Интервью Проханова
Гм... вот уж...
Я выскажу не свою, но очень меткую мысль: СССР вальнулся не потому что у него не хватило танков, а потому что у него не хватило автомобилей. Весь советский технократизм - был направлен на танки и на ракеты - и советские технократы до сих пор искренне недоумевают - почему народ их предал. А вот поэтому.
К слову сказать. Про "сорное". Так получилось что недавно я плотно изучал опыт ГДР. И знаете что меня удивило. Принципиальным отличием социализма в ГДР (а теперь и в Китае) являлось то что там никогда не стеснялись делать все для улучшения быта людей и увеличения их потребления. Маленькая ГДР производила огромное количество потребительских товаров довольно высокого уровня, они же целенаправленно развивали приусадебные участки с домиками, причем не на неудобицах. В советском социализме был какой-то изначальный порок, связанный с еще дореволюционными представлениями о греховности богатства и сытости. Потому то шло деление целей на высокие (ракеты) которые не приносят реальной пользы людям и "сорные" (автомобили, жилищное строительство). Меж тем ГДР а теперь и Китай - никогда не воспринимали нестяжательство как элемент социализма и ставили цели по улучшению реального благосостояния людей.
Что касается деревенщиков и городских неудачников. В период с 20-х где-то по 70-е годы - из нас, русских - вынули стержень, на котором держался народ. Это время завершения развала общины, начавшегося еще в царские времена. Трагизм ситуации в том что на смену общине не пришла современная политическая нация - ни русская ни советская. На уровне СССР произошла сепарация отдельных народов в протонации - но не русских! Что закономерно завершилось 1991-м годом. Для русских процесс создания нации видимо начался, несмело, запоздало и ошибочно - в виде советской (а не русской) нации. И он прервался - второй раз после 1917 года - развалом страны и холодной гражданской войной девяностых, которая сорвала процесс нациестроительства у русских. Чем все это теперь кончится - я не знаю. Огромная проблема в том, что обиды того периода, ложная цель в виде восстановления в каком-то виде СССР - перевешивают инстинктивное понимание единства русских, которое и нужно для создания полноценной нации. Это беда. И неизвестно, чем в будущем это обернется.
В сокращении...
https://centrasia.org/news2.php?st=1713755040
Советская, точнее, позднесоветская литература по своей структуре являет некий треугольник. В нем один угол - это официоз, так называемая секретарская литература. Второй угол - это "деревенщики", у которых большие претензии к властям за то, что те сотворили с деревней. Третий угол - либеральный, ярчайшим представителем которого считаю Юрия Трифонова, и у этих писателей тоже есть претензии к государству. Три таких угла.
И вдруг появляется Александр Андреевич Проханов. Он не оптимист официоза, он не всепропальщик, не всеплакальщик, то есть не относится ни к одному из этих углов.
Как получилось, Александр Андреевич, что вы заняли место в треугольнике, не оказавшись ни в одном из углов?
Александр ПРОХАНОВ. Думаю, Андрей Ильич, в это место меня поставил Господь Бог, поставил мой генезис и мои ранние представления о Родине, о России, об обществе, в котором я жил. В моем генезисе присутствовали люди, связанные с миром искусства, с этаким авангардом. В моей родословной есть молокане, которые были своего рода протестантами, сектантами. И в моем роду были люди, которые беззаветно верили в новое общество, в новый советский строй.
В свое время мой отец привез из Тифлиса бутылку вина и передал ее лично Сталину. Он был его обожателем.
Думаю, что все эти формы во мне существовали и накапливали, с одной стороны, поразительное обожание всего того, что называется русским, - обожание крестьянства и народа вообще, природы, фольклора, того, что присутствует в русской классической литературе и в народных песнях. Это все было подкреплено моими детскими, юношескими поездками в русские деревни.
А с другой стороны, я знаю красоту и силу городской рафинированной русской культуры, понимаю, что такое Петербург, что такое Бенуа. В моей фамильной домашней библиотеке были подшивки журнала "Весы", и я, еще не понимая, что читаю, читал, отца Сергия Булгакова, Павла Флоренского.
Все эти начала во мне присутствовали. И когда я начал пробовать свое перо, то двигался по разным траекториям. Побывал в стане радикальной оппозиции - дружил с мамлеевцами, пытался воспроизводить их радикальный нигилизм, негативизм, что даже почище городской трифонианской прозы.
Как многие мои современники, увлекался Платоновым, той глубинной трагической русскостью, которая была подхвачена нашими "деревенщиками". Такая сложность во мне каким-то образом сочеталась и сплавилась. Во мне сочетаются несочетаемые вещи, чему я сам удивляюсь.
Я - обожатель великой советской цивилизации, сталинист. А моего прадеда убил Сталин - зарубили топором в Тифлисе революционеры, социал-демократы, которые занимались экспроприацией. Мне удается это в себе нести и сочетать. Является ли это сочетание гармоническим или это просто математический мир, не знаю.
...
Андрей ФУРСОВ. Видимо, из-за авангардности вы и не оказались в том углу, который называется официозом.
Александр ПРОХАНОВ. Мне кажется, официоз просто не дорос до меня. Потому что я посвятил целые годы служению русскому технократизму, был очень близок к великим русским технократам, к ракетчикам. Побывал на всех войнах, в которых так или иначе страна принимала участие. И власть могла бы видеть во мне своего апологета. Но, посещая ракетные шахты и всю атомную триаду, я понимал, что Россия нуждается в новой идеологии, в новой лексике, в новых формах. Нуждается в том, чего не хватало в русском обществе после исключения из него религиозного аспекта, - в религиозной составляющей.
Эта приземленность идеологии при взлете технократических фантазий и представлений меня травмировала. Мне хотелось хотя бы отчасти предложить новые формы разговора с обществом. А официоз говорил на старом языке Черненко и Брежнева.
Андрей ФУРСОВ. Официоз начал притормаживать и заговорил на таком языке уже в конце 1960-х годов, когда в Советском Союзе было все для рывка в будущее. Но этот процесс был приторможен, не дали хода изобретениям Филимоненко, не дали хода Общегосударственной автоматизированной системе учета и обработки информации (ОГАС) и многому другому. Думаю, что, помимо идейных соображений, здесь сыграло роль то, что люди, от которых это зависело, понимали опасность технократизма для себя. Партократия опасалась технократии. Это чисто социальный страх. Поэтому никакой другой язык, кроме официального, в сусловском варианте, им был не нужен.
Александр ПРОХАНОВ. Партократия, наверное, в какой-то момент перестала бояться технократии, потому что технократия обнаружила свою полную индифферентность к политике. И уже после ГКЧП, после крушения СССР, после того, как был разрушен челнок "Буран", люди, близкие к Бакланову, да и сам Олег Дмитриевич, говорили: "Мы считали, что мы, технократы, способны сделать все, что не противоречит законам физики. И отдали идеологию другим людям. Мы считали, что это сорное, это нас не касается. Мы занимались только техникой, машинами, ракетами".
Это их и подвело. Потому что в какой-то момент идеологи предали Советский Союз, предали технократизм и пустили под нож все, что связано с великой советской технократией.
Андрей ФУРСОВ. Это началось еще в конце 1960-х годов, когда значительная часть высшей советской номенклатуры решила интегрироваться в западный мир. Гайдаровщина до Гайдара. Но это происходило очень незаметно, спокойно. Кроме того, то звено советников вождей, которые вписывали разные идеи в доклады, считали, что нужно жить как на Западе… Им было не до технократизма. Эти советники вождей, человек 20-25, которые переходили от Брежнева к Андропову, от Андропова к Горбачеву, видели весь прогресс, в том числе и технический, только на Западе и не видели, что происходит у них под носом…
Александр ПРОХАНОВ. Но во многом виновата сама поздняя советская литература. Она не чувствовала технократизма, боялась его. Помню, когда Трифонов писал предисловие к моей книге "Время полдень", я сказал, что меня интересует техника, возможность ее описать не просто как машину, а как целую сферу, в которой работает человек, работает страна, работает природа. Он не понял меня, спросил: "Вы хотите стать вторым Хейли, что ли? Хотите писать "Аэропорты" и "Отели"?"
Он не понимал, потому что его-то питали социальные энергии, питали его предшественники-мученики, расстрелянные Сталиным. Его не питали шахты, откуда брались директора, чтобы быть расстрелянными. Его как раз питала трагедия исчезновения тех, кто вернулся в пломбированном вагоне в свое время.
Андрей ФУРСОВ. Это одна сторона. Вторая социальная энергия, которая его питала, если социальная энергия может питать, - это городские неудачники 1960-х годов. Весь его цикл "Предварительные итоги", "Другая жизнь" "Обмен", "Старик" - это же о советских городских неудачниках. И он в этих повестях как бы говорил, что ничего здесь быть не может. Что и нравилось определенному кругу его читателей.
Александр ПРОХАНОВ. Это не совсем неудачники. Это те люди, которые могли бы состояться, если бы не было сталинской чистки. Сталин почистил ленинскую гвардию, которая занимала элитное положение, они были хозяевами общества. А у них были дети, внуки. И этим детям и внукам не удалось воспользоваться потенциалом отцов, потому что отцы были уничтожены. Эти неудачники были относительными. Они не нищенствовали… Но были внутренне неутоленными.
Андрей ФУРСОВ. Да. Вы говорите, официоз не дорос… Но либеральная часть, видимо, очень хорошо поняла опасность, которую несет этот ваш подход. И вы после какого-то момента подверглись критике со стороны этих людей. А с критикой со стороны либеральной публики, со стороны "аэропортовцев", определенного сообщества, проживавшего в писательских домах в районе станции метро "Аэропорт", вы столкнулись до афганской своей эпопеи или после?
Александр ПРОХАНОВ. Я не договорил... Трифонианцы не принимали меня, мой технократизм, потому что у них были другие ценности. Они не понимали, как можно заниматься машинами, думали, что машины - это автомобиль, "Лада" или "Мерседес". Но меня не понимали и "деревенщики"! Помню, как Юрий Васильевич Бондарев, фронтовик, имевший дело с пушкой - стреляющей машиной, сказал: "Мы считаем, что вы - урбанист…" Это среди "деревенщиков" считалось бранью, руганью. Как это? Мы все - "деревенщики", а вы - урбанист!
Они не чувствовали города. Они приезжали в город для того, чтобы "петь деревню". Ведь "деревенщики" - это выходцы из деревень, получившие возможность поучиться в институте, их отшлифовал город, культура. И они пели хвалу, или не хвалу, печаль, о деревне, деревенский плач - из города.
Удивительно, но мое мировоззрение, а также моя лексика и мои сюжеты были чужды и трифонианцам-либералам, и почвенникам. Но, может быть, это и сберегло меня в каком-то смысле. Потому что я не пристраивался ни к одному из флангов. А все эти фланги после 1991 года моментально исчезли. Трифонианский фланг превратился в жгучую, едкую, ненавидящую либеральную среду, из которой, может быть, исчезла литература, осталась одна ненависть. Хотя это не так. Там были и остаются яркие люди.