Мои двадцатилетия
Двадцатилетие с его отменой скидок и лапидарной юбилейностью я встречаю знаково. С тяжелой ангиной, появившейся ниоткуда в ночь, когда выяснилось, что я не перевожусь в мск и ещё как минимум год тяну лямку, балансируя между седативами, палатами и дурноватой лживой формулой "а-вообще-всё-у-меня-хорошо-не-обращайте-внимания". Лор-врач поглядела на меня несчастными глазами и собралась упечь в инфекционку, но я не далась. Я лежу дома и думаю.
Перевод провалился, киноконкурс провалился (вот уж никто не ожидал), работа ускользает, спецстипендии нет, а время течет, и скоро 22ое. Что делать, когда оно наступит, я понятия не имею. Буду сидеть на балконе и вторить дедову вою: Ууууууу-ууууууу!
В том самом романе Камю первый и наиболее страшный удар, который нанесла чума людям, была разлука. Он четыре страницы распинался, что изоляция, неожиданная, стопроцентная и неотменимая, доводит людей до крайности, что депривация от любимых наполняет страхом ещё большим, чем самый страх смерти. Когда я читала роман года 4 назад, этот отрывок казался мне глупостью.
Повторить ещё одну годовую петлю - звучит как что-то из фантастики, из гротескного рассказика Борхеса или Эдгара По. Но это неотменимо, это непреложно, это точно, это - факт.
Весь вчерашний день мы читали "Слова" Сартра. Он как последовательный экзистенциалист умел полагать, что любое испытание и любая боль ему на пользу, стоит только посмотреть на всё из будущего, с позиции фундаментального авторского бессмертия, наблюдать себя как героя биографического очерка. Сервантес потерял руку, Рембо страдал африканскими болезнями, Караваджо бежал от наёмных убийц. Биограф всегда намекнёт, описывая эти невзгоды, что этот эпизод - лишь часть целого, прекрасного и сложного, как сама жизнь, лишь необходимая завязка, без которой не будет сюжета, лишь путь синусоиды вниз, необходимой для взмывания вверх. Бетховен глух, Борхес слеп, Кафка боится отца, а я, маленький десятилетний Жан-Поль, выбил зуб, наткнувшись в темноте на дверной косяк. Я улыбаюсь, я радуюсь, я искривляю кровавый рот. Я уже давно умер и бессмертен, я выполнил свои предназначения и соединился со своими любимыми. Из этих безопасных глубин мне просто забавно глядеть на поступательное свершение моей биографии.
Так вот. Я, маленький Жан-Поль, стискиваю зубы от своих неудач, но в этом покривлении губ есть тень улыбки. Моя мать говорила, что моя сплошь неудачная первая половина жизни предвещает мне воздаяние сторицей в её второй, более широкой и светлой части. Я, маленький Жан-Поль, сегодня впервые подумал, что этой части пора бы начаться. Начаться как можно скорее. Вирджинию Вулф полжизни насилуют братья, Джон Донн теряет любимую жену, оставшись с добрым десятком детей на руках, а я, маленький Жан-Поль, который тоже может порадовать господ биографов парочкой забавных эпизодов, жду от этой жизни не так уж много подарков. Три-четыре спокойных часа в день и дыхание любимого человека на соседней подушке.
Я, маленький Жан-Поль, заслужил это.
Это моё желание для задувания несуществующих свечей на несуществующем именинном торте.
Перевод провалился, киноконкурс провалился (вот уж никто не ожидал), работа ускользает, спецстипендии нет, а время течет, и скоро 22ое. Что делать, когда оно наступит, я понятия не имею. Буду сидеть на балконе и вторить дедову вою: Ууууууу-ууууууу!
В том самом романе Камю первый и наиболее страшный удар, который нанесла чума людям, была разлука. Он четыре страницы распинался, что изоляция, неожиданная, стопроцентная и неотменимая, доводит людей до крайности, что депривация от любимых наполняет страхом ещё большим, чем самый страх смерти. Когда я читала роман года 4 назад, этот отрывок казался мне глупостью.
Повторить ещё одну годовую петлю - звучит как что-то из фантастики, из гротескного рассказика Борхеса или Эдгара По. Но это неотменимо, это непреложно, это точно, это - факт.
Весь вчерашний день мы читали "Слова" Сартра. Он как последовательный экзистенциалист умел полагать, что любое испытание и любая боль ему на пользу, стоит только посмотреть на всё из будущего, с позиции фундаментального авторского бессмертия, наблюдать себя как героя биографического очерка. Сервантес потерял руку, Рембо страдал африканскими болезнями, Караваджо бежал от наёмных убийц. Биограф всегда намекнёт, описывая эти невзгоды, что этот эпизод - лишь часть целого, прекрасного и сложного, как сама жизнь, лишь необходимая завязка, без которой не будет сюжета, лишь путь синусоиды вниз, необходимой для взмывания вверх. Бетховен глух, Борхес слеп, Кафка боится отца, а я, маленький десятилетний Жан-Поль, выбил зуб, наткнувшись в темноте на дверной косяк. Я улыбаюсь, я радуюсь, я искривляю кровавый рот. Я уже давно умер и бессмертен, я выполнил свои предназначения и соединился со своими любимыми. Из этих безопасных глубин мне просто забавно глядеть на поступательное свершение моей биографии.
Так вот. Я, маленький Жан-Поль, стискиваю зубы от своих неудач, но в этом покривлении губ есть тень улыбки. Моя мать говорила, что моя сплошь неудачная первая половина жизни предвещает мне воздаяние сторицей в её второй, более широкой и светлой части. Я, маленький Жан-Поль, сегодня впервые подумал, что этой части пора бы начаться. Начаться как можно скорее. Вирджинию Вулф полжизни насилуют братья, Джон Донн теряет любимую жену, оставшись с добрым десятком детей на руках, а я, маленький Жан-Поль, который тоже может порадовать господ биографов парочкой забавных эпизодов, жду от этой жизни не так уж много подарков. Три-четыре спокойных часа в день и дыхание любимого человека на соседней подушке.
Я, маленький Жан-Поль, заслужил это.
Это моё желание для задувания несуществующих свечей на несуществующем именинном торте.