Соленый ба-бах
Я не знаю, почему я немею перед бумагой. Может, это профессиональная деформация? Да нет, ерунда, не то. Короткие вспышки воодушевления, вызванные большей частью искусством, а также природой и человеческой вменяемостью, охлаждаются сразу, как только я собираюсь их задокументировать. А эта документация - едва ли не единственный способ - для человека вообще - поддерживать себя в психическом равновесии, сохранять себя, лечить себя от ежедневного забвения и умирания. Умирают дни, не отпечатавшиеся на бумаге, умирает мозг, не сформулировавший новый отпечаток, новую тропку в собственной глубине. Все из-за тропок, на самом деле, в них весь смысл. И тропок этих у меня всё меньше, и связь с собственной реальностью всё призрачнее с годами. Так существо, живущее в четырехмерном измерении, опускавшееся по собственному произволу в долины времени и поднимавшееся на его пики, потом влюбившись в какую-нибудь прекрасную глупую земную женщину, переезжает к ней в трехмерный эвклидовый мир - и прилаживаясь к любимому телу, пытаясь остановить его в своих глазах, постепенно перестраивается - и застревает в настоящем моменте. И учится забывать. Боже, какой наверное это фатальный опыт - впервые в жизни что-то развидеть, забыть, потерять! Для четырехмерного создания вся жизнь, всё ее прошлое и будущее, были до того рядом, в доступности руки... Такое теплое, безопасное бытие... Выход во двор в майском цветении, рядом с Алесей, и мы топочем, как гипопотамы, по гулкому колодцу между мятиэтажек... Студенческая болтовня в ужасной столовке "Матрица", обветренной морем и шумом верфи... Маленький цех на первом этаже общежития, куда дедушка отправляет меня покупать пельмени... А еще мои седые волосы, моя закатная красота, мой увядающий голос, мой ребенок (?). Когда оно всё далеко - мне так страшно, так одиноко, так больно... Жить в единственном моменте - это клетка, содрагающаяся в черном пенистом море. Почему я стала так жить?
Почему я всё забываю написать, что посмотрела "Еще один год" Майка Ли - старческая история о том, что люди или паталогически счастливы, или патологически несчастны, и ну ничего тут не изменишь: кому-то придется сдохнуть в страшном одиночестве, на задворке чужого состоявшегося дома. Почему я не говорю, как я стала плакать, когда показывают реальную трагедию давно забытого, и мною тоже оставленного, мира? На спектакле "Хармс. Мыр" актеры на поклоне сочувстенно смотрели на меня и успокаивали. А после фильма о Мандельштаме "Сохрани мою речь навсегда" у меня случилась такая истерика, после которых люди седеют. Может, и я поседела - под краской не видать. Буду постарше, обязательно стану ходить седая, возраст не просто не пугает меня, он кажется мне каким-то почетным орденом - дожить до седины, не пропавши в дурдоме, не ступив на мину, не оголодав, не пропав на войне или в воронкé, - это вообще-то не многих удел. чисто статистически, в историческом масштабе. Вот бедный голодный Хармс, с этим сильным, честным, полностью оправданным мортидо... Вот Осип Эмильевич, которого сдуло ветром, ни за что, - не за "толстые пальцы" в стихах, на самом деле, а просто ни за что, - как со стола смахнуло... А ведь это были такие глотки, такие гортани, такой адреналин с дофамином, такой треск и порох, такой человеческий плач... Когда я о них думаю, об этих бедненьких, славных гениях, распевшихся в инфантильном времени перед катастрофой (очень нам понятном времени, да), я словно тут же переношусь в универсальный детский сон - как-будто то ли мама умерла, то ли мир разрушился, и тебя наполяет первобытное, бескрайнее горе, плотное и расширяющееся, как большой взрыв, наполняющее своей жидкостью, своей солоноватостью всю пустоту, которая тебя окружает. Может, это и есть воспоминание о рождении всего, а может - так душа говорит. Так у Сарояна в книжке плакал и кричал во сне на разрыв аорты армянский подросток, - о том, что в мире война, смерти, а он не может этот мир спасти. Вот что такое поэты той поры - голое зрение, острое чувство, абсолютная культура - и при этом первозданная, необузданная, неприличная для обнаружения в обществе, - беззащитность.
Когда я читаю о том, как им пришлось... болеть, то есть испытывать боль каждой клеткой всех своих физических, астральных и всяких прочих тел, мне очень стыдно становится. За себя, за моё время, за мой мир, за каждого прохожего, за каждое окно и витрину. Не знаю точно, почему. Но стыд отчетливый, явный. Наверное, он про то, что пришествия снова незамечены и спустя всего сто лет окончательно позабыты. Как говорится, потрачено. Книги плохо прочитаны. Души не обогреты при жизни и толком не оплаканы после смерти. И мы все такие сонные, глупые, пока что еще даже сытые, ходим, как в тумане, не замечая всего света, котороый мог бы быть возможен... если бы все эти люди и их открытия уважались хоть в сотую, хоть в тысячную долю также, как техники (век 20) и продавцы (век 21). Гуманитарная катастрофа это вроде как такое расхожее словцо, яркий лейблик, занятная теорийка... И вот смешно-то будет, когда именно из-за нее всё сгинет, сгниёт, проржевеет, сотрется, са-мо-уни-что-жит-ся. И только взрывающиеся старые звезды - и, может быть, еще четырехмерные существа - будут иногда плакать по утраченным чудесам человека, также, как когда-то во сне плакал армянский мальчик. Также как плакала я возле кинотеатра "Фитиль" поздно ночью, зажимая себе рот варюшкой и седея - под слоем рыжей краски. Я такая дура, друзья, простите меня, пожалуйста, если это возможно.
Почему я всё забываю написать, что посмотрела "Еще один год" Майка Ли - старческая история о том, что люди или паталогически счастливы, или патологически несчастны, и ну ничего тут не изменишь: кому-то придется сдохнуть в страшном одиночестве, на задворке чужого состоявшегося дома. Почему я не говорю, как я стала плакать, когда показывают реальную трагедию давно забытого, и мною тоже оставленного, мира? На спектакле "Хармс. Мыр" актеры на поклоне сочувстенно смотрели на меня и успокаивали. А после фильма о Мандельштаме "Сохрани мою речь навсегда" у меня случилась такая истерика, после которых люди седеют. Может, и я поседела - под краской не видать. Буду постарше, обязательно стану ходить седая, возраст не просто не пугает меня, он кажется мне каким-то почетным орденом - дожить до седины, не пропавши в дурдоме, не ступив на мину, не оголодав, не пропав на войне или в воронкé, - это вообще-то не многих удел. чисто статистически, в историческом масштабе. Вот бедный голодный Хармс, с этим сильным, честным, полностью оправданным мортидо... Вот Осип Эмильевич, которого сдуло ветром, ни за что, - не за "толстые пальцы" в стихах, на самом деле, а просто ни за что, - как со стола смахнуло... А ведь это были такие глотки, такие гортани, такой адреналин с дофамином, такой треск и порох, такой человеческий плач... Когда я о них думаю, об этих бедненьких, славных гениях, распевшихся в инфантильном времени перед катастрофой (очень нам понятном времени, да), я словно тут же переношусь в универсальный детский сон - как-будто то ли мама умерла, то ли мир разрушился, и тебя наполяет первобытное, бескрайнее горе, плотное и расширяющееся, как большой взрыв, наполняющее своей жидкостью, своей солоноватостью всю пустоту, которая тебя окружает. Может, это и есть воспоминание о рождении всего, а может - так душа говорит. Так у Сарояна в книжке плакал и кричал во сне на разрыв аорты армянский подросток, - о том, что в мире война, смерти, а он не может этот мир спасти. Вот что такое поэты той поры - голое зрение, острое чувство, абсолютная культура - и при этом первозданная, необузданная, неприличная для обнаружения в обществе, - беззащитность.
Когда я читаю о том, как им пришлось... болеть, то есть испытывать боль каждой клеткой всех своих физических, астральных и всяких прочих тел, мне очень стыдно становится. За себя, за моё время, за мой мир, за каждого прохожего, за каждое окно и витрину. Не знаю точно, почему. Но стыд отчетливый, явный. Наверное, он про то, что пришествия снова незамечены и спустя всего сто лет окончательно позабыты. Как говорится, потрачено. Книги плохо прочитаны. Души не обогреты при жизни и толком не оплаканы после смерти. И мы все такие сонные, глупые, пока что еще даже сытые, ходим, как в тумане, не замечая всего света, котороый мог бы быть возможен... если бы все эти люди и их открытия уважались хоть в сотую, хоть в тысячную долю также, как техники (век 20) и продавцы (век 21). Гуманитарная катастрофа это вроде как такое расхожее словцо, яркий лейблик, занятная теорийка... И вот смешно-то будет, когда именно из-за нее всё сгинет, сгниёт, проржевеет, сотрется, са-мо-уни-что-жит-ся. И только взрывающиеся старые звезды - и, может быть, еще четырехмерные существа - будут иногда плакать по утраченным чудесам человека, также, как когда-то во сне плакал армянский мальчик. Также как плакала я возле кинотеатра "Фитиль" поздно ночью, зажимая себе рот варюшкой и седея - под слоем рыжей краски. Я такая дура, друзья, простите меня, пожалуйста, если это возможно.