Василий Розанов - о смерти
Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого - "смерть".
Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя - уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "Сколько часов в миске супа?"
Цинизм. Бессмыслица.
* * *
Да. Смерть - это тоже религия. Другая религия.
Никогда не приходило на ум. Вот арктический полюс. Пелена снега. И ничего нет. Такова смерть.
Смерть - конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего дальше. Ни "самых законов геометрии".
Да, "смерть" одолевает даже математику. "Дважды два - ноль". Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд - дают ноль. Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду - дают ноль.
Кому этот "ноль" нужен? Неужели Богу? Но тогда кому же? Зачем?
Или неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. Но ведь тогда не выйдет ли: она сама - Бог? на Божьем месте? Ужасные вопросы.
Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь.
* * *
Смерти я совершенно не могу перенести.
Не странно ли прожить жизнь так, как бы ее и не существовало. Самое обыкновенное и самое постоянное. Между тем я так относился к ней, как бы никто и ничто не должен был умереть. Как бы смерти не было.
Самое обыкновенное, самое "всегда": и этого я не видал.
Конечно, я ее видел: но, значит, я не смотрел на умирающих. И не значит ли это, что я их и не любил.
* * *
Смерть "бабушки" (Ал. Адр. Рудневой) изменила ли что-нибудь в моих соотношениях? Нет. Было жалко. Было больно. Было грустно за нее. Но я и "со мною" - ничего не переменилось. Тут, пожалуй, еще больше грусти: как смело "со мною" не перемениться, когда умерла она? Значит, она мне не нужна? Ужасное подозрение. Значит, вещи, лица и имеют соотношение, пока живут, но нет соотношения в них, так сказать, взятых от подошвы до вершины, метафизической подошвы и метафизической вершины? Это одиночество вещей еще ужаснее.
Итак, мы с мамой умрем и дети, погоревав, останутся жить. В мире ничего не переменится: ужасная перемена настанет только для нас. "Конец", "кончено". Это "кончено" не относительно подробностей, но целого, всего - ужасно.
Я кончен. Зачем же я жил?!!!
* * *
Смерть есть то, после чего ничто не интересно.
Но она настанет для всего.
Неужели же сказать, что - ничто не интересно?
Может быть, библиография Тургенева теперь для него интересна? Бррр...
* * *
Умер Суворин: но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография, и шумит газета, и вот-вот, кажется, "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому").
А нет его. "Нет", - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут.
Даже еще увеличивает ужас смерти и отвратительное в ней. "Человек как будто с нами": это еще гораздо ужаснее, чем "его более нет". - В "его более нет" - грусть, тоска, слезы; тут - работа продолжается, и это отъемлет у смерти ее грусть, ее тоску, ее смысл, ее "всё".
"Человек как будто не умирал": и это до того страшно и чудовищно для того, кто ведь действительно умер и ему только то одно и важно, что его более нет и он перешел в какую-то новую действительность, в которой "газет уже во всяком случае нет".
И оставлен нами, суетящимися, "совсем один" в этой страшной новой действительности.
* * *
И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители как побежденные, а побежденные как победители.
И что идет снег и земля пуста.
Тогда я сказал: Боже, отведи это. Боже, задержи.
И победа побледнела в моей душе. Потому - что побледнела душа. П. ч. где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут.
Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег.
Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя - уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "Сколько часов в миске супа?"
Цинизм. Бессмыслица.
* * *
Да. Смерть - это тоже религия. Другая религия.
Никогда не приходило на ум. Вот арктический полюс. Пелена снега. И ничего нет. Такова смерть.
Смерть - конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего дальше. Ни "самых законов геометрии".
Да, "смерть" одолевает даже математику. "Дважды два - ноль". Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд - дают ноль. Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду - дают ноль.
Кому этот "ноль" нужен? Неужели Богу? Но тогда кому же? Зачем?
Или неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. Но ведь тогда не выйдет ли: она сама - Бог? на Божьем месте? Ужасные вопросы.
Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь.
* * *
Смерти я совершенно не могу перенести.
Не странно ли прожить жизнь так, как бы ее и не существовало. Самое обыкновенное и самое постоянное. Между тем я так относился к ней, как бы никто и ничто не должен был умереть. Как бы смерти не было.
Самое обыкновенное, самое "всегда": и этого я не видал.
Конечно, я ее видел: но, значит, я не смотрел на умирающих. И не значит ли это, что я их и не любил.
* * *
Смерть "бабушки" (Ал. Адр. Рудневой) изменила ли что-нибудь в моих соотношениях? Нет. Было жалко. Было больно. Было грустно за нее. Но я и "со мною" - ничего не переменилось. Тут, пожалуй, еще больше грусти: как смело "со мною" не перемениться, когда умерла она? Значит, она мне не нужна? Ужасное подозрение. Значит, вещи, лица и имеют соотношение, пока живут, но нет соотношения в них, так сказать, взятых от подошвы до вершины, метафизической подошвы и метафизической вершины? Это одиночество вещей еще ужаснее.
Итак, мы с мамой умрем и дети, погоревав, останутся жить. В мире ничего не переменится: ужасная перемена настанет только для нас. "Конец", "кончено". Это "кончено" не относительно подробностей, но целого, всего - ужасно.
Я кончен. Зачем же я жил?!!!
* * *
Смерть есть то, после чего ничто не интересно.
Но она настанет для всего.
Неужели же сказать, что - ничто не интересно?
Может быть, библиография Тургенева теперь для него интересна? Бррр...
* * *
Умер Суворин: но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография, и шумит газета, и вот-вот, кажется, "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому").
А нет его. "Нет", - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут.
Даже еще увеличивает ужас смерти и отвратительное в ней. "Человек как будто с нами": это еще гораздо ужаснее, чем "его более нет". - В "его более нет" - грусть, тоска, слезы; тут - работа продолжается, и это отъемлет у смерти ее грусть, ее тоску, ее смысл, ее "всё".
"Человек как будто не умирал": и это до того страшно и чудовищно для того, кто ведь действительно умер и ему только то одно и важно, что его более нет и он перешел в какую-то новую действительность, в которой "газет уже во всяком случае нет".
И оставлен нами, суетящимися, "совсем один" в этой страшной новой действительности.
* * *
И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители как побежденные, а побежденные как победители.
И что идет снег и земля пуста.
Тогда я сказал: Боже, отведи это. Боже, задержи.
И победа побледнела в моей душе. Потому - что побледнела душа. П. ч. где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут.
Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег.