Из Дневника Алексея Суворина. Типажи, случаи...
Салов рассказывал об арх. Смарагде. Он освящал церковь на стеклянном заводе Мальцева. Завод приготовил Смарагду подарок - стеклянный сервиз в серебре. Смарагд говорил: "Куда мне это? Мне деньги нужны, деньгами можно помочь, можно дать тому, другому. А ведь это, чай, дорого?" - "Нет". - "Ну а как?" - "Да помилуйте, Ваше пр-во, пустяки - 500 рублей". - "Ну так Вы мне лучше 500 рублей пожалуйте". Мальцев выложил. Садясь в экипаж, Смарагд говорит: "А что мне обижать Ваше превосходительство, велите-ка и сервиз положить".
Письмо Толстого к Горемыкину. Женщина, дочь Холевинского, немолодая, слабая здоровьем, прекрасная по душевным качествам, была обыскана и посажена в тюрьму. Она дала по просьбе Толстого рабочему одно из запрещенных его сочинений ("B чем моя вера" или "Царство Божие внутри нас", написано сначала последнее, потом первое). "Я думаю, что такого рода меры неразумны, бесполезны, жестоки и несправедливы". Неразумны потому, что страдает один, а бывает, что многие и не попадаются, бесполезны потому, что не могут искоренить зла, ибо нельзя всех арестовать. Он просит обратить эти меры против настоящего виновника, именно его. "Прямо этим самым письмом заявляю, что я писал и распространял те книги, которые считаются правительством вредными, и теперь продолжаю писать и распространять и в книгах, и в письмах, и в беседах такие же мысли". Слова Гамалиила (в Евангелии): "Если дело это от человеков, то оно разрушится, а если оно от Бога, то не можете разрушить его; берегитесь поэтому, чтобы вам не оказаться богопротивниками". Он говорит, что вовсе не думает, что его "популярность и общественное положение" ограждают его от обысков, допросов, заключения и т.д. Напротив, он думает, что если правительство поступит с ним решительно, то общественное мнение не возмутится, а большинство одобрит правительство. "Бог видит, что, писавши это письмо, я не подчиняюсь желанию бравировать власть, а вызван к тому потребностью, чтоб снять с невинных людей ответственность за поступки, совершенные мною".
1897
4 марта.
Сегодня молодежь университета, технологии, строит, училищ, женских курсов и проч. хотели сделать демонстрацию панихидой по девушке, говорят, еврейке, которая, пользуясь керосиновой лампой, облила себя керосином и подожгла в Петропавловской крепости, куда она была заключена за участие в каком-то политическом деле. Распространен слух, что будто ее изнасиловали, но слух этот ни на чем не основан. Девушка, говорят, была некрасива. Говорят, что она выдала кого-то из своих, подвергаясь допросу, и прибегла к самоубийству. Как бы то ни было, начальство несколько дней не допускало к ней родных, а потом сказало, что она умерла. Родные - к прокурору, который сказал, что дело это ему известно, что об нем произведено следствие, по которому оказалось, что девушка прибегла к самоубийству, что три дня ее держали в ванне от ожогов, что она очень мучилась все это время. Похоронили ее тайно на Преображенском кладбище. Панихиду разрешил митрополит Палладий. Просил разрешения начальник женских курсов Раев, о котором говорят, что он - сын митрополита Палладия. К Казанскому собору и собралась сегодня толпа. Полиция приготовилась еще вчера, окружила молодых людей и погнала их по Казанской улице в часть. Дорогой девушки пели „со святыми упокой". Масса публики наполняла площадь и улицы. Горючего материала у нас сколько угодно. О деле довели до государя.
5 марта.
Читал прокламацию литографированную, которую дал прокурор, о Марии Федоровне Ветровой - имя девушки, погибшей в крепости. Обвиняет прокурор Кичина, который отчислен в III Отделение для политических дел и получает сверх 4500 рублей еще 2000 рублей за это. Думают, что он выманил угрозою у нее выдачу какого-нибудь заговорщика и она прибегла к самосожжению вследствие раскаяния. В публике говорят об изнасиловании, но это даже прокламация отвергает или умалчивает, ограничиваясь темными намеками партии на то, что ее высекли. Ветрова посажена была за имение у себя запрещенного чего-то, каких-то книг, и ее хотели выпустить. Как девушке, которая должна быть освобождена и знала об этом, ей ставили керосиновую лампу.
Вчера участников в беспорядках только переписали, но никого не арестовали.
Александра Никол., издатель "Игрушечки", рассказывала мне в книжном магазине, что она только что приехала от Л.Н.Толстого. Он получает угрожающие письма, одно от какого-то духовного братства, другое - от человека, который писал: "Я - христианин. На меня выпал жребий убить Вас. Я возьму на себя этот тяжелый грех, и Вы будете убиты 3 апреля". Льва Николаевича это тревожит, особенно ввиду того, что на днях он шел по улице, к нему подходит человек и спрашивает: "Какого Вы мнения о чуде в Курске?" „Это дело моей совести", - отвечал Толстой. Человек поглядел на него и ушел далее. Вероятно, это дикие угрозы, или шутка чья-нибудь, или ненависть, ограничивающаяся словами. Меньшиков поехал вчера к Толстому.
Разговор о Лескове, его лицемерии, жестокости. "Ты о Христе пишешь, а сам - черт чертом, только рогов недостает", - сказала ему девочка, его приемыш, которой он дал две пощечины за то, что она завила себе волосы.
Холева сказал в одной речи: "Государственная тайна здесь оканчивается, начинается тайна корсета". Другой адвокат: "Это - гвоздь дела, который мы разберем психологически". Это гвоздь-то?
Один почтовый чиновник промочил пролитою водою на несколько рублей почтовых марок и с отчаяния, что заплатить нечем, пошел и повесился.
Из „Всеподданнейшего отчета тверского губернатора действительного статского советника Павла Дмитриевича Ахлестышева" за 1896 год, стр. 17-18:
„Для характеристики двух партий - либеральной и крестьянской - возможно указать на земские прения по поводу народного образования. Когда один из либералов, гласный новоторжского земского собрания Малевский-Малевич, указал на то, что министерский каталог книг для народных библиотек состоит из плохих книг, и ходатайствовал о пополнении его массою книг, очевидно, неудобных, недоступных для народного чтения, как, например, сочинения Салтыкова (Щедрина), книги под заглавием „Фабрика, что она дает населению и что она берет"; „Торгово-промышленные стачки" (Д.Пихно); „Протекционизм, или теория происхождения богатства от непроизводительности труда" (Вильяма Грегама Соммера); „Основания политической экономии" (Джона Стюарта Миля); „Начала политической экономии" (Рикардо); „История экономического быта Великого Новгорода" (А.П.Никитского); „Переселения в русском народном хозяйстве" (А.А.Исаева); „А-М.Унковский и освобождение крестьян" (Г.Джаншиева); „Государственный строй Северо-Американских Соединенных Штатов (А.Шенбаха); ,Запросы народа и обязанности интеллигенции в области умственного развития и просвещения" (А.С.Пругавина); „Что такое женская эмансипация" (Кеттлер); „Основы судебной реформы" (Г.Джаншиева), и указал, между прочим, на книгу „Гражданский брак" Суворина, то крестьяне громко восстали против этого предложения, настаивая на приобретении книг по каталогу министерства, причем высказали, что „крестьянину нужно жить по церковному браку, а не по гражданскому". Тем не менее предложение это прошло незначительным большинством голосов".
Братья Толь, сыновья одной важной дамы у императрицы-матери, образовали дутое предприятие в Лондоне и прислали удостоверение, что три миллиона внесены в Лондонский банк, и просят, чтобы акции котировали на петроградской бирже. Они явились к Ковалевскому с рекомендательными письмами от важных дам, которые говорили, что императрица просит за них. Ковалевский говорил им, что акции допускаются на бирже только тогда, когда предприятие заявит о своей деятельности, представит первый отчет, например, и т.д. Братья Толь указывали на императрицу, которая таким образом поддерживала мошенничество, ничего в этом деле не понимая, а просто по доброте души. Ковалевский отказал и просил их адресоваться к Витте. Витте посоветовал Ковалевскому не отказывать прямо, ввиду таких ходатайств, а потребовать от них кое-каких подробностей, которых они не представят, конечно.
Проходит несколько дней. Один из Толей является к Ковалевскому с ходатайством о займе у казны 2 с половиной миллионов.
- У вас есть какой-нибудь залог, какая-нибудь собственность?
- Есть старое судно, за которое мы заплатили 25 ты сяч рублей.
- Так как же можно дать 2 с половиной миллиона под залог старого судна?
- А ведь датчанину дали 2 миллиона.
Действительно, дали благодаря все матушке-императрице. Какой-то датчанин явился в Петербург, начал предприятие с грошовыми средствами и разорился. Уехал на родину, дождался императрицы, припал к ее стопам, и она собственноручным письмом просила своего сына Николая II дать эти 2 миллиона. Он надписал: „Дать", и дали.
- Однако, - сказал Ковалевский, - мы с вами - оба сановники, оба служим государству, как же мы на него смотрим, если станем ходатайствовать о таких займах?
Одной фрейлине матушка-императрица обещала заплатить ее долги в 400 тысяч рублей, разумеется, на счет казны. С ее письмом эта дама явилась к императрице. Витте видит, делать нечего, стал торговаться с дамой и выторговал у нее 150 тысяч, то есть дал всего 250 тысяч рублей.
Императрица не пускала к себе Витте целых полтора года, узнав об этом поступке.
У нас все подобные вещи проходят шито и крыто. Следовало бы написать комедию и все это выставить, чтоб она прошла, перенести дело во Францию при Луи Филиппе и написать, что комедия - переводная. К сожалению, наши литераторы ничего этого не знают. Хорошо зная цензуру, такой камуфлет решительно можно было бы провести.
31 января отобрали подписку в магазине не выставлять портретов Толстого и от Главного управления по делам печати сказали, что портрет Толстого нельзя помещать ни в каком случае и никогда. Очевидно, эти парни рассчитывают на бессмертие! Действительно, бессмертные дураки, ибо трудно предположить в будущем еще больших дураков. Когда Гоголь умер 50 лет тому назад, Тургенева посадили под арест за то, что он напечатал статью о Гоголе, назвав его гениальным писателем. Теперь Гоголь во всех учебных заведениях, и ему ставят памятники. Совсем не надо 50 лет, чтоб Толстой дождался памятника, а Сипягин позорного клейма на свой идиотский лоб. Неужели этот господин с кем-нибудь советуется, и ему поддакивают в его глупых распоряжениях? Чудесно это „изволил" в циркуляре Главного управления. Доселе в этих циркулярах никогда не было этого слова. Уж ка что Александр III - и тот сам вычеркивал слово „изволил" в отчетах газетных, если ему иx подносили на утверждение. А вот Сипягин уж „изволит", как император.
1899 год
Обедало много. Был разговор о том, что клевета распространяется насчет циркуляра от 17 марта. На самом деле этот циркуляр состоялся для ограждения принятых 17 же марта распоряжений в Совете министров, именно закрытия университета на 18 марта и на объявление 19 марта распоряжения министра просвещения Боголепова об увольнении всех студентов и новом приеме их.
Плющик-Плющевский сегодня говорил, что будут не приняты около 300 студентов. Ждут новой стачки. В Академии Художеств, большинством 80 против 60, решена обструкция. А,П.Никольский рассказывал, что в 3-й гимназии, где учится его сын, в 4 классе произошла обструкция. В классе 36 воспитанников. 14 явились, а остальные собрались на сходку в Летнем саду и объявили обструкцию. Причина та, что вопреки обычаю, когда 3 дня говельной недели не учились, ныне заставили учиться и в эти дни. Так заразительна стачка,
Плющик говорил, что сегодня должна решиться общая стачка рабочих на петербургских заводах.
Витте действует с Плеве, расставшись с Муравьевым, с которым не поладил. 17 марта в Совете министров он говорил за такие строгие меры, что Победоносцев воскликнул будто бы: "Нет, Сергей Юльевич, так нельзя". Он ошибся совершенно в своих предположениях, о которых говорил мне до высочайшего постановления от 20 февраля, что учащиеся примут с восторгом инициативу государя. Оказалось, никакого восторга, а напротив - стачка за стачкой!
В университете сегодня экзамены. Приглашаются группами, с билетами. Первая группа 1-го курса в 100 человек. Пришли только 17. Экзаменатор Георгиевский - политическая экономия. Когда он сел, встал один студент и сказал, что студенты решили добиваться правды и до тех пор не слушать лекций и не экзаменоваться, "а кто придет на экзамен, те подлецы". Затем встал другой и обругал профессора матерными словами. Их схватили и увели. Остальные экзаменовались. В городе стали говорить, что профессора прибили.
Вчера было экзаменующихся в университете человек 30. Старший курс будет экзаменоваться в гимназиях, для чего некоторые гимназии дали свои залы. Вчера говорили, что сегодня или завтра будет манифестация.
Молодость обнаруживает силу. Деятельная часть при бегает ко всем средствам. В Киеве анонимные письма к студентам и их женам, списки нежелающих забастовки выставляются на дверях и расклеиваются во все уголки заведения, чтоб на них смотрели, как на прокаженных. Инородцы - вот деятельный элемент.
Экзаменовалось в университете человек 5-7. Полиция на экзамене присутствует. Забрано в манифестации несколько сот студентов. Говорят, что 400-500. И потом развозили: на дрожках городовой и студент. Стоявшие на мосту студенты подбегали к дрожкам, спрашивали фамилию увозимого и отходили. Был совет у Горемыкина. Говорят, Витте за строгие меры. Просвещенное самодержавие почти два месяца борется с правительством.
Письмо Толстого к Горемыкину. Женщина, дочь Холевинского, немолодая, слабая здоровьем, прекрасная по душевным качествам, была обыскана и посажена в тюрьму. Она дала по просьбе Толстого рабочему одно из запрещенных его сочинений ("B чем моя вера" или "Царство Божие внутри нас", написано сначала последнее, потом первое). "Я думаю, что такого рода меры неразумны, бесполезны, жестоки и несправедливы". Неразумны потому, что страдает один, а бывает, что многие и не попадаются, бесполезны потому, что не могут искоренить зла, ибо нельзя всех арестовать. Он просит обратить эти меры против настоящего виновника, именно его. "Прямо этим самым письмом заявляю, что я писал и распространял те книги, которые считаются правительством вредными, и теперь продолжаю писать и распространять и в книгах, и в письмах, и в беседах такие же мысли". Слова Гамалиила (в Евангелии): "Если дело это от человеков, то оно разрушится, а если оно от Бога, то не можете разрушить его; берегитесь поэтому, чтобы вам не оказаться богопротивниками". Он говорит, что вовсе не думает, что его "популярность и общественное положение" ограждают его от обысков, допросов, заключения и т.д. Напротив, он думает, что если правительство поступит с ним решительно, то общественное мнение не возмутится, а большинство одобрит правительство. "Бог видит, что, писавши это письмо, я не подчиняюсь желанию бравировать власть, а вызван к тому потребностью, чтоб снять с невинных людей ответственность за поступки, совершенные мною".
1897
4 марта.
Сегодня молодежь университета, технологии, строит, училищ, женских курсов и проч. хотели сделать демонстрацию панихидой по девушке, говорят, еврейке, которая, пользуясь керосиновой лампой, облила себя керосином и подожгла в Петропавловской крепости, куда она была заключена за участие в каком-то политическом деле. Распространен слух, что будто ее изнасиловали, но слух этот ни на чем не основан. Девушка, говорят, была некрасива. Говорят, что она выдала кого-то из своих, подвергаясь допросу, и прибегла к самоубийству. Как бы то ни было, начальство несколько дней не допускало к ней родных, а потом сказало, что она умерла. Родные - к прокурору, который сказал, что дело это ему известно, что об нем произведено следствие, по которому оказалось, что девушка прибегла к самоубийству, что три дня ее держали в ванне от ожогов, что она очень мучилась все это время. Похоронили ее тайно на Преображенском кладбище. Панихиду разрешил митрополит Палладий. Просил разрешения начальник женских курсов Раев, о котором говорят, что он - сын митрополита Палладия. К Казанскому собору и собралась сегодня толпа. Полиция приготовилась еще вчера, окружила молодых людей и погнала их по Казанской улице в часть. Дорогой девушки пели „со святыми упокой". Масса публики наполняла площадь и улицы. Горючего материала у нас сколько угодно. О деле довели до государя.
5 марта.
Читал прокламацию литографированную, которую дал прокурор, о Марии Федоровне Ветровой - имя девушки, погибшей в крепости. Обвиняет прокурор Кичина, который отчислен в III Отделение для политических дел и получает сверх 4500 рублей еще 2000 рублей за это. Думают, что он выманил угрозою у нее выдачу какого-нибудь заговорщика и она прибегла к самосожжению вследствие раскаяния. В публике говорят об изнасиловании, но это даже прокламация отвергает или умалчивает, ограничиваясь темными намеками партии на то, что ее высекли. Ветрова посажена была за имение у себя запрещенного чего-то, каких-то книг, и ее хотели выпустить. Как девушке, которая должна быть освобождена и знала об этом, ей ставили керосиновую лампу.
Вчера участников в беспорядках только переписали, но никого не арестовали.
Александра Никол., издатель "Игрушечки", рассказывала мне в книжном магазине, что она только что приехала от Л.Н.Толстого. Он получает угрожающие письма, одно от какого-то духовного братства, другое - от человека, который писал: "Я - христианин. На меня выпал жребий убить Вас. Я возьму на себя этот тяжелый грех, и Вы будете убиты 3 апреля". Льва Николаевича это тревожит, особенно ввиду того, что на днях он шел по улице, к нему подходит человек и спрашивает: "Какого Вы мнения о чуде в Курске?" „Это дело моей совести", - отвечал Толстой. Человек поглядел на него и ушел далее. Вероятно, это дикие угрозы, или шутка чья-нибудь, или ненависть, ограничивающаяся словами. Меньшиков поехал вчера к Толстому.
Разговор о Лескове, его лицемерии, жестокости. "Ты о Христе пишешь, а сам - черт чертом, только рогов недостает", - сказала ему девочка, его приемыш, которой он дал две пощечины за то, что она завила себе волосы.
Холева сказал в одной речи: "Государственная тайна здесь оканчивается, начинается тайна корсета". Другой адвокат: "Это - гвоздь дела, который мы разберем психологически". Это гвоздь-то?
Один почтовый чиновник промочил пролитою водою на несколько рублей почтовых марок и с отчаяния, что заплатить нечем, пошел и повесился.
Из „Всеподданнейшего отчета тверского губернатора действительного статского советника Павла Дмитриевича Ахлестышева" за 1896 год, стр. 17-18:
„Для характеристики двух партий - либеральной и крестьянской - возможно указать на земские прения по поводу народного образования. Когда один из либералов, гласный новоторжского земского собрания Малевский-Малевич, указал на то, что министерский каталог книг для народных библиотек состоит из плохих книг, и ходатайствовал о пополнении его массою книг, очевидно, неудобных, недоступных для народного чтения, как, например, сочинения Салтыкова (Щедрина), книги под заглавием „Фабрика, что она дает населению и что она берет"; „Торгово-промышленные стачки" (Д.Пихно); „Протекционизм, или теория происхождения богатства от непроизводительности труда" (Вильяма Грегама Соммера); „Основания политической экономии" (Джона Стюарта Миля); „Начала политической экономии" (Рикардо); „История экономического быта Великого Новгорода" (А.П.Никитского); „Переселения в русском народном хозяйстве" (А.А.Исаева); „А-М.Унковский и освобождение крестьян" (Г.Джаншиева); „Государственный строй Северо-Американских Соединенных Штатов (А.Шенбаха); ,Запросы народа и обязанности интеллигенции в области умственного развития и просвещения" (А.С.Пругавина); „Что такое женская эмансипация" (Кеттлер); „Основы судебной реформы" (Г.Джаншиева), и указал, между прочим, на книгу „Гражданский брак" Суворина, то крестьяне громко восстали против этого предложения, настаивая на приобретении книг по каталогу министерства, причем высказали, что „крестьянину нужно жить по церковному браку, а не по гражданскому". Тем не менее предложение это прошло незначительным большинством голосов".
Братья Толь, сыновья одной важной дамы у императрицы-матери, образовали дутое предприятие в Лондоне и прислали удостоверение, что три миллиона внесены в Лондонский банк, и просят, чтобы акции котировали на петроградской бирже. Они явились к Ковалевскому с рекомендательными письмами от важных дам, которые говорили, что императрица просит за них. Ковалевский говорил им, что акции допускаются на бирже только тогда, когда предприятие заявит о своей деятельности, представит первый отчет, например, и т.д. Братья Толь указывали на императрицу, которая таким образом поддерживала мошенничество, ничего в этом деле не понимая, а просто по доброте души. Ковалевский отказал и просил их адресоваться к Витте. Витте посоветовал Ковалевскому не отказывать прямо, ввиду таких ходатайств, а потребовать от них кое-каких подробностей, которых они не представят, конечно.
Проходит несколько дней. Один из Толей является к Ковалевскому с ходатайством о займе у казны 2 с половиной миллионов.
- У вас есть какой-нибудь залог, какая-нибудь собственность?
- Есть старое судно, за которое мы заплатили 25 ты сяч рублей.
- Так как же можно дать 2 с половиной миллиона под залог старого судна?
- А ведь датчанину дали 2 миллиона.
Действительно, дали благодаря все матушке-императрице. Какой-то датчанин явился в Петербург, начал предприятие с грошовыми средствами и разорился. Уехал на родину, дождался императрицы, припал к ее стопам, и она собственноручным письмом просила своего сына Николая II дать эти 2 миллиона. Он надписал: „Дать", и дали.
- Однако, - сказал Ковалевский, - мы с вами - оба сановники, оба служим государству, как же мы на него смотрим, если станем ходатайствовать о таких займах?
Одной фрейлине матушка-императрица обещала заплатить ее долги в 400 тысяч рублей, разумеется, на счет казны. С ее письмом эта дама явилась к императрице. Витте видит, делать нечего, стал торговаться с дамой и выторговал у нее 150 тысяч, то есть дал всего 250 тысяч рублей.
Императрица не пускала к себе Витте целых полтора года, узнав об этом поступке.
У нас все подобные вещи проходят шито и крыто. Следовало бы написать комедию и все это выставить, чтоб она прошла, перенести дело во Францию при Луи Филиппе и написать, что комедия - переводная. К сожалению, наши литераторы ничего этого не знают. Хорошо зная цензуру, такой камуфлет решительно можно было бы провести.
31 января отобрали подписку в магазине не выставлять портретов Толстого и от Главного управления по делам печати сказали, что портрет Толстого нельзя помещать ни в каком случае и никогда. Очевидно, эти парни рассчитывают на бессмертие! Действительно, бессмертные дураки, ибо трудно предположить в будущем еще больших дураков. Когда Гоголь умер 50 лет тому назад, Тургенева посадили под арест за то, что он напечатал статью о Гоголе, назвав его гениальным писателем. Теперь Гоголь во всех учебных заведениях, и ему ставят памятники. Совсем не надо 50 лет, чтоб Толстой дождался памятника, а Сипягин позорного клейма на свой идиотский лоб. Неужели этот господин с кем-нибудь советуется, и ему поддакивают в его глупых распоряжениях? Чудесно это „изволил" в циркуляре Главного управления. Доселе в этих циркулярах никогда не было этого слова. Уж ка что Александр III - и тот сам вычеркивал слово „изволил" в отчетах газетных, если ему иx подносили на утверждение. А вот Сипягин уж „изволит", как император.
1899 год
Обедало много. Был разговор о том, что клевета распространяется насчет циркуляра от 17 марта. На самом деле этот циркуляр состоялся для ограждения принятых 17 же марта распоряжений в Совете министров, именно закрытия университета на 18 марта и на объявление 19 марта распоряжения министра просвещения Боголепова об увольнении всех студентов и новом приеме их.
Плющик-Плющевский сегодня говорил, что будут не приняты около 300 студентов. Ждут новой стачки. В Академии Художеств, большинством 80 против 60, решена обструкция. А,П.Никольский рассказывал, что в 3-й гимназии, где учится его сын, в 4 классе произошла обструкция. В классе 36 воспитанников. 14 явились, а остальные собрались на сходку в Летнем саду и объявили обструкцию. Причина та, что вопреки обычаю, когда 3 дня говельной недели не учились, ныне заставили учиться и в эти дни. Так заразительна стачка,
Плющик говорил, что сегодня должна решиться общая стачка рабочих на петербургских заводах.
Витте действует с Плеве, расставшись с Муравьевым, с которым не поладил. 17 марта в Совете министров он говорил за такие строгие меры, что Победоносцев воскликнул будто бы: "Нет, Сергей Юльевич, так нельзя". Он ошибся совершенно в своих предположениях, о которых говорил мне до высочайшего постановления от 20 февраля, что учащиеся примут с восторгом инициативу государя. Оказалось, никакого восторга, а напротив - стачка за стачкой!
В университете сегодня экзамены. Приглашаются группами, с билетами. Первая группа 1-го курса в 100 человек. Пришли только 17. Экзаменатор Георгиевский - политическая экономия. Когда он сел, встал один студент и сказал, что студенты решили добиваться правды и до тех пор не слушать лекций и не экзаменоваться, "а кто придет на экзамен, те подлецы". Затем встал другой и обругал профессора матерными словами. Их схватили и увели. Остальные экзаменовались. В городе стали говорить, что профессора прибили.
Вчера было экзаменующихся в университете человек 30. Старший курс будет экзаменоваться в гимназиях, для чего некоторые гимназии дали свои залы. Вчера говорили, что сегодня или завтра будет манифестация.
Молодость обнаруживает силу. Деятельная часть при бегает ко всем средствам. В Киеве анонимные письма к студентам и их женам, списки нежелающих забастовки выставляются на дверях и расклеиваются во все уголки заведения, чтоб на них смотрели, как на прокаженных. Инородцы - вот деятельный элемент.
Экзаменовалось в университете человек 5-7. Полиция на экзамене присутствует. Забрано в манифестации несколько сот студентов. Говорят, что 400-500. И потом развозили: на дрожках городовой и студент. Стоявшие на мосту студенты подбегали к дрожкам, спрашивали фамилию увозимого и отходили. Был совет у Горемыкина. Говорят, Витте за строгие меры. Просвещенное самодержавие почти два месяца борется с правительством.