Пришла.
Я давно не писала, наверное потому что все было плохо. И наверное теперь уже не дождаться как будет хорошо, поэтому надо писать как есть и что есть.
В последние две недели июня меня чуть было не отчислили из универа, я вроде бы даже достигла вершин распиздяйства. Не отчислили. Я каким-то чудом ухитрилась написать диплом и защитить его на "отлично".
С работы тоже чуть нахер не выперли. Но и там разрулилось.
А еще я больше не стану пить. Потому что когда я не пью все плохое я сдерживаю и оно никуда не выходит, просто сидит внутри и все. А когда выпью, все поднимается и мне становится черно и страшно. Как будто это не алкоголь, а какая-то жестокая дурь, которая заставляет меня переживать всякие моменты. Причем страшно не от того, что мне какие-нибудь зеленые черти мерещатся. А страшно потому, что всплывают очень четкие, излишне подробные воспоминания всякого счастья, которое было раньше.
Две ночи назад я звонила Антону. Я не помню что я ему говорила. И пьяная вспомнила его номер. А трезвая не помню. Помню,что он обрадовался моему звонку.
А теперь я больше не могу.
В последние две недели июня меня чуть было не отчислили из универа, я вроде бы даже достигла вершин распиздяйства. Не отчислили. Я каким-то чудом ухитрилась написать диплом и защитить его на "отлично".
С работы тоже чуть нахер не выперли. Но и там разрулилось.
А еще я больше не стану пить. Потому что когда я не пью все плохое я сдерживаю и оно никуда не выходит, просто сидит внутри и все. А когда выпью, все поднимается и мне становится черно и страшно. Как будто это не алкоголь, а какая-то жестокая дурь, которая заставляет меня переживать всякие моменты. Причем страшно не от того, что мне какие-нибудь зеленые черти мерещатся. А страшно потому, что всплывают очень четкие, излишне подробные воспоминания всякого счастья, которое было раньше.
Две ночи назад я звонила Антону. Я не помню что я ему говорила. И пьяная вспомнила его номер. А трезвая не помню. Помню,что он обрадовался моему звонку.
А теперь я больше не могу.