post
Оригинал взят у greenbat в post
Ах, как мы любили в детстве эту историю про шведского мальчишку, за хулиганство и злонравие уменьшенного мстительным гномом до размера средней мыши. Какими упоительно несоветскими выглядели его приключения.
Только вряд ли мы бы о них узнали, не возьмись за перевод и литературную обработку книги Сельмы Лагерлеф скромная сотрудница Ленрадиокомитета Александра Любарская. Из подробного, по-шведски основательного пособия по географии для скандинавских школьников Любарская, ужав книгу в несколько раз, сделала легкую яркую авантюрную сказку для школьников советских - и от нее невозможно было оторваться. В результате географию Швеции мы знаем отвратительно (свою, правда, еще хуже), зато про стаю старой Акки Кебнекайсе, козни лиса Смирре, изгнание серых крыс из Глиммингемского замка помним до сих пор, а фраза «я старый моряк Розенбом» может запросто служить паролем для опознания своих.
Невероятный успех «Нильса» в переложении Любарской нисколько не удивителен - она успела пройти редакторскую школу Маршака. Именно ей великий и ужасный Маршак доверил редактуру своего «Мистера Твистера». И ее имя ничуть не теряется среди детгизовского созвездия авторов, редакторов, иллюстраторов. Сколько же все они успели до того момента, когда в чей-то злобный тупой мозг пришла мысль уничтожить веселое издательство, которому мы обязаны нашим книжным детством.
Когда-то неравнодушный к прелестной Шурочке Любарской Олейников посвятил ей пылкие стихи:
Хороши твои лодыжки,
И ступни, и шенкеля,
Твои ножки - шалунишки,
Твои пятки - штемпеля.
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный -
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать
И, как белую ромашку,
Буду к сердцу прижимать!
Галантного поэта расстреляли в 37-м году, как и многих других сотрудников Детгиза. Разгром издательства напоминает сказку о теремке - немногие поэты и сказочники уцелели после того, как их теремком заинтересовалась госбезопасность. Любарская выжила чудом. Около двух лет она провела в тюрьме на Шпалерной и в Крестах. О том, как велись допросы, рассказала в печати уже после перестройки.
«Главный упор был на шпионаже. Нужны шпионы. Все равно, в пользу какой страны. Все равно, кто они - сторож пригородного огорода, или ученый, или литератор, или редактор детских книг, все годятся. «Подписывайте протокол», - сказал Слепнев, пододвигая ко мне папку. «Нет, я это не подпишу», - сказала я. Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. «Будете подписывать?» - «Нет». Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: «Подписывайте!» - «Не буду!» Удар. «Подписывайте!» - «Не подпишу!» Удар. «Признавайтесь!» - «Не признаюсь!» Удар. И так час за часом. Рассказывать об этом почти невозможно, невозможно передать меру беспомощности, страха, боли, отвращения... Под утро он отправил меня в камеру. А днем в камере, даже в самом дальнем уголке, не разрешалось даже дремать. Надзирательница мигом обнаруживала это. «Не спать!» - раздавался грубый окрик.
Так продолжалось трое суток. В конце третьей ночи я схватила перо и подписалась на одной странице слепневского сочинения. Я не очень вчитывалась в текст, я понимала, что расстрел неминуем, - из этого Дома не выходят. Собрав последние силы, я думала только об одном: нет ли на этой бредовой странице чьих-нибудь имен, кроме моего. Нет, как будто нет. Я одна сама себе и шпион, и террорист».
Рассказала и о «стойках», применявшихся как весьма действенное средство, - подследственную вынуждали стоять сутками. Так, например, допрашивали сокамерницу, финскую коммунистку. «Линду допрашивали десять суток подряд. Ее не били, пальцем не тронули. Ее заставили стоять. Стоять, пока не подпишет протокол о том, что она шпионка, - сочинение следователя, такого же палача, как Слепнев. На третьи сутки ее - отекшую, едва держащуюся на ногах - привели в камеру, как раз подоспела тюремная баланда. А потом Линду опять увели. Так было еще раза два. Мы всегда держали наготове миску с горячей водой (наш утренний чай), чтобы укутывать мокрыми теплыми тряпками распухшие руки и ноги нашей Линды. Когда последний раз она вернулась в камеру, она не могла говорить. У нее отек язык.
Только через несколько дней она рассказала нам, что с ней было. Пытка, на которую ее обрекли, шла в две смены. Следователи, дежурившие около нее по ночам, старались усилить ее физические страдания душевными муками. У Линды была маленькая дочка. Где она, что с ней сделали - Линда не знала. А следователи, развалившись на диване, начинали телефонные разговоры с домочадцами: «Ну как там Леночка? Ты купила ей новую куклу?» Быть может, все это говорилось, чтобы помучить Линду, в пустоту, по отключенному телефону».
Были, разумеется, среди детгизовцев и те, кто с готовностью поучаствовал в травле и доносах на недавних товарищей. Как правило, третьеразрядные, бездарные авторы, вся ценность которых заключалась в знании каких-то профессий, - писали за них, по сути, другие, та же Любарская. Николай Григорьев, до революции техник по ремонту водопроводов, на решающем собрании в Детгизе завывал, что враги народа хотели загубить детскую литературу, для этой цели собирались дома у Маршака, прикрываясь работой над рукописями.
Неутомимый писатель-водопроводчик засыпал Маршака письмами с угрозами и разоблачениями.
Но ближе к концу войны, убедившись, что Маршака так и не посадили, прислал ему другую цидульку: «Дорогой Самуил Яковлевич! Пора нам забыть те мелкие неприятности, которые между нами были. С начала воины я ушел на фронт, был ранен, сейчас нахо¬жусь в Свердловске. Очень хочу приехать в Москву. Надеюсь, что Вы мне в этом поможете».
Или писатель Мирошниченко с не менее богатой биографией - когда-то уборщик вокзала в Пятигорске, в гражданскую - бравый кавалерист, обвинил работавшую с его рукописью Любарскую в том, что она «вредительски уводила его от правильного освещения гражданской войны». Когда на собрании Иосиф Гинзбург предъявил в ответ на обвинения снимок с титульного листа книги Мирошниченко «Юнармия», где автор в восторженных выражениях благодарит редактора за помощь в работе, оскорбленный в лучших чувствах Мирошниченко завопил: «Товарищи, на это собрание проник террорист и бросил бомбу!»
Директор Детгиза Криволапов открыл глаза бдительной общественности на козни арестованных редакторов, объяснив, что у них была «система скрытия опечаток, что приводило к многочисленным вырывкам и вклейкам, чем наносился большой материальный ущерб издательству».
К слову сказать, через много лет Криволапов, сам отсидев долгий срок как «активный участник антисоветской организации правых», пришел к Любарской просить прощения.
«И вот прошло полвека, - пишет Александра Иосифовна в конце своих воспоминаний о тех днях. - Выросло не одно поколение людей, для которых 37-й год (длившийся еще много лет) - только цифра в быстротекущем времени. Был когда-то Нерон, был Иван Грозный, был Сталин. Зачем вспоминать то, что было? Зачем снова об этом говорить?
Нет, надо помнить. Надо говорить… И так же, как пепел Клааса стучит в сердце Тиля Уленшпигеля, так и в моей душе всегда звучат сказанные мне прощальные слова: «Если вы когда-нибудь окажетесь на свободе, не позвольте вашему сердцу смягчиться».
Нет, не позволю. Никогда».
Подзаголовок ее рассказа: "Памяти всех моих погибших товарищей".
Недавно срок засекречивания подавляющего большинства документов из архивов советских органов госбезопасности был продлен еще на 30 лет. Под действие этого решения попадает огромное количество документов, касающихся Большого террора 1937-38 годов. По ссылке собирают подписи за отмену этого решения. Я не хочу обсуждать, поможет это или нет. Хотя бы такую малость мы должны сделать.
Ах, как мы любили в детстве эту историю про шведского мальчишку, за хулиганство и злонравие уменьшенного мстительным гномом до размера средней мыши. Какими упоительно несоветскими выглядели его приключения.
Только вряд ли мы бы о них узнали, не возьмись за перевод и литературную обработку книги Сельмы Лагерлеф скромная сотрудница Ленрадиокомитета Александра Любарская. Из подробного, по-шведски основательного пособия по географии для скандинавских школьников Любарская, ужав книгу в несколько раз, сделала легкую яркую авантюрную сказку для школьников советских - и от нее невозможно было оторваться. В результате географию Швеции мы знаем отвратительно (свою, правда, еще хуже), зато про стаю старой Акки Кебнекайсе, козни лиса Смирре, изгнание серых крыс из Глиммингемского замка помним до сих пор, а фраза «я старый моряк Розенбом» может запросто служить паролем для опознания своих.
Невероятный успех «Нильса» в переложении Любарской нисколько не удивителен - она успела пройти редакторскую школу Маршака. Именно ей великий и ужасный Маршак доверил редактуру своего «Мистера Твистера». И ее имя ничуть не теряется среди детгизовского созвездия авторов, редакторов, иллюстраторов. Сколько же все они успели до того момента, когда в чей-то злобный тупой мозг пришла мысль уничтожить веселое издательство, которому мы обязаны нашим книжным детством.
Когда-то неравнодушный к прелестной Шурочке Любарской Олейников посвятил ей пылкие стихи:
Хороши твои лодыжки,
И ступни, и шенкеля,
Твои ножки - шалунишки,
Твои пятки - штемпеля.
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный -
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать
И, как белую ромашку,
Буду к сердцу прижимать!
Галантного поэта расстреляли в 37-м году, как и многих других сотрудников Детгиза. Разгром издательства напоминает сказку о теремке - немногие поэты и сказочники уцелели после того, как их теремком заинтересовалась госбезопасность. Любарская выжила чудом. Около двух лет она провела в тюрьме на Шпалерной и в Крестах. О том, как велись допросы, рассказала в печати уже после перестройки.
«Главный упор был на шпионаже. Нужны шпионы. Все равно, в пользу какой страны. Все равно, кто они - сторож пригородного огорода, или ученый, или литератор, или редактор детских книг, все годятся. «Подписывайте протокол», - сказал Слепнев, пододвигая ко мне папку. «Нет, я это не подпишу», - сказала я. Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. «Будете подписывать?» - «Нет». Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: «Подписывайте!» - «Не буду!» Удар. «Подписывайте!» - «Не подпишу!» Удар. «Признавайтесь!» - «Не признаюсь!» Удар. И так час за часом. Рассказывать об этом почти невозможно, невозможно передать меру беспомощности, страха, боли, отвращения... Под утро он отправил меня в камеру. А днем в камере, даже в самом дальнем уголке, не разрешалось даже дремать. Надзирательница мигом обнаруживала это. «Не спать!» - раздавался грубый окрик.
Так продолжалось трое суток. В конце третьей ночи я схватила перо и подписалась на одной странице слепневского сочинения. Я не очень вчитывалась в текст, я понимала, что расстрел неминуем, - из этого Дома не выходят. Собрав последние силы, я думала только об одном: нет ли на этой бредовой странице чьих-нибудь имен, кроме моего. Нет, как будто нет. Я одна сама себе и шпион, и террорист».
Рассказала и о «стойках», применявшихся как весьма действенное средство, - подследственную вынуждали стоять сутками. Так, например, допрашивали сокамерницу, финскую коммунистку. «Линду допрашивали десять суток подряд. Ее не били, пальцем не тронули. Ее заставили стоять. Стоять, пока не подпишет протокол о том, что она шпионка, - сочинение следователя, такого же палача, как Слепнев. На третьи сутки ее - отекшую, едва держащуюся на ногах - привели в камеру, как раз подоспела тюремная баланда. А потом Линду опять увели. Так было еще раза два. Мы всегда держали наготове миску с горячей водой (наш утренний чай), чтобы укутывать мокрыми теплыми тряпками распухшие руки и ноги нашей Линды. Когда последний раз она вернулась в камеру, она не могла говорить. У нее отек язык.
Только через несколько дней она рассказала нам, что с ней было. Пытка, на которую ее обрекли, шла в две смены. Следователи, дежурившие около нее по ночам, старались усилить ее физические страдания душевными муками. У Линды была маленькая дочка. Где она, что с ней сделали - Линда не знала. А следователи, развалившись на диване, начинали телефонные разговоры с домочадцами: «Ну как там Леночка? Ты купила ей новую куклу?» Быть может, все это говорилось, чтобы помучить Линду, в пустоту, по отключенному телефону».
Были, разумеется, среди детгизовцев и те, кто с готовностью поучаствовал в травле и доносах на недавних товарищей. Как правило, третьеразрядные, бездарные авторы, вся ценность которых заключалась в знании каких-то профессий, - писали за них, по сути, другие, та же Любарская. Николай Григорьев, до революции техник по ремонту водопроводов, на решающем собрании в Детгизе завывал, что враги народа хотели загубить детскую литературу, для этой цели собирались дома у Маршака, прикрываясь работой над рукописями.
Неутомимый писатель-водопроводчик засыпал Маршака письмами с угрозами и разоблачениями.
Но ближе к концу войны, убедившись, что Маршака так и не посадили, прислал ему другую цидульку: «Дорогой Самуил Яковлевич! Пора нам забыть те мелкие неприятности, которые между нами были. С начала воины я ушел на фронт, был ранен, сейчас нахо¬жусь в Свердловске. Очень хочу приехать в Москву. Надеюсь, что Вы мне в этом поможете».
Или писатель Мирошниченко с не менее богатой биографией - когда-то уборщик вокзала в Пятигорске, в гражданскую - бравый кавалерист, обвинил работавшую с его рукописью Любарскую в том, что она «вредительски уводила его от правильного освещения гражданской войны». Когда на собрании Иосиф Гинзбург предъявил в ответ на обвинения снимок с титульного листа книги Мирошниченко «Юнармия», где автор в восторженных выражениях благодарит редактора за помощь в работе, оскорбленный в лучших чувствах Мирошниченко завопил: «Товарищи, на это собрание проник террорист и бросил бомбу!»
Директор Детгиза Криволапов открыл глаза бдительной общественности на козни арестованных редакторов, объяснив, что у них была «система скрытия опечаток, что приводило к многочисленным вырывкам и вклейкам, чем наносился большой материальный ущерб издательству».
К слову сказать, через много лет Криволапов, сам отсидев долгий срок как «активный участник антисоветской организации правых», пришел к Любарской просить прощения.
«И вот прошло полвека, - пишет Александра Иосифовна в конце своих воспоминаний о тех днях. - Выросло не одно поколение людей, для которых 37-й год (длившийся еще много лет) - только цифра в быстротекущем времени. Был когда-то Нерон, был Иван Грозный, был Сталин. Зачем вспоминать то, что было? Зачем снова об этом говорить?
Нет, надо помнить. Надо говорить… И так же, как пепел Клааса стучит в сердце Тиля Уленшпигеля, так и в моей душе всегда звучат сказанные мне прощальные слова: «Если вы когда-нибудь окажетесь на свободе, не позвольте вашему сердцу смягчиться».
Нет, не позволю. Никогда».
Подзаголовок ее рассказа: "Памяти всех моих погибших товарищей".
Недавно срок засекречивания подавляющего большинства документов из архивов советских органов госбезопасности был продлен еще на 30 лет. Под действие этого решения попадает огромное количество документов, касающихся Большого террора 1937-38 годов. По ссылке собирают подписи за отмену этого решения. Я не хочу обсуждать, поможет это или нет. Хотя бы такую малость мы должны сделать.