Шныряя среди красивых картин.
Ну вот. Появилось время - о главном.
Приключения хомячка Хамстера среди красивых картин и статуй.
Они начались в Дрездене и вызвали у образованной публики мигрень. Изловите эту мышь, вкричали интеллигентные люди, и прибейте тапком, чтоб знала, что Гольбейн и Дюрер то же, что Рафаэли с Джорджонами и всякое Микельанжело, и разницы никакой. Да пусть хоть на годы посмотрит! Период тот же! а что может быть важнее для художественного стиля, чем точная дата начала и конца?
На это мы отвечаем (с): садитесь, пять. Давайте зачётку и до свидания.
А я останусь в компании взрослых, понимающих некоторую условность периодизации, - зато безусловность художественного сообщения.
Одно дело - смирное хождение по следам Творца, выписывая рыбьи плавники, брабантские кружева, посуду и мебель, тополя и облака, собачек не символических, а брехливых, кошечек не иудиных, а вороватых, и портки на верёвке, болтающиеся над царственной площадью, потому что эти портки факт реальности, а от реальности нельзя отходить далеко, чтобы не потерять волшебную силу. И другое дело - напоказ, под аплодисменты, фокусником вытряхивать из рукавов жизнеподобие, расфуфыренное, как свадебные фантазии школьницы.
Первое недалеко ушло от безымянного мастера такого-сякого алтаря, разговаривающего делами своих рук с Богом непосредственно. Второе - другой природы. Это второе - итальянское возрождение. И как по мне, в "настоящем" потёртом мехе Чувака в берете из Дрездена гораздо больше пламенного благочестия, чем в умильных кардиналах с ватиканских аллегорий. Потому что подражать Богу - гораздо продуктивнее, чем подлизываться к Нему.
В Ватикане я поняла, почему прерафаэлиты самоназвались именно так. Я раньше считала, что Рафаэль принадлежит двум мирам одновременно. Но в Ватикане подумала: всё-таки нет.
Вообще, чтобы не гасить впечатление сравнением, трёх моих любимцев надо смотреть в Риме так: Рафаэль, потом Караваджо, потом Микельанжело. Я попала на Рафаэля после Сикстинской капеллы, поэтому практически не увидела, и о нём в этой саге больше ничего не говорится.
Караваджо - во-первых, подготовленно спонтанен, во-вторых, неизбыточен, как хорошая театральная постановка. Мощная линия, чёрная тень, яркий, софитный, рисующий свет, плотная, как узел, композиция - ничего лишнего. А ещё он художник кульминаций. Точнее так: в его интерпретации кульминацией может стать что угодно. Например, св. Франциск, погружённый в медитацию о бедном Йорике - что может быть статичнее? А между тем его Франциск размышляет в позе человека, вот сейчас, сию минуту бросившегося наконец на колени и схватившего этот череп гамлетовским жестом.
(Хороший театр - это чёрный бархат и черепа, догадался Вильям Шекспир и сочинил Гамлета, в котором для меня теперь будет отсвечивать что-то навеки караваджианское).
Так сложилось, что Сикстинскую капеллу я поставила на последнее утро римской поездки - единственный день, когда был доступен тур в 7-30 утра, за полчаса ещё до туров "раннего входа", до основных туристов. Это оказалась кульминация моего персонального паломничества.
Истории про Микельанджело и руку предшествовал довольно драматичный эпизод в любимом хомяцком жанре "прего, синьоре, подайте два сольди бедному бродяге", а завершило её шиллеровское состязание благородств. Но это отдельная история, оставайтесь с нами.
А пока просто запомните, как вспугнул евангелиста ангел, напомнив ему на пальцах, сколько дней до предзащиты...
Приключения хомячка Хамстера среди красивых картин и статуй.
Они начались в Дрездене и вызвали у образованной публики мигрень. Изловите эту мышь, вкричали интеллигентные люди, и прибейте тапком, чтоб знала, что Гольбейн и Дюрер то же, что Рафаэли с Джорджонами и всякое Микельанжело, и разницы никакой. Да пусть хоть на годы посмотрит! Период тот же! а что может быть важнее для художественного стиля, чем точная дата начала и конца?
На это мы отвечаем (с): садитесь, пять. Давайте зачётку и до свидания.
А я останусь в компании взрослых, понимающих некоторую условность периодизации, - зато безусловность художественного сообщения.
Одно дело - смирное хождение по следам Творца, выписывая рыбьи плавники, брабантские кружева, посуду и мебель, тополя и облака, собачек не символических, а брехливых, кошечек не иудиных, а вороватых, и портки на верёвке, болтающиеся над царственной площадью, потому что эти портки факт реальности, а от реальности нельзя отходить далеко, чтобы не потерять волшебную силу. И другое дело - напоказ, под аплодисменты, фокусником вытряхивать из рукавов жизнеподобие, расфуфыренное, как свадебные фантазии школьницы.
Первое недалеко ушло от безымянного мастера такого-сякого алтаря, разговаривающего делами своих рук с Богом непосредственно. Второе - другой природы. Это второе - итальянское возрождение. И как по мне, в "настоящем" потёртом мехе Чувака в берете из Дрездена гораздо больше пламенного благочестия, чем в умильных кардиналах с ватиканских аллегорий. Потому что подражать Богу - гораздо продуктивнее, чем подлизываться к Нему.
В Ватикане я поняла, почему прерафаэлиты самоназвались именно так. Я раньше считала, что Рафаэль принадлежит двум мирам одновременно. Но в Ватикане подумала: всё-таки нет.
Вообще, чтобы не гасить впечатление сравнением, трёх моих любимцев надо смотреть в Риме так: Рафаэль, потом Караваджо, потом Микельанжело. Я попала на Рафаэля после Сикстинской капеллы, поэтому практически не увидела, и о нём в этой саге больше ничего не говорится.
Караваджо - во-первых, подготовленно спонтанен, во-вторых, неизбыточен, как хорошая театральная постановка. Мощная линия, чёрная тень, яркий, софитный, рисующий свет, плотная, как узел, композиция - ничего лишнего. А ещё он художник кульминаций. Точнее так: в его интерпретации кульминацией может стать что угодно. Например, св. Франциск, погружённый в медитацию о бедном Йорике - что может быть статичнее? А между тем его Франциск размышляет в позе человека, вот сейчас, сию минуту бросившегося наконец на колени и схватившего этот череп гамлетовским жестом.
(Хороший театр - это чёрный бархат и черепа, догадался Вильям Шекспир и сочинил Гамлета, в котором для меня теперь будет отсвечивать что-то навеки караваджианское).
Так сложилось, что Сикстинскую капеллу я поставила на последнее утро римской поездки - единственный день, когда был доступен тур в 7-30 утра, за полчаса ещё до туров "раннего входа", до основных туристов. Это оказалась кульминация моего персонального паломничества.
Истории про Микельанджело и руку предшествовал довольно драматичный эпизод в любимом хомяцком жанре "прего, синьоре, подайте два сольди бедному бродяге", а завершило её шиллеровское состязание благородств. Но это отдельная история, оставайтесь с нами.
А пока просто запомните, как вспугнул евангелиста ангел, напомнив ему на пальцах, сколько дней до предзащиты...