Интервью про опрос Левады о запретных темах
(Вопросы- Юлия Рузманова, The Village) Илья Утехин
Вас что-то в целом в этих результатах удивило? Например, что половина опрошенных ни о чем не стесняются говорить?
А откуда мы знаем, что они не стесняются? Они сами так сказали? И мы сразу так и записываем: говорит, что не стесняется - значит, не стесняется. Довольно наивно так полагать. Умолчание чего-то, как и ложь, -- это специфическая тема, не вполне осознаваемая. А данные Левады взяты из опросного интервью - это значит, что там есть готовые варианты ответа, они не зафиксируют ни вросшую в нас самоцензуру, ни другие, альтернативные темы умолчаний, которые не предложили в списке. Но даже если список был открытый и информантам предлагали самим сказать, о чем они не говорят в семье, все равно результаты отразят только то, что люди решили вам сказать. А чего-то не скажут - и не только потому, что утаивают. Вот если спросить людей «о чем вы врали в последнее время», - даже отвечая честно, они назовут те случаи, в которых планировали соврать или когда их уличили во лжи. При этом большую часть повседневной лжи, которую мы делаем из вежливости - например, говорим, что это платье красивое или что суп вкусный - этого люди не вспомнят. Давайте исходить вот из чего: то, что люди делают, то, что люди говорят, и то, что люди говорят, что они делают - это три разные вещи. Мы можем попытаться эту разницу обяснить. А опрос отражает очень специфическую картину: те вещи, которые люди сочли нужным сказать в ситуации опросного интервью.
Если бы антрополог решил исследовать то, что люди избегают упоминать, он стал бы искать другие методы. Ситуации, где неупоминаемое упоминается и проблематизируется, в жизни случаются: это, например, скандалы, или шутки, или беседы с психотерапевтом. Возможно, мы могли бы использовать метод систематического самонаблюдения. То есть мы могли бы убедить несколько десятков или даже сотен людей поучаствовать в исследовани и договориться с ними, например, так: когда во время семейных обедов вы ведете беседу с родственниками за столом, фиксируйте все те случаи, когда вы что-то хотели сказать или возразить, но сдержались и не сказали. Застеснялись или по какой-то другой причине (назовите, по какой). Вот если бы у нас были данные о тысяче таких обедов из разных семей, разных социальных групп, такие данные обладали бы совсем другим качеством. Хорошо бы эти ответы были анонимны, чтобы информанты не стеснялись исследователя. Но опять же, эти данные отражали бы только то, что наши информанты осознали как воздержание от высказывания, но никак не отражали бы те вещи, говорить о которых просто никому не приходит в голову.
Так что цифры «Левады» - просто хороший повод для размышлений. Они не столько отражают некую реальность, сколько ее образуют.
Семья ведь вообще очень особенная среда, где всегда есть более или менее невинные скелеты в шкафу. И как раз о них в опросе ничего не сказали. А ведь чаще всего в семье умалчивается что-то вроде того, что дочь курит, и мама это знает, а папа нет. И они вместе скрывают это от папы. Или вот папа или старший брат выпивает, а они делают вид, что ничего не происходит. Играют в то, что он, например, заболел, а вслух алкоголизм не упоминается. То есть какие-то вещи не принято замечать и называть своими именами, хотя все о них знают. Не принято, потому что у них такая игра, и авторитет старших используется для того, чтобы наложить запрет.
Зачем поднимать такие темы, к чему нарываться, если спокойствие дороже? Семейное насилие, кстати, одна из таких тем: как его будешь обсуждать с тем, кто к нему прибегает? Проще всего привыкнуть и делать вид, что все идет нормально, ничего особенного. И вот, представьте, к вам приходят в гости и спрашивают: ну-ка, какие у вас есть скелеты в шкафу? И о каких из них вы в семье не разговариваете? Может быть, если бы спросили, какие скелеты в шкафах у ваших соседей и о чем они не говорят - это дало бы немного иной результат.
Хорошо всем известные скелеты в шкафу - это только один разряд неупоминаемостей. А вот другой. Скажем, ребенок получил плохие отметки в школе или вообще прогулял. Его спрашивают, как у него дела, а он в ответ - все нормально, ничего особенного. Умные дети знают, что такой ответ обычно не удовлетворяет маму, а лучше рассказать что-то примечательное, но заведомо уводящее от темы академических неудач. Про праздник, к которому они готовятся, про какое-нибудь происшествие. Получается, что вроде бы поговорили про новости, и какие-то новости есть, даже интересно. Но вот время разговора о новостях уже и исчерпалось, а вместе с ним прошел и момент, когда могли бы всплыть в разговоре двойки и прогулы. Можно вздохнуть с облегчением: пронесло. До ближайшего родительского собрания.
Это вопрос подмены актуальных тем: свою картину действительности навязывает тот, кто определяет повестку. Это даже школьник знает. И ему спокойнее, когда родители про его реальную жизнь имеют весьма отдаленное представление, фантастическое, сложенное из их фантазий и его вбросов. С некоторыми родителями так иногда продолжается всю жизнь: мама думает, что он окончил институт, а его выгнали, но он не сообщил, поберег мамины чувства.
Едва ли можно ожидать, что подобные сюжеты - про двойную жизнь - всплывут в опросе. Даже если человек, как он сам заявляет, ни о чем не стесняется говорить. Это, кстати, в народных представлениях оценивается негативно: человек, который не стесняется ничего, - бесстыдник, у него “ни стыда, ни совести”. Стеснение и стыд - важные регуляторы социального поведения, и вообще-то у умственно-полноценного человека они не могут отсутствовать.
Как менялись общественные нормы относительно табуированных тем за последние два-три поколения?
Меня всегда интересовала тема семейной памяти. В СССР в семьях не было принято говорить о семейной истории, потому что в какие-то годы это было опасно, у значительной части людей родственники были репрессированы или сидели. И рассказав об этом детям, можно поставить их в неудобное положение, создать им проблемы. Ну, проговорились бы дети в классе о том, что их дедушка сидит в лагере как шпион, к чему это привело бы? Лучше было об этом не упоминать, чтобы у ребенка не было повода узнать об этом.
У нас в Европейском университете был такой проект с людьми, которые пережили блокаду. Большинство информантов во время блокады были детьми или подростками. Многие из них рассказывали, что мама никогда после войны не обсуждала блокаду, никогда не возвращалась к этой теме. Разговаривать об этом в семье было не принято, и только во взрослом возрасте, когда мама уже умерла, человек начинал задумываться и жалеть: я в свое время не расспросил, а надо было. Так что умолчание может быть связано и с социальной опасностью, и с травмой.
А еще есть элементарный этикет и нормы публичного поведения. В советском обществе у человека было несколько ипостасей, одна - домашняя, на кухне о чем-то говорили, другая - общественная - на собрании, на работе. Человек шел на работу, где он был вынужден бездумно участвовать в советских ритуалах, поднимать руку на собрании, а потом на кухне мог критиковать эти порядки и рассказывать анекдоты про Брежнева. Вот мы сейчас не то чтобы возвращаемся к такой ситуации - мы все-таки живем в принципиально другом обществе, но возникает некая официальная идеологическая линия, о которой большинство людей думает, что им нужно показывать, что они думают правильно, нужно изображать свою лояльность. Присоединиться к большинству.
Нормы относительно непроговариваемого и табуированного остались, возможно, те же, но сам набор тем изменился очень существенно при переходе от советского к современному российскому. В любом обществе есть предметы, существование которых всем известно, но говорить о них не принято. Скажем, в начале 1990х на телевидении появилась реклама гигиенических средств для женщин. Вот яркий пример того, как что-то, о чем раньше было не принято публично упоминать - женская физиология - стало привычной темой, хотя и в очень узком контексте. В жизни-то люди не стали больше говорить о менструации.
У социальной жизни вообще есть скрытое измерение, которое в не меньшей степени является социально нормированным. Спектакль происходит на сцене, и из зрительного зала видно спектакль, а есть еще и пространство за сценой, за кулисами. От этого никуда не деться, это - естественно, не плохо и не хорошо. Просто иначе не бывает.
Тогда получается, что наличие табу - это вообще-то нормально и правильно? На любую ли тему можно шутить?
Дело в том что табу и запрет вообще - это элементарные кирпичики культуры, культуры как системы норм, правил, представлений и практик, которые передаются от поколения к поколению внегенетическим путем. Многие из них в известной степени произвольны, не связаны с выживанием, а опираются на традицию, известный образ действия. Из чего эта система состоит? Прежде всего из запретов, потому что проще определить, как не надо делать, чем описывать, как надо. Это запреты явные, которые где-то сформулированы, например, в виде законов, но и неявные, хотя и само собой разумеющихся - таковы нормы вежливости. Один из разрядов этих чаще всего неявных запретов - это о чем в тех или иных ситуациях не принято говорить и слова и выражения, которые не принято употреблять. Это естественная и необходимая часть культуры. По соблюдению тех или иных норм опознают своих, чужестранцу или ребенку бывает простительно норму нарушить. В Андерсеновской сказке про голого короля именно ребенок произносит очевидную вещь: король-то голый. Все остальные поддерживают игру, опасаясь прослыть маргиналами.
Вот когда ребенок произносит что-то такое, что может быть истолковано как упоминание неупоминаемого, над ним смеются: получается отличная шутка. Что взять с ребенка? Или вот с наивного героя анекдота. Юмор - это обычный способ упомянуть о чем-то таком, что всерьез не может быть обсуждаться. Недаром в советские времена расцвет жанр анекдота, пережил он и те периоды нашей истории, когда за анекдот человек мог попасть в лагерь. А после Перестройки этот жанр практически умер. Это связано не только с тем, как в современной культуре распространяются тексты, но и с тем, что общество стало свободнее.
На любую ли тему можно шутить? В вопросе, по-видимому, подразумеваются шутники-провокаторы на поле тем, значимых для самосознания общества, таких как мировая война, холокост, терроризм, тоталитаризм. У моральной оценки всегда есть субъект со своими убеждениями. Я как такой субъект - а не как антрополог, для которого моральные оценки являются предметом исследования - сказал бы, всё зависит от того, кто, в каком контексте и с какой целью это делает. Парадоксальным образом в постмодернистском искусстве игра с такими темами может оказаться способом их осмысления. Мне вспоминается эпизод из последнего представления Сергея Курехина, посвященного Алистеру Кроули. На сцене поставили несколько крестов и привязали к ним распятых. Потом под песню Высоцкого “На братских могилах не ставят крестов” распятые стали покачиваться в ритм из стороны в сторону, потому что кресты были закреплены на осях, на которых в какой-то момент распятые вместе со своими крестами начали вращаться. И продолжили вращаться достаточно долго для того, чтобы любого неравнодушного зрителя начало мутить. В пересказе это может выглядеть монструозно, но в контексте спектакля это выглядело нетривиальным и мощным клубком символов, восприятие которых через физиологию заставляло зрителя переосмыслить стершиеся привычные клише и увидеть в этой картине новый, человеческий смысл. Это не шутки в привычном смысле слова.
Кто заинтересован в том, чтобы сохранять табу? Какие институты за это отвечают?
Не буду говорить о табу в целом, это другая тема. А вот неупоминаемость всем известных вещей связана с властью, с авторитетом - будь то в семье или в обществе. В свое время широко употреблялся (особенно до принятия закона об иностранных агентах) такой термин, как «открытое общество». Это понятие в его современном виде предложил философ Карл Поппер, имея в виду альтернативу тоталитарному и закрытому обществу. В свое время в СССР опубликовали критическое опровержение книги Поппера, а сама она появилась в печати в русском переводе только в начале 1990-х. Чем больше вещей публичны и открыты - от архивов до налоговых деклараций, - чем больше мы можем обсуждать и осознавать, тем более здоровой является коммуникативная среда, тем больше в обществе доверия, тем больше места для разных точек зрения и образов жизни. Стремление затруднить доступ к информации - о госзакупках, о доходах чиновников, об исторических событиях - показатель недоверия. А вдруг кто-то этим станет злоупотреблять? Лучше закрыть! Но реальная причина в том, что отсутствие гласности помогает скрыть то, что кто-то почему-то хочет от нас скрыть.
В “открытом обществе” меньше публичного ханжества, по отношению к которому принято и привычно делать вид, что его нет. Ведь вот те же “иностранные агенты” - “Солдатские Матери” или “Мемориал” - они такие же иностранные агенты, как маршал Тухачевский - немецкий шпион. И это прекрасно известно всем, в том числе, конечно, и тем, кто придумываеит такие законы и их применяет. Просто когда-то при переходе к сталинизму как общественной системе произошел перескок от метафорического к буквальному пониманию вещей. Когда Ленин называл своих оппонентов “агентами мировой буржуазии” и разными другими ругательными словами, а он любил обзываться и делал это изобретательно, он говорил так не потому, что думал, что они на самом деле наняты “мировой буржуазией” или иностранными разведками, а потому, что он считал, что их деятельность объективно служит делу буржуазии. То есть они сами могут быть кристалльно честными и убежденными людьми и действовать в соответствии со своими убеждениями, но объективно эти их убеждения приводят их к тому, что они выступают они агенты это мифической “мировой буржуазии”, их деятельность на руку врагам советского государства. А вот Сталин это понимал иначе, уже не как метафору: он видел вокруг себя реальных агентов и заставлял других людей верить в то, что повсюду действуют настоящие агенты иностранных разведок. И следователи пытками выколачивали фантастические признания в том, что планировалось прорыть тоннель от Бомбея до Москвы, чтобы укокошить Сталина. Такие же ненастоящие, а сугубо пропагандистские “фашисты” у власти сегодня в Украине, они ничуть не больше “фашисты”, чем люди, осужденные в сталинские времена по печально знаменитой 58-й статье, были японские шпионы.
Проще быть частью толпы и верить, что Обама украл пенсии, и во всем виноваты фашисты и шпионы. Потому что чтобы осознавать манипуляции и конструкции пропаганды, человек должен быть достаточно привычен к тому, чтобы критически мыслить наперекор энтузиазму большинства.
Мы сейчас идем к открытости или наоборот завинчиванию?
Мы с вами живем в эпоху реакции, так называемого консервативного поворота - это закономерность развития исторического процесса: сначала маятник качается в одну сторону, потом в другую. Был момент, когда общество открылось, когда после горбачевской перестройки стали допустимы разговоры на самые разные темы, государство перестало лезть в частную жизнь граждан и общество стало терпимым к разным образам жизни. Этот период закончился, трудно не заметить, что теперь смеркается и подмораживает. Многие уезжают.
Почему по-прежнему самой сложной и запретной темой остается секс? При том, что есть ощущение, что о сексе в рекламе/на тв говорят много, информация о сексе сейчас очень доступна?
Информация доступна и массовая культура в основном вокруг эротики, но вот сколько-нибудь систематического сексуального просвещения в школе нет. И, кажется, торжествует узколобая позиция, согласно которой чтобы сохранить нравственную чистоту, давайте не будем рассказывать детям о презервативах. Заклинаниями о семейных ценностях не остановишь эпидемию и не повернешь вспять объективную логику развития брака как социального института: один из двух браков кончается разводом, собственно, брак регистрируют все меньше и средняя его продолжительность падает, и это естественный процесс.
Парадоксальным образом, несмотря на то, что секс у нас есть - в отличие от СССР, где, как в раннеперестроечном телемосте с Америкой справедливо заявила одна из участниц, секса в публичном пространстве не существовало, - разговоры о сексе в семье и внутри одного поколения, и между родителями и детьми в общем случае не стали проще. Но пост-советские поколения родителей могут изменить эту традицию. Вот та половина опрошенных, которые ни о чем не стесняются говорить - они как раз “про это” и не стесняются, а не “ни о чем”.
Почему самоубийство оказалось второй запретной темой для россиян, даже не смерть?
Я могу предположить, что это потому, что не так давно в СМИ была волна публикаций про самоубийства подростков и про самоубийственную ролевую игру в сообществах в ВК, а еще потому что был введен законодательный запрет на рассказы о способах самоубийств - и об этом запрете широковещательно заявили.
Вот люди и думают - так, что бы назвать такое в ходе интервью? О, вот, самоубийства! Перед самоубийствами тоже были громкие темы, которые почему-то практически не попали в результаты этого опроса: была целая кампания против педофилов, так их повсюду ловили и даже под это дело заставили всех преподавателей вузов брать справки о несудимости. Или вот потом про геев, даже закон приняли о запрете пропаганды - никогда столько внимания лицам нетрадиционной ориентации в прессе не уделялось, многие оттуда про них и узнали. Такое ощущение, что эти кампании выполняют ту же роль, что и новости, которыми нерадивый школьник делится с мамой, чтобы она не стала докапываться до его реальных проблем - только тут уже на уровне всей страны. Лишь бы общество не занялось реальными проблемами, которые демонстрируют несостоятельность власти.
Но вот не сказали же про геев и педофилов в ходе опроса, а тоже трудно поверить, что про это во всех семьях так уж говорят все время. Не говорят, но и неговорение это не воспринимают как проблему, а потому и не замечают.
Запрещать разговоры и упоминания - в общем случае мера непродуктивная. Самоубийств у нас по статистике много, и если об этом не говорить как о проблеме и ее причинах, то это просто удаляет эту тему в область культурного бессознательного и делает ее более опасной. То есть что-то из того, что люди не могут обсуждать вслух в семье и о чем не могут открыто слышать в медиа, хотя есть такая потребность, должны в итоге потом расхлебывать психотерапевты и психологи на горячей линии помощи потенциальным самоубийцам.
Сейчас не наблюдается какое-то изменение отношения общества к теме мортальности? Ведь появляются тематические паблики, выставки и издаются журналы типа «Русская смерть»?
Кто их читает? Мы вот говорим “общество”, а общество ни к чему не относится - есть отдельные люди, и доминирующее отношение меняют либо доминирующие СМИ, либо отдельные группы людей. Создатели пабликов и выставок про смерть отдают себе отчет в притягательности этой вечной темы и прямо или косвенно помогают обществу, у которого больше нет четких религиозных ориентиров с ответами на все вопросы, осознать конечность индивидуального существования. Трансгуманизм еще только в зародыше и мало кто про него слышал, так что едва можно считать, что происходят какие-то фундаментальные сдвиги в отношении к смерти.
Я сталкивалась с тем, что на вопрос об отношении кого-либо к богу, получала упрек в неэтичности, мол это очень личное. Но мне не совсем понятно, почему? Действительно я нарушаю какое-то правило, задав человеку вопрос о его религиозности?
Если вы с человеком не настолько знакомы, чтобы обсуждать такие темы, то, конечно, можете столкнуться с таким ответом: человек полагает, что религия - это его личное дело и не предмет обсуждения с посторонними. А со своими почему бы и не обсудить? Вообще, многое из того, что мы здесь упоминали как неупоминаемое, имеет отношение к сфере приватного. Скажем, супруги могут обсуждать между собой что-то такое, что не станут обсуждать при детях или со своими родителями. А какие-то вещи не упоминаются потому что человек ни к кем этого обсуждать не станет - ну, может быть, с врачом.
Нормативные границы сферы приватного переопределяются со временем. Вот в советское время была такая тенденция делать частную и даже интимную жизнь человека достоянием коллектива, когда на собрании могли обсждать по заявлению жены недостойное поведение мужа. Сейчас себе такое уже трудно представить.
По крайней мере для части людей, выросших в атеистическом обществе, характерно представление о том, что отношения человека и бога - это нечто очень личное, что не имеет отношения к религиозным институтам. Условно говоря, я могу верить в бога, но ходить для этого в церковь мне для этого вообще-то не обязательно. Церковь и исполнение обрядов не имеют для такого верующего непосредственного отношения к его вере, это что-то внешнее и, ну, может кому-то и нужно причащаться одной и той же ложкой с учащимися и слесарями, а ему как-то вообще все это кажется довольно странной ролевой игрой, да и РПЦ как организация его отталкивает стертыми с фотографии золотыми часами.
Сейчас вопросам религии, собственности РПЦ, религиозных ценностей уделяется в медиа преувеличенное внимание - преувеличенное по отношению к реальному месту религии в нашем обществе. Потому что есть активисты, есть такие силы, которые хотели бы, чтобы это место место становилось больше. Но факт остается фактом: мы живет в одной из самых светских стран в мире. И даже если в опросе больше половины людей назовут себя православными, это не свидетельствует об их религиозности. Спросите их, когда они причащались или ходили в церковь последний раз, и выяснится, что они не исполняют церковные обряды. Соответственно, разговоры об оскорблении чувств верующих как якобы о социально значимой проблеме - это навязывание обществу искусственной повестки, отражение ангажированными СМИ позиции активизма, а заодно уж и умолчание чего-то, что не помещается в выпуск новостей.
Как сегодня меняется отношения людей к обсуждению денег и к богатства? Сегодня стыднее быть очень богатым, чем раньше, или наоборот?
Многие из людей с советским опытом помнят, что в СССР было очень немного путей стать сильно богаче среднего, надо было либо получать высокие гонорары, либо быть теневым дельцом и все время бояться ареста. В постсоветской России значительный (и растущий) разрыв в доходах между бедными и богатыми никого не удивляет. Как мы знаем не только из расследований Навального, нередко расходы богатых людей выше декларируемых доходов, а чтобы попусту не дразнить электорат, эти данные пытаются сделать закрытыми. В Норвегии, например, публикуются декларации о доходах всех налогоплательщиков, но это не наш метод.
Российское общество имеет сословную структуру, и сословиям даны свои поляны и пастбища, где они стригут положенную им ренту. Например, любая силовая, запрещающая, регулирующая и контролирующая деятельность помимо своего непосредственного смысла имеет целью пристроить и накормить определенную социальную группу. И нет такого парткома, который осудил бы хорошо обеспеченных ее представителей за демонстративное потребление предметов роскоши.
Про болезни и смерть можно понять, потому что это относится к личным темам, а почему может быть неудобно обсуждать в семье политику или экономику страны?
Вот политологи и журналисты придумали такой термин «посткрымский консенсус». Во многих семьях и компаниях консенсуса как раз нет, и между людьми пролегла граница, которую им сложно преодолевать. Многолетние дружеские связи могли порушиться из-за того, что люди оказались по разные стороны в вопросе Майдана и его последствий. Поэтому для поддержания мира лучше говорить о спорте, нет, там тоже есть неоднозначная тема допинга, лучше про искусство, но уж во всяком случае про Крым и Донбасс лучше не говорить. То, что происходит между Россией и Украиной для многих - личная травма. Как и тот факт, что они чувствуют несправедливость из-за того, что у них нет голоса и представительства во власти, ведь из-за этого чувства люди и выходят на улицу сами, их не надо свозить автобусами.
Есть ли сегодня какие-то специфические российские табу, что в других странах давно норма, не табу?
Они не специфически российские табу. Вот, например, в 1990-е годы в общественном дискурсе возникла такая тема как ЛГБТ. Активисты, которые под этим флагом борются за права меньшиств, считают, что они защищают права сразу нескольких групп, права которых общество не признает. Сами эти группы, условные Л, Г, Б, Т и еще некоторые, во-первых, не образуют единого сообщества, потому что они очень разные, то есть ЛГБТ - это такой искусственный ярлык, а во-вторых, отнюдь не все представители этих групп разделяют позицию активистов, которые испытывают пределы толерантности общества и пытаются их расширить явочным порядком, как в свое время делали борцы за гражданские права. Сегодня консервативно настроенное общество принимает такие выступления за пропаганду альтернативного образа жизни и предпринимает усилия к тому, чтобы публично нетрадиционная сексуальная ориентация если и обсуждалась, то только в негативном ключе. Но ведь в Америке тоже значительная часть людей, которые живут не в Калифорнии или в Нью-Йорке, а где-нибудь на Среднем Западе и голосуют за Трампа, считают что в Калифорнии живут сплошные геи, которые после смерти попадут прямо к чертям на сковородку. Там есть и свои Милоновы, но публичное высказывание своего мнения и ими, и их оппонентами не является проблемой.
У нас торжеству консерватизма сопутствует попытка оставить очень узкие ниши представителям альтернативных точек зрения. В результате пространство публичного высказывания просто схлопывается и голоса, которые не нравятся власти, исключаются из публичной сферы.
А еще? Наркотики вам не кажутся российской табуированной темой?
Наркотики относятся к непубличной изнанке жизни, серой зоне. Пропаганда их запрещена, но в каком смысле эта тема табуирована? Повсюду на асфальте можно видеть телефоны, по которым страждущие могут их приобрести. Это же касается и коммерческого секса, который вроде бы и под запретом, но представляет собой значительный сегмент неподконтрольной государству экономики. Никого не удивляет, что те, кто днем с трибуны выступает за семейные ценности, после работы посещает бордели. Вот если их надо будет прищучить, то за это будет просто зацепиться. Помните, по телевизору когда-то показывали “человека, похожего на Скуратова”?
В серой зоне и азартные игры, которые вроде бы должны быть локализованы в специальных резервациях, но всегда есть выход поближе. Если бы и секс-индустрия, и наркотики были бы выведены из подполья, их было бы возможно контролировать: контроль за легальным оборотом наркотиков проще и эффективнее, чем за нелегальным. Табуирование и выведение из публичности создает больше проблем, чем разрешение и наложение ограничений. Доступность информации сама по себе ничего плохого не делает. Ведь причины наркомании не в том, что можно найти информацию о наркотиках, как и причины терроризма - не в том, что нетрудно узнать, как сделать бомбу, а причины эпидемии ВИЧ - не в уроках полового воспитания в школе.
Вот порнуха вполне себе разрешена, восемнадцать плюс, главное, что в своей узкой нише, а значит, в рамках принятого порядка.
-Но при этом они же то и дело закрывают отдельные сайты
Запрещают, но не полностью, не только потому что сами ее смотрят, а и потому, что уже давно стало понятно: логика, в соответствии с которой если вы запрещаете порнуху, то у вас уменьшается количество преступлений на сексуальной почве, - иллюзия. Чем порно доступнее, тем на самом деле меньше преступлений на сексуальной почве. Просто потому что у людей появляется способ реализовать свои проблемы, которые потенциально могли бы привести к преступлению.
Вас что-то в целом в этих результатах удивило? Например, что половина опрошенных ни о чем не стесняются говорить?
А откуда мы знаем, что они не стесняются? Они сами так сказали? И мы сразу так и записываем: говорит, что не стесняется - значит, не стесняется. Довольно наивно так полагать. Умолчание чего-то, как и ложь, -- это специфическая тема, не вполне осознаваемая. А данные Левады взяты из опросного интервью - это значит, что там есть готовые варианты ответа, они не зафиксируют ни вросшую в нас самоцензуру, ни другие, альтернативные темы умолчаний, которые не предложили в списке. Но даже если список был открытый и информантам предлагали самим сказать, о чем они не говорят в семье, все равно результаты отразят только то, что люди решили вам сказать. А чего-то не скажут - и не только потому, что утаивают. Вот если спросить людей «о чем вы врали в последнее время», - даже отвечая честно, они назовут те случаи, в которых планировали соврать или когда их уличили во лжи. При этом большую часть повседневной лжи, которую мы делаем из вежливости - например, говорим, что это платье красивое или что суп вкусный - этого люди не вспомнят. Давайте исходить вот из чего: то, что люди делают, то, что люди говорят, и то, что люди говорят, что они делают - это три разные вещи. Мы можем попытаться эту разницу обяснить. А опрос отражает очень специфическую картину: те вещи, которые люди сочли нужным сказать в ситуации опросного интервью.
Если бы антрополог решил исследовать то, что люди избегают упоминать, он стал бы искать другие методы. Ситуации, где неупоминаемое упоминается и проблематизируется, в жизни случаются: это, например, скандалы, или шутки, или беседы с психотерапевтом. Возможно, мы могли бы использовать метод систематического самонаблюдения. То есть мы могли бы убедить несколько десятков или даже сотен людей поучаствовать в исследовани и договориться с ними, например, так: когда во время семейных обедов вы ведете беседу с родственниками за столом, фиксируйте все те случаи, когда вы что-то хотели сказать или возразить, но сдержались и не сказали. Застеснялись или по какой-то другой причине (назовите, по какой). Вот если бы у нас были данные о тысяче таких обедов из разных семей, разных социальных групп, такие данные обладали бы совсем другим качеством. Хорошо бы эти ответы были анонимны, чтобы информанты не стеснялись исследователя. Но опять же, эти данные отражали бы только то, что наши информанты осознали как воздержание от высказывания, но никак не отражали бы те вещи, говорить о которых просто никому не приходит в голову.
Так что цифры «Левады» - просто хороший повод для размышлений. Они не столько отражают некую реальность, сколько ее образуют.
Семья ведь вообще очень особенная среда, где всегда есть более или менее невинные скелеты в шкафу. И как раз о них в опросе ничего не сказали. А ведь чаще всего в семье умалчивается что-то вроде того, что дочь курит, и мама это знает, а папа нет. И они вместе скрывают это от папы. Или вот папа или старший брат выпивает, а они делают вид, что ничего не происходит. Играют в то, что он, например, заболел, а вслух алкоголизм не упоминается. То есть какие-то вещи не принято замечать и называть своими именами, хотя все о них знают. Не принято, потому что у них такая игра, и авторитет старших используется для того, чтобы наложить запрет.
Зачем поднимать такие темы, к чему нарываться, если спокойствие дороже? Семейное насилие, кстати, одна из таких тем: как его будешь обсуждать с тем, кто к нему прибегает? Проще всего привыкнуть и делать вид, что все идет нормально, ничего особенного. И вот, представьте, к вам приходят в гости и спрашивают: ну-ка, какие у вас есть скелеты в шкафу? И о каких из них вы в семье не разговариваете? Может быть, если бы спросили, какие скелеты в шкафах у ваших соседей и о чем они не говорят - это дало бы немного иной результат.
Хорошо всем известные скелеты в шкафу - это только один разряд неупоминаемостей. А вот другой. Скажем, ребенок получил плохие отметки в школе или вообще прогулял. Его спрашивают, как у него дела, а он в ответ - все нормально, ничего особенного. Умные дети знают, что такой ответ обычно не удовлетворяет маму, а лучше рассказать что-то примечательное, но заведомо уводящее от темы академических неудач. Про праздник, к которому они готовятся, про какое-нибудь происшествие. Получается, что вроде бы поговорили про новости, и какие-то новости есть, даже интересно. Но вот время разговора о новостях уже и исчерпалось, а вместе с ним прошел и момент, когда могли бы всплыть в разговоре двойки и прогулы. Можно вздохнуть с облегчением: пронесло. До ближайшего родительского собрания.
Это вопрос подмены актуальных тем: свою картину действительности навязывает тот, кто определяет повестку. Это даже школьник знает. И ему спокойнее, когда родители про его реальную жизнь имеют весьма отдаленное представление, фантастическое, сложенное из их фантазий и его вбросов. С некоторыми родителями так иногда продолжается всю жизнь: мама думает, что он окончил институт, а его выгнали, но он не сообщил, поберег мамины чувства.
Едва ли можно ожидать, что подобные сюжеты - про двойную жизнь - всплывут в опросе. Даже если человек, как он сам заявляет, ни о чем не стесняется говорить. Это, кстати, в народных представлениях оценивается негативно: человек, который не стесняется ничего, - бесстыдник, у него “ни стыда, ни совести”. Стеснение и стыд - важные регуляторы социального поведения, и вообще-то у умственно-полноценного человека они не могут отсутствовать.
Как менялись общественные нормы относительно табуированных тем за последние два-три поколения?
Меня всегда интересовала тема семейной памяти. В СССР в семьях не было принято говорить о семейной истории, потому что в какие-то годы это было опасно, у значительной части людей родственники были репрессированы или сидели. И рассказав об этом детям, можно поставить их в неудобное положение, создать им проблемы. Ну, проговорились бы дети в классе о том, что их дедушка сидит в лагере как шпион, к чему это привело бы? Лучше было об этом не упоминать, чтобы у ребенка не было повода узнать об этом.
У нас в Европейском университете был такой проект с людьми, которые пережили блокаду. Большинство информантов во время блокады были детьми или подростками. Многие из них рассказывали, что мама никогда после войны не обсуждала блокаду, никогда не возвращалась к этой теме. Разговаривать об этом в семье было не принято, и только во взрослом возрасте, когда мама уже умерла, человек начинал задумываться и жалеть: я в свое время не расспросил, а надо было. Так что умолчание может быть связано и с социальной опасностью, и с травмой.
А еще есть элементарный этикет и нормы публичного поведения. В советском обществе у человека было несколько ипостасей, одна - домашняя, на кухне о чем-то говорили, другая - общественная - на собрании, на работе. Человек шел на работу, где он был вынужден бездумно участвовать в советских ритуалах, поднимать руку на собрании, а потом на кухне мог критиковать эти порядки и рассказывать анекдоты про Брежнева. Вот мы сейчас не то чтобы возвращаемся к такой ситуации - мы все-таки живем в принципиально другом обществе, но возникает некая официальная идеологическая линия, о которой большинство людей думает, что им нужно показывать, что они думают правильно, нужно изображать свою лояльность. Присоединиться к большинству.
Нормы относительно непроговариваемого и табуированного остались, возможно, те же, но сам набор тем изменился очень существенно при переходе от советского к современному российскому. В любом обществе есть предметы, существование которых всем известно, но говорить о них не принято. Скажем, в начале 1990х на телевидении появилась реклама гигиенических средств для женщин. Вот яркий пример того, как что-то, о чем раньше было не принято публично упоминать - женская физиология - стало привычной темой, хотя и в очень узком контексте. В жизни-то люди не стали больше говорить о менструации.
У социальной жизни вообще есть скрытое измерение, которое в не меньшей степени является социально нормированным. Спектакль происходит на сцене, и из зрительного зала видно спектакль, а есть еще и пространство за сценой, за кулисами. От этого никуда не деться, это - естественно, не плохо и не хорошо. Просто иначе не бывает.
Тогда получается, что наличие табу - это вообще-то нормально и правильно? На любую ли тему можно шутить?
Дело в том что табу и запрет вообще - это элементарные кирпичики культуры, культуры как системы норм, правил, представлений и практик, которые передаются от поколения к поколению внегенетическим путем. Многие из них в известной степени произвольны, не связаны с выживанием, а опираются на традицию, известный образ действия. Из чего эта система состоит? Прежде всего из запретов, потому что проще определить, как не надо делать, чем описывать, как надо. Это запреты явные, которые где-то сформулированы, например, в виде законов, но и неявные, хотя и само собой разумеющихся - таковы нормы вежливости. Один из разрядов этих чаще всего неявных запретов - это о чем в тех или иных ситуациях не принято говорить и слова и выражения, которые не принято употреблять. Это естественная и необходимая часть культуры. По соблюдению тех или иных норм опознают своих, чужестранцу или ребенку бывает простительно норму нарушить. В Андерсеновской сказке про голого короля именно ребенок произносит очевидную вещь: король-то голый. Все остальные поддерживают игру, опасаясь прослыть маргиналами.
Вот когда ребенок произносит что-то такое, что может быть истолковано как упоминание неупоминаемого, над ним смеются: получается отличная шутка. Что взять с ребенка? Или вот с наивного героя анекдота. Юмор - это обычный способ упомянуть о чем-то таком, что всерьез не может быть обсуждаться. Недаром в советские времена расцвет жанр анекдота, пережил он и те периоды нашей истории, когда за анекдот человек мог попасть в лагерь. А после Перестройки этот жанр практически умер. Это связано не только с тем, как в современной культуре распространяются тексты, но и с тем, что общество стало свободнее.
На любую ли тему можно шутить? В вопросе, по-видимому, подразумеваются шутники-провокаторы на поле тем, значимых для самосознания общества, таких как мировая война, холокост, терроризм, тоталитаризм. У моральной оценки всегда есть субъект со своими убеждениями. Я как такой субъект - а не как антрополог, для которого моральные оценки являются предметом исследования - сказал бы, всё зависит от того, кто, в каком контексте и с какой целью это делает. Парадоксальным образом в постмодернистском искусстве игра с такими темами может оказаться способом их осмысления. Мне вспоминается эпизод из последнего представления Сергея Курехина, посвященного Алистеру Кроули. На сцене поставили несколько крестов и привязали к ним распятых. Потом под песню Высоцкого “На братских могилах не ставят крестов” распятые стали покачиваться в ритм из стороны в сторону, потому что кресты были закреплены на осях, на которых в какой-то момент распятые вместе со своими крестами начали вращаться. И продолжили вращаться достаточно долго для того, чтобы любого неравнодушного зрителя начало мутить. В пересказе это может выглядеть монструозно, но в контексте спектакля это выглядело нетривиальным и мощным клубком символов, восприятие которых через физиологию заставляло зрителя переосмыслить стершиеся привычные клише и увидеть в этой картине новый, человеческий смысл. Это не шутки в привычном смысле слова.
Кто заинтересован в том, чтобы сохранять табу? Какие институты за это отвечают?
Не буду говорить о табу в целом, это другая тема. А вот неупоминаемость всем известных вещей связана с властью, с авторитетом - будь то в семье или в обществе. В свое время широко употреблялся (особенно до принятия закона об иностранных агентах) такой термин, как «открытое общество». Это понятие в его современном виде предложил философ Карл Поппер, имея в виду альтернативу тоталитарному и закрытому обществу. В свое время в СССР опубликовали критическое опровержение книги Поппера, а сама она появилась в печати в русском переводе только в начале 1990-х. Чем больше вещей публичны и открыты - от архивов до налоговых деклараций, - чем больше мы можем обсуждать и осознавать, тем более здоровой является коммуникативная среда, тем больше в обществе доверия, тем больше места для разных точек зрения и образов жизни. Стремление затруднить доступ к информации - о госзакупках, о доходах чиновников, об исторических событиях - показатель недоверия. А вдруг кто-то этим станет злоупотреблять? Лучше закрыть! Но реальная причина в том, что отсутствие гласности помогает скрыть то, что кто-то почему-то хочет от нас скрыть.
В “открытом обществе” меньше публичного ханжества, по отношению к которому принято и привычно делать вид, что его нет. Ведь вот те же “иностранные агенты” - “Солдатские Матери” или “Мемориал” - они такие же иностранные агенты, как маршал Тухачевский - немецкий шпион. И это прекрасно известно всем, в том числе, конечно, и тем, кто придумываеит такие законы и их применяет. Просто когда-то при переходе к сталинизму как общественной системе произошел перескок от метафорического к буквальному пониманию вещей. Когда Ленин называл своих оппонентов “агентами мировой буржуазии” и разными другими ругательными словами, а он любил обзываться и делал это изобретательно, он говорил так не потому, что думал, что они на самом деле наняты “мировой буржуазией” или иностранными разведками, а потому, что он считал, что их деятельность объективно служит делу буржуазии. То есть они сами могут быть кристалльно честными и убежденными людьми и действовать в соответствии со своими убеждениями, но объективно эти их убеждения приводят их к тому, что они выступают они агенты это мифической “мировой буржуазии”, их деятельность на руку врагам советского государства. А вот Сталин это понимал иначе, уже не как метафору: он видел вокруг себя реальных агентов и заставлял других людей верить в то, что повсюду действуют настоящие агенты иностранных разведок. И следователи пытками выколачивали фантастические признания в том, что планировалось прорыть тоннель от Бомбея до Москвы, чтобы укокошить Сталина. Такие же ненастоящие, а сугубо пропагандистские “фашисты” у власти сегодня в Украине, они ничуть не больше “фашисты”, чем люди, осужденные в сталинские времена по печально знаменитой 58-й статье, были японские шпионы.
Проще быть частью толпы и верить, что Обама украл пенсии, и во всем виноваты фашисты и шпионы. Потому что чтобы осознавать манипуляции и конструкции пропаганды, человек должен быть достаточно привычен к тому, чтобы критически мыслить наперекор энтузиазму большинства.
Мы сейчас идем к открытости или наоборот завинчиванию?
Мы с вами живем в эпоху реакции, так называемого консервативного поворота - это закономерность развития исторического процесса: сначала маятник качается в одну сторону, потом в другую. Был момент, когда общество открылось, когда после горбачевской перестройки стали допустимы разговоры на самые разные темы, государство перестало лезть в частную жизнь граждан и общество стало терпимым к разным образам жизни. Этот период закончился, трудно не заметить, что теперь смеркается и подмораживает. Многие уезжают.
Почему по-прежнему самой сложной и запретной темой остается секс? При том, что есть ощущение, что о сексе в рекламе/на тв говорят много, информация о сексе сейчас очень доступна?
Информация доступна и массовая культура в основном вокруг эротики, но вот сколько-нибудь систематического сексуального просвещения в школе нет. И, кажется, торжествует узколобая позиция, согласно которой чтобы сохранить нравственную чистоту, давайте не будем рассказывать детям о презервативах. Заклинаниями о семейных ценностях не остановишь эпидемию и не повернешь вспять объективную логику развития брака как социального института: один из двух браков кончается разводом, собственно, брак регистрируют все меньше и средняя его продолжительность падает, и это естественный процесс.
Парадоксальным образом, несмотря на то, что секс у нас есть - в отличие от СССР, где, как в раннеперестроечном телемосте с Америкой справедливо заявила одна из участниц, секса в публичном пространстве не существовало, - разговоры о сексе в семье и внутри одного поколения, и между родителями и детьми в общем случае не стали проще. Но пост-советские поколения родителей могут изменить эту традицию. Вот та половина опрошенных, которые ни о чем не стесняются говорить - они как раз “про это” и не стесняются, а не “ни о чем”.
Почему самоубийство оказалось второй запретной темой для россиян, даже не смерть?
Я могу предположить, что это потому, что не так давно в СМИ была волна публикаций про самоубийства подростков и про самоубийственную ролевую игру в сообществах в ВК, а еще потому что был введен законодательный запрет на рассказы о способах самоубийств - и об этом запрете широковещательно заявили.
Вот люди и думают - так, что бы назвать такое в ходе интервью? О, вот, самоубийства! Перед самоубийствами тоже были громкие темы, которые почему-то практически не попали в результаты этого опроса: была целая кампания против педофилов, так их повсюду ловили и даже под это дело заставили всех преподавателей вузов брать справки о несудимости. Или вот потом про геев, даже закон приняли о запрете пропаганды - никогда столько внимания лицам нетрадиционной ориентации в прессе не уделялось, многие оттуда про них и узнали. Такое ощущение, что эти кампании выполняют ту же роль, что и новости, которыми нерадивый школьник делится с мамой, чтобы она не стала докапываться до его реальных проблем - только тут уже на уровне всей страны. Лишь бы общество не занялось реальными проблемами, которые демонстрируют несостоятельность власти.
Но вот не сказали же про геев и педофилов в ходе опроса, а тоже трудно поверить, что про это во всех семьях так уж говорят все время. Не говорят, но и неговорение это не воспринимают как проблему, а потому и не замечают.
Запрещать разговоры и упоминания - в общем случае мера непродуктивная. Самоубийств у нас по статистике много, и если об этом не говорить как о проблеме и ее причинах, то это просто удаляет эту тему в область культурного бессознательного и делает ее более опасной. То есть что-то из того, что люди не могут обсуждать вслух в семье и о чем не могут открыто слышать в медиа, хотя есть такая потребность, должны в итоге потом расхлебывать психотерапевты и психологи на горячей линии помощи потенциальным самоубийцам.
Сейчас не наблюдается какое-то изменение отношения общества к теме мортальности? Ведь появляются тематические паблики, выставки и издаются журналы типа «Русская смерть»?
Кто их читает? Мы вот говорим “общество”, а общество ни к чему не относится - есть отдельные люди, и доминирующее отношение меняют либо доминирующие СМИ, либо отдельные группы людей. Создатели пабликов и выставок про смерть отдают себе отчет в притягательности этой вечной темы и прямо или косвенно помогают обществу, у которого больше нет четких религиозных ориентиров с ответами на все вопросы, осознать конечность индивидуального существования. Трансгуманизм еще только в зародыше и мало кто про него слышал, так что едва можно считать, что происходят какие-то фундаментальные сдвиги в отношении к смерти.
Я сталкивалась с тем, что на вопрос об отношении кого-либо к богу, получала упрек в неэтичности, мол это очень личное. Но мне не совсем понятно, почему? Действительно я нарушаю какое-то правило, задав человеку вопрос о его религиозности?
Если вы с человеком не настолько знакомы, чтобы обсуждать такие темы, то, конечно, можете столкнуться с таким ответом: человек полагает, что религия - это его личное дело и не предмет обсуждения с посторонними. А со своими почему бы и не обсудить? Вообще, многое из того, что мы здесь упоминали как неупоминаемое, имеет отношение к сфере приватного. Скажем, супруги могут обсуждать между собой что-то такое, что не станут обсуждать при детях или со своими родителями. А какие-то вещи не упоминаются потому что человек ни к кем этого обсуждать не станет - ну, может быть, с врачом.
Нормативные границы сферы приватного переопределяются со временем. Вот в советское время была такая тенденция делать частную и даже интимную жизнь человека достоянием коллектива, когда на собрании могли обсждать по заявлению жены недостойное поведение мужа. Сейчас себе такое уже трудно представить.
По крайней мере для части людей, выросших в атеистическом обществе, характерно представление о том, что отношения человека и бога - это нечто очень личное, что не имеет отношения к религиозным институтам. Условно говоря, я могу верить в бога, но ходить для этого в церковь мне для этого вообще-то не обязательно. Церковь и исполнение обрядов не имеют для такого верующего непосредственного отношения к его вере, это что-то внешнее и, ну, может кому-то и нужно причащаться одной и той же ложкой с учащимися и слесарями, а ему как-то вообще все это кажется довольно странной ролевой игрой, да и РПЦ как организация его отталкивает стертыми с фотографии золотыми часами.
Сейчас вопросам религии, собственности РПЦ, религиозных ценностей уделяется в медиа преувеличенное внимание - преувеличенное по отношению к реальному месту религии в нашем обществе. Потому что есть активисты, есть такие силы, которые хотели бы, чтобы это место место становилось больше. Но факт остается фактом: мы живет в одной из самых светских стран в мире. И даже если в опросе больше половины людей назовут себя православными, это не свидетельствует об их религиозности. Спросите их, когда они причащались или ходили в церковь последний раз, и выяснится, что они не исполняют церковные обряды. Соответственно, разговоры об оскорблении чувств верующих как якобы о социально значимой проблеме - это навязывание обществу искусственной повестки, отражение ангажированными СМИ позиции активизма, а заодно уж и умолчание чего-то, что не помещается в выпуск новостей.
Как сегодня меняется отношения людей к обсуждению денег и к богатства? Сегодня стыднее быть очень богатым, чем раньше, или наоборот?
Многие из людей с советским опытом помнят, что в СССР было очень немного путей стать сильно богаче среднего, надо было либо получать высокие гонорары, либо быть теневым дельцом и все время бояться ареста. В постсоветской России значительный (и растущий) разрыв в доходах между бедными и богатыми никого не удивляет. Как мы знаем не только из расследований Навального, нередко расходы богатых людей выше декларируемых доходов, а чтобы попусту не дразнить электорат, эти данные пытаются сделать закрытыми. В Норвегии, например, публикуются декларации о доходах всех налогоплательщиков, но это не наш метод.
Российское общество имеет сословную структуру, и сословиям даны свои поляны и пастбища, где они стригут положенную им ренту. Например, любая силовая, запрещающая, регулирующая и контролирующая деятельность помимо своего непосредственного смысла имеет целью пристроить и накормить определенную социальную группу. И нет такого парткома, который осудил бы хорошо обеспеченных ее представителей за демонстративное потребление предметов роскоши.
Про болезни и смерть можно понять, потому что это относится к личным темам, а почему может быть неудобно обсуждать в семье политику или экономику страны?
Вот политологи и журналисты придумали такой термин «посткрымский консенсус». Во многих семьях и компаниях консенсуса как раз нет, и между людьми пролегла граница, которую им сложно преодолевать. Многолетние дружеские связи могли порушиться из-за того, что люди оказались по разные стороны в вопросе Майдана и его последствий. Поэтому для поддержания мира лучше говорить о спорте, нет, там тоже есть неоднозначная тема допинга, лучше про искусство, но уж во всяком случае про Крым и Донбасс лучше не говорить. То, что происходит между Россией и Украиной для многих - личная травма. Как и тот факт, что они чувствуют несправедливость из-за того, что у них нет голоса и представительства во власти, ведь из-за этого чувства люди и выходят на улицу сами, их не надо свозить автобусами.
Есть ли сегодня какие-то специфические российские табу, что в других странах давно норма, не табу?
Они не специфически российские табу. Вот, например, в 1990-е годы в общественном дискурсе возникла такая тема как ЛГБТ. Активисты, которые под этим флагом борются за права меньшиств, считают, что они защищают права сразу нескольких групп, права которых общество не признает. Сами эти группы, условные Л, Г, Б, Т и еще некоторые, во-первых, не образуют единого сообщества, потому что они очень разные, то есть ЛГБТ - это такой искусственный ярлык, а во-вторых, отнюдь не все представители этих групп разделяют позицию активистов, которые испытывают пределы толерантности общества и пытаются их расширить явочным порядком, как в свое время делали борцы за гражданские права. Сегодня консервативно настроенное общество принимает такие выступления за пропаганду альтернативного образа жизни и предпринимает усилия к тому, чтобы публично нетрадиционная сексуальная ориентация если и обсуждалась, то только в негативном ключе. Но ведь в Америке тоже значительная часть людей, которые живут не в Калифорнии или в Нью-Йорке, а где-нибудь на Среднем Западе и голосуют за Трампа, считают что в Калифорнии живут сплошные геи, которые после смерти попадут прямо к чертям на сковородку. Там есть и свои Милоновы, но публичное высказывание своего мнения и ими, и их оппонентами не является проблемой.
У нас торжеству консерватизма сопутствует попытка оставить очень узкие ниши представителям альтернативных точек зрения. В результате пространство публичного высказывания просто схлопывается и голоса, которые не нравятся власти, исключаются из публичной сферы.
А еще? Наркотики вам не кажутся российской табуированной темой?
Наркотики относятся к непубличной изнанке жизни, серой зоне. Пропаганда их запрещена, но в каком смысле эта тема табуирована? Повсюду на асфальте можно видеть телефоны, по которым страждущие могут их приобрести. Это же касается и коммерческого секса, который вроде бы и под запретом, но представляет собой значительный сегмент неподконтрольной государству экономики. Никого не удивляет, что те, кто днем с трибуны выступает за семейные ценности, после работы посещает бордели. Вот если их надо будет прищучить, то за это будет просто зацепиться. Помните, по телевизору когда-то показывали “человека, похожего на Скуратова”?
В серой зоне и азартные игры, которые вроде бы должны быть локализованы в специальных резервациях, но всегда есть выход поближе. Если бы и секс-индустрия, и наркотики были бы выведены из подполья, их было бы возможно контролировать: контроль за легальным оборотом наркотиков проще и эффективнее, чем за нелегальным. Табуирование и выведение из публичности создает больше проблем, чем разрешение и наложение ограничений. Доступность информации сама по себе ничего плохого не делает. Ведь причины наркомании не в том, что можно найти информацию о наркотиках, как и причины терроризма - не в том, что нетрудно узнать, как сделать бомбу, а причины эпидемии ВИЧ - не в уроках полового воспитания в школе.
Вот порнуха вполне себе разрешена, восемнадцать плюс, главное, что в своей узкой нише, а значит, в рамках принятого порядка.
-Но при этом они же то и дело закрывают отдельные сайты
Запрещают, но не полностью, не только потому что сами ее смотрят, а и потому, что уже давно стало понятно: логика, в соответствии с которой если вы запрещаете порнуху, то у вас уменьшается количество преступлений на сексуальной почве, - иллюзия. Чем порно доступнее, тем на самом деле меньше преступлений на сексуальной почве. Просто потому что у людей появляется способ реализовать свои проблемы, которые потенциально могли бы привести к преступлению.