенно меньше, чем плохого.
Но тем ценнее те крупинки хорошего, которые всё-таки нам доставались…