Короли и капралы
- революционная и наполеоновская эпохи (1789-1815).
Людовик ХVI воссел на французский престол весной 1774 г. А в самом начале 1793 г. французы, до того распевавшие "для любезного народа/счастье - добрый государь", отрезали ему голову. В этот момент народ, известный своей галантностью и, как следствие, дипломатией, уже воевал со значительной частью Европы, готовясь объявить войну остальным. От прежней, многовековой, исторически сложившей и т.д. бурбонской государственной машины не осталось и следа. Люди, по внешности, напоминали прежних, но были - или казались - другими. Миру предстала Республика, вооруженная массовой народной армией, сверхсовременной гильотиной, передовыми идеями свободы, равенства, братства, а также правами человека и гражданина. Для монархической Европы республики были делом привычным и понятным - с ними умели уживаться и договариваться. Даже казни королей республиканцами не были чем-то из ряда вон - бурбонская Франция прекрасно скооперировалась против габсбургской Испании с республиканско-кромвелевской Англией, но такого вулканического сочетания силы и идей в Европе не было уже несколько веков, после гуманистов и Лютера. Французские республиканцы объявили войну всему прежнему мироустройству, от Адама и Евы: вслед за наступавшими армиями оборванцев, шел культ Разума и торжественное высаживание деревьев Свободы. Казалось, будто вместо посмешища времен Семилетней войны, на Европу наступает какая-то новая, неизвестная ранее сила, сила грубая, не знающая компромиссов, не желающая учитывать часовой механизм европейского баланса, сила не уступающая по духу разрушения древним варварам и, одновременно, рядящаяся в античную тогу. Даже время, привычное время прекратило свой отсчет - теперь эти люди, к ужасу остальных могущие залпом выпить бокал аристократической крови, ввели свое летосчисление. Старому миру наступал конец?..
Франция и король, король и Франция
Есть, что-то трогательное в пристальном внимании к монархам на которых насильственно прервалась династическая традиция: у них обнаруживаются множество замечательных личных черт и, как правило, крепкая семья. Вместе - это всегда подчеркивается - с застенчивостью, упрямством и негибкостью, которые, якобы, помешали им и т.д. Что же можно сказать о Людовике ХVI? Он действительно был застенчив - плохо смотрелся со шпагой, не умел вовремя пошутить, и вообще не напоминал собой ни один из дотоле известных и любимых типажей французских королей. Не был он величественен как король-солнце, не был королем-воином как Генрих Наваррский или Франциск I, не был даже королем-распутником как его дед, король Людовик ХV. Каким же он был? Воспитанный своим отцом, не дожившим до трона дофином, и мамой-немкой, дочерью саксонского курфюрста и польского короля, в благопристойных бюргерских условиях, он был как никто из правящей династии близок к тому самому третьему сословию, волею которого его, вместе с семьей, впоследствии и убили. За неуклюжей внешностью полноватого короля, находящего себе успокоение в занятиях слесаря или охоте, скрывался остро переживающий положение Франции человек. Король, несмотря на определенные трудности в начале брака, был, в общем и целом, счастлив в семейной жизни, если не принимать во внимание фронду младших братьев. Людовик был трудолюбив, умен - но, и в этом мы находим определенную иронию, вовсе не так упрям, как Карл I или Николай II. Именно это, в конечном итоге, отсутствие воли, при сильном интеллекте, и погубило его.
Если же вспомнить, что самым многолюдным королевством Европы начал править молодой человек не достигший еще двадцати лет, то нельзя не подивиться той основательности, основанной на понимании королевского ремесла как службе для всеобщего блага, проявленной Людовиком. Отсутствие внешнего блеска, принимаемое многими современниками и потомками за ограниченность ума, не должно лишать нас объективной оценки: король вряд ли лично повинен за всю глубину той ямы, куда свалилась французская монархия и дворянство к 1789 г.
Речь, скорее, пойдет об ошибках других, тяжким грузом повисших на ногах короля, так желавшего (и много сделавшего для) мира внутри и снаружи королевства. В начале правления перед королем стояло две основные проблемы, одна из которых была очевидной, а другая - нет. Речь идет о падении престижа Франции в мире, и о внутренних неурядицах, дававших о себе знать самым ощутимым образом - опустошением королевской казны. В первом случае причины были относительно ясны, во-втором - нет. Доходы королевства последовательно росли, начиная с окончания войны за Испанское наследство, более того, несмотря на все неурядицы 18 века, Франция переживала настоящий экономический и демографический бум: Людовик принял под свое крыло 27 миллионов компактно расположенных французов, сравнявшись с империей Габсбургов и лишь немногим уступая Романовым. Более того, если говорить о вечном английском сопернике, то и там существовала тенденция сокращения разрыва в экономическом потенциале, включая торговый оборот. Бурбонская Франция была быстроразвивающейся и динамичной страной, богатой и успешной. Нет, монархия вовсе не выглядела отсталым государством, с архаичной (на фоне остальных) экономикой. Стало быть корни революции следует искать в иных предметах.
Уже много после этих событий стало модным проводить связь между неудачами в Семилетнюю войну и, как следствие, потерю престижа правящего дома и института монархии как такового: дескать поражения Субиза и Лалли так подкосили общественное мнение, что на французских королей не могли смотреть без слез или смеха - такими жалкими они казались. Так ли это на самом деле? Разумеется, французская армия на европейском театре военных действий в Семилетнюю войну выглядела достаточно бледно, особенно на фоне усилий маленькой Пруссии или немногочисленной Англии. Потерпевшие поражение расплатились Канадой и Индией, точнее своим положением там. Это, пожалуй, было делом новым - таких территориальных потерь в колониях Франция не понесла даже в самую неудачную свою войну 18 века, в эпоху фюрста Евгения и герцога Мальборо. Но, в остальном - было ли ее положение так тяжело, как это кажется? Отнюдь - никто не раскидывал лагерь в нескольких переходах от Парижа, как это было ранее, Франция не воевала одна против Европы, а ее жители не ели кору с деревьев, как во времена короля-солнца. Кроме того, тезис о военных корнях французской революции следует, исходя из логики, развернуть на 90 градусов, в пользу его оппонентов. В самом деле, если неудачи бурбонских армий так повлияли на население, то почему великий переворот не произошел сразу после них, в конце или после Семилетней войны? Более того, почему молодой король, который, разумеется, никак не мог повлиять на неутешительный, для французов, итог войны, должен был расплачиваться по векселям своего деда? И, наконец, если чуткое французское общество было так пристрастно к поражениям, то почему в памяти не остались победы Людовика ХVI, который (внимание), с дипломатического и военного углов обзора, был самым успешным французским королем за весь 18 (и не только) век?
Людовик добился того, что не выходило у многих его преемников - выиграл войну с Англией. Причем островное королевство было побеждено, в первую очередь, на карте - французские дипломаты лишили ее всех шпаг, включая российскую. Союз с Австрией, династический и основанный на вполне рациональных предпосылках, позволял зафиксировать положение в Европе, во время которого Франция - без сомнения - играла первую роль. Французский король сумел даже приостановить российскую экспансию на юге, и не случись революции, завершающий этап правления Екатерины Великой мог закончиться совсем не так успешно, как это произошло в действительности. Короче говоря, во всех отношениях, Франция 1789 г. была намного сильнее Франции 1763 - 1774 гг. Таким образом, если бы любовь народа к монархии и прочность престола измерялась бы исключительно внешними и военными успехами, то мешковатый король Луи должен был бы чувствовать себя намного спокойнее какого-нибудь Франциска или солнечного Людовика. Это, как известно, оказалось вовсе не так, что и позволяет нам отбросить данный вариант объяснения событий 1789-92 гг.
Молодой король (тут ему 21-22 года) кажется тут эдакой дрянцой, но это только видимость
Кризис
Очевидно, что корни произошедшего следует искать в противоречиях между отчасти феодальным еще устройством королевства, его возросшим населением, уровнем жизни этого населения и его запросами. Парадоксальный факт, достаточно известный, но недостаточно осознаваемый до сих пор: не столь важно как действительно живут жители государства, важно как они сами оценивают свое положение. Рабы какого-нибудь китайского императора или османского султана ощущали себя счастливее чем подданные наихристианнейшего короля Франции. Точнее, правильнее будет сказать, что французы, с определенного момента, стали считать себя несчастнейшими из всех, сочетая действительные проблемы с надуманными. При Людовике ХVI Франция получила, пожалуй, самую компетентную и - если можно употребить это выражение - социально ориентированную администрацию за всю свою историю. Тем не менее, в условиях прежней системы и нового реального положения вещей внутри французского общества, этот факт не смог сыграть своей роли: общество и король оказались будто бы разделенным зеркальной стеной, не слыша и не видя друг друга. Название этой стене было парламенты, старые местные советы знати, т.е. дворянства, не желавшего добровольно поступиться даже долей своих прав, давно уже потерявших всякую экономическую и социальную основу. Король, испуганный решительным единством двора и дворян, еще в начале своего правления уступил в этом вопросе, приняв голоса привилегированных за голос всего народа, и созвал эти собрания вновь, а остальные, т.е. абсолютно подавляющее число жителей королевства, посчитали это официальной линией, официальной позицией. Вместо прежнего, средневекового союза горожан и короля получился шаткий, основанный на мелких выгодах, союз двора и дворян. Это было опасно и в 15 веке, а в 18 стало попросту убийственным.
Итак, несмотря на то, что король являлся по форме абсолютным монархом, на деле эта всевластность ограничивалась социально-правовыми привилегиями дворян (и духовенства) и возросшим уровнем общества как такового: просветители и философы не позволяли править французами как встарь, попытки - даже если бы они были предприняты - действовать в стиле Людовика ХIV вызвали бы такое количество насмешек и общественного порицания, что об этом даже не задумывались. Неуклюжие, но искренние стремления Людовика донести до всей нации свое стремление быть королем французов, а не только дворян, были слишком слабы и не замечались обществом. Поданные в архаичном средневековом духе (король вновь принялся исцелять наложением рук, буквально как в старые времена) знаки были в лучшем случае проигнорированы (большинством) или попросту высмеяны (тем самым дворянством). Иных же средств донести свою позицию, в тогдашних условиях, у Людовика не было: не было пропагандистов, не было газет, не было радио и телевидения. Он мог, правда, посадить слишком смелого оппонента в крепость, но к тому времени это стало средством, по общему мнению, недостойным и потому практически недоступным для короля. Так он остался наедине с собственной элитой, не желавшей видеть, что жизненной необходимостью является требование меняться в соответствии с общими переменами, и народом, не считавшим короля выразителем и проводником своих интересов. Победы же за океаном - равно как и, допустим, в Италии - мало говорили желудкам простых французов.
А с этим (с валовым национальным желудком) к 1789 г. возникли проблемы, не носящие системного характера, но больно сказавшиеся в условиях неразрешенного внутриполитического конфликта. Если бы речь шла о миллионах крестьян, то никакой беды бы не случилось, как не случалось ее прежде, даже во время страшной Жакерии. Но теперь-то недовольство проявляло третье сословие, которое производило, торговало и обсуждало и из которого, в том числе, набирались солдаты. Это колебание, случившееся в сущности в обычное время (экономический кризис не трагедия, а часть экономики, сменяющий рост как ночь приходит на смену дню), вместе с несоизмеримо разной тяжестью стоящих на весах гирь (вся Франция и дворянство) опрокинуло в итоге все.
Первым шагом на пути, оказавшемся впоследствии дорогой к пропасти, было восстановление власти старых парламентов, принятое по всеобщему настоянию и надежно отрезавшему короля от нации. Вторым шагом, по всей видимости, стала практика кредитования у иностранных банков. Само по себе не столь страшное, это кредитование привело к тяжелом политическому кризису: сумма примерно в 1 миллиард ливров, потраченная на успешную войну против Англии, была в значительной степени занята не у французов, а за границей. Ее требовалось вернуть, вернуть в полном объеме - посадить своих должников, как Людовик ХIV Фуке в клетку, новый король не мог, списать часть долга - тоже. Популизм министра финансов - он ведет войну без налогов, это бог, кричали тогда - обернулся хроническим дефицитом бюджета. При этом общественность, бывшая (о, конечно) оппозиционной (да и какой она могла быть, когда не имела возможности участвовать в управлении?), возносила похвалы победе в Америке без налогового бремени и поносила расходы двора, традиционно нигде не обнародованные. И жаль, тогда бы простые французы узнали, что на армию и флот тратилась четвертая часть бюджета, тогда как двор (в эти расходы входило множество статей, включая пансионы старым воякам) расходовал на себя меньше 10% годового дохода. Много это или мало? Правительство Анны Иоановны, которое, как известно, не закончило своих дней на эшафоте, тратило на нужды двора седьмую-шестую часть всех доходов Российской империи - примерно столько же, сколько уходило на это у Екатерины Великой. Это, разумеется, было достаточно расточительным, особенно на фоне монархов-реформаторов вроде Фридриха и Иосифа, но не смертельно и, в целом, на уровне. И тут мы наблюдаем важность разницы между настоящим и представляемым - де-факто французская монархия тратила на себя ненамного больше остальных, но в представлении (господствующем до сих пор) они являли собой разложившуюся кучку придворных. За несколько лет до известных событий на обслуживание долгов, сделанных, при всеобщем одобрении, иностранным французским министром финансов (тоже представителем среднего класса) уходило уже половина годовых поступлений в бюджет, но виноват в этом был, конечно же, только Людовик.
Но не стоит считать власти безгрешными - пагубен был сам принцип абсолютно закрытого бюджета в государстве достигшем значения и уровня Франции. То, что могли себе позволить император Священной римской и прусский король, не позволялось королю французскому - во-первых, потому что немцы, в отличие от французов, деньги все-таки считали, а во-вторых, не имели таких острых социальных проблем. Кроме того, и прусский король, и император были несравненно более полновластны в своих владениях, опираясь на бюрократию и служивое дворянство, тогда как несчастным французским королям приходилось иметь дело с чиновниками, тачающими в свободное от работы время памфлеты против деспотизма, и фрондирующими дворянами, готовыми в ответ на любую попытку приструнить их вопить о королевской тирании. Это была еще одна опасная черта дореволюционной Франции - всеобщее недовольство существующим положением внутренних дел, при абсолютном неумении и нежелании исполнять свои прямые обязанности. Реформы забуксовали - неглупый король не мог прикрыть собою слабость чиновничества, при всей своей абсолютности.
Послу Пруссии в Великобритании, жаловавшемуся на то, что его карета недостаточно красива в сравнении с транспортными средствами других дипломатов, король Фридрих писал: зато у твоего монарха полная казна и 200 тысяч войска, езди гордо! У короля Людовика возможностей для таких жестов не было - он не только не тушил лично свечи, но и вынужден был оплачивать (не слишком уж большие) долги своей жены, быстро ставшей крайне непопулярной австриячки. Тот же факт, что благодаря этому династическому союзу Парижем был вполне обеспечен европейский мир и достигнута победа над Лондоном, никого не заботил. Грязные слухи, вроде дела Ламотт (в котором оказался замешан и известный Кашпировский того времени, "граф Калиостро"), оказывали на общественное мнение намного большее влияние нежели реформистские усилия короля. Постепенно королевская власть пала в массовом сознании до низшего уровня: ее не только не любили (это бывает), но и не уважали (это значительно хуже).
Дефицит бюджета привел к кризису, требовавшему участия всей нации (или, иначе говоря, всех способных платить, воевать или управлять, число которых несоизмеримо расширилось со времен Средних веков), но прежняя система служила преградой для этого. Так и произошло то, что можно сравнить с бурным потоком, сметающим сначала дурно устроенную и давно не обновлявшуюся дамбу, а следом и людей, искавших за ней спасения. Остальное - кризис, непопулярность короля и монархии в обществе, ограниченность прежней элиты, являют собой лишь грани одной общей проблемы: несоразмерность старой рубашки (государства) возросшему телу (нации).
Щас пузо тебе продыравлю, гнида Третье сословие освобождается - избирательная агитка того времени
Открытие Генеральных штатов
Штаты
Слишком увлекшийся административными вопросами король постепенно приходил к пониманию, что существующую дыру в бюджете невозможно вечно затыкать за счет будущих доходов. Нехватка денег в королевской казне грозила самыми печальными последствиями для столь успешной внешней политики и просто-таки катастрофой в самой Франции. Когда-то короли получили настоящую власть начав аккуратно считать деньги, теперь представитель французской монархии, первой вставшей на этот путь, столкнулся с угрозой лишиться этого источника силы.
Весной 1787 г. власти встретились с решительной оппозицией парламентов, наживших себе дешевую славу борьбой с деспотизмом Версаля. Попытки дальнейшего реформирования наталкивались на упорное сопротивление элиты по праву крови. В этот-то момент, когда борьба приняла особенно острый (по тогдашним травоядным меркам) характер, королевская администрация отчаялась победить и решила созвать Генеральные штаты, т.е. всесословное собрание - нечто хорошо забытое с тех пор, когда государство научилось собирать налоги и подсчитывать собственные расходы. Таким образом, в самой идее созыва этого собрания не было ничего революционного или широкого по замыслам: король, оказавшейся в тупике из-за упорного сопротивления дворянства, попросту обращался к горожанам - так как это было в Средние века. Однако в существующих условиях между Францией 14 века и Францией 18 века было несколько существенных отличий. Во-первых, дворянство не имело теперь военного преимущества - оно все еще занимало важную, командную роль в армии, но уже не составляло главной и решающей ее части. Во-вторых, нынешние горожане и купцы представляли собоюй огромную силу, несравненно большую нежели это было ранее. В этих условиях единственным бескровным вариантом было заняться встраиванием этой силы в механизм управления государством, но такой задачи никто в правительстве и не ставил. Речь шла о тактике, способной переиграть упорствующие дворянские собрания, не более того. Король и его правительство не имели позитивной программы использования гигантских возможностей, открывавшихся перед ними. И это, пожалуй, было самой серьезной ошибкой, которую можно предъявить лично Людовику, который должен был понимать известную разницу между Филиппом Красивым, уведомляющим Генеральные штаты о своей воле и самим собой, советовавшимся с ними.
Выборы были объявлены, семя упало на подготовленную десятилетиями просвещения и экономического роста почву. Франция лихорадочно отдалась новому для себя делу, от Генеральных штатов ожидали разрешения всех вопросов мироздания и вообще чудес: не было весною 1789 г. такой улицы, такой дороги, на которой бы два встретившихся француза не принялись бы обсуждать будущее страны. И без того наполненное самыми разными мнениями общество возбудилось еще больше - то, что было предметом мечтаний и обсуждений происходило наяву, прямо сейчас. Как и всегда, отношение к случившемуся (и ожидаемому) определялось уровнем самих современников: философы спорили, предвещая грядущий золотой век, а чернь буйствовала - во Франции стали постреливать, пока еще неохотно и мало, но все же. Солдаты покуда разгоняли буйствующие скопища, но уже без особого рвения. А среда для скопищ была самая, что ни на есть благоприятная - на вторую половину 80-х гг. пришлось сразу несколько неблагоприятных тенденций, обостривших и без того трудное положение монархии: на общий экономический спад наложились ряд климатических бедствий, приведших к нехватке продовольствие и, как следствие, массовым беспорядкам.
Тем временем, велась самая разнообразная предвыборная агитация, наиболее популярным ее видом были брошюры, распространявшиеся с невиданной скоростью, но общий посыл, то на чем сходилось девять десятых избирателей, был очень простым: эпоха аристократического управления подошла к концу. Это, с наибольшей очевидностью безупречных логических построений, было сформулировано в брошюре аббата Сийэса, убийственно просто указавшего на то, что 100 т. дворян и 80 т. священников не могут представлять собой всю Францию, заглушая голос более чем 25 миллионов ее жителей. Третье сословие, по его словам, было доселе ничем, теперь наступило время признать его за нечто - т.е. разделить власть. Это было доступно и доходчиво, а об альфа-самцах и прочих пассионариях тогда еще и слыхом не слыхивали.
Выборы состоялись и в мае 1789 г. Людовик произнес речь на первом собрании. Ему внимали 1139 депутатов, 578 из которых принадлежали к третьему сословию (почти три сотни адвокатов), а остальные места поровну поделили между собой дворяне и клирики. Депутаты от сохи узнали, что им предлагается не конституция и равенство прав, а равенство в вопросах налогообложения, согласившись на которое они, в сущности, могу быть свободными. Ничего иного правительство предложить не захотело. Не существовало даже разработанной процедуры: как голосовать депутатам, посословно или поголовно? Дело носило не простой характер: 2 голоса против 1 или 578 голосов третьего сословия против 270 голосов дворян и 291 голоса священников, подавляющая часть которых происходила из того самого, не признаваемого в политическом смысле, третьего сословия? Сама острота обсуждения внезапно возникшего вопроса говорила о том, что королю, как регулятору и посреднику между сословиями, никто уже не доверяет - иначе можно было бы не настаивать на поголовном волеизъявлении, разумно полагая, что мнение горожан будет услышано. На деле же между сословиями немедленно развернулась борьба, происходящая на фоне апатии короля и его администрации.
Депутаты-адвокаты быстро сообразили, что их положение, собственно говоря, положение господствующее и для победы им достаточно проявить лишь упорство неподвижности. Так они и поступили, в течении полутора месяцев настаивая на принятии своих условий. Наконец, в виду того, что их оппоненты не предпринимали никаких осмысленных действий (если не считать за таковые обструкцию), около шести сотен депутатов (к ним уже начали перебегать представители других сословий) собрались, чтобы провозгласить себя Национальным собранием. Менее эффектным (но более значимым в действительности) было объявленное в тот же день покровительство над государственными долгами, вследствие чего они, депутаты, задним числом одобрили повышение налогов. Лояльное, на первый взгляд, заявление, было сродни залпу из сотни орудий: собравшиеся фактически переключали на себя финансовые вопросы, бывшие до этого прерогативой государства. Собранные для того, чтобы помочь королю определить возможную сумму, которую предполагалось собрать со всех французов для покрытия бюджетного дефицита и ни для чего более, замыкали на себя важнейший государственный ресурс. Это была заявка на власть, и вполне определенная.
Людовик, как это всегда случалось с ним в подобных ситуациях, сперва растерялся. Прежние разногласия с местными парламентами стали казаться детской игрой. Король заколебался, ситуация принимала какой-то непонятный, непредсказуемый оборот: мне кажется я падаю в бездну, признался он тогда. Его можно понять.
И закрытие, точнее попытка, Национального собрания: на картинке депутаты клянутся не расходиться покуда не осчастливят всю Францию
Первый бой
Наконец, он (вроде бы!) решился. Через неделю после провозглашения Национального собрания, после того как все большее число депутатов-дворян и клириков перешло на его сторону, после того как они успели организоваться и почувствовать единство творцов истории - их попытались одолеть... запертыми дверями! В буквальном смысле - закрыв зал где собиралось самопровозглашенное (да-да) собрание под предлогом... ремонта. Еще одна постыдная и жалкая слабость забитой эпиграммами, брошюрами и памфлетами королевской власти.
Вызов, брошенный в такой трусливой, пассивной форме, не мог не вызвать противоположного результата: не собравшиеся депутаты-оппозиционеры быстро подыскали новое помещение - для игры в мяч - и там же оформили свой блок окончательно, подписавшись бороться до провозглашения конституции. Неловкий маневр привел к результату который он должен быть предотвратить, причем в наиболее опасной, для задумавших его, редакции.
Спустя три дня Людовик попытался обратиться к трупу - скончавшимся уже де-факто Генеральным штатам. Собрав все сословия и рассадив их как положено, король выдвинул нечто вроде программы, слишком туманной и неопределенной, чтобы удовлетворить кого бы то ни было - вместо каких угодно, но конкретных требований новой оппозиции, было предложено удовлетвориться будущими уступками первых двух сословий и, возможно, общими собраниями по общим же вопросам. Для того, чтобы убедить - заставить - депутатов от Национального собрания отступить на такое расстояние, требовалась значительно более вызывающая уважение или страх фигура, никто и не подумал воспринять короля как самостоятельную силу между тремя сословиями. В конце королевской речи наступил момент истины: Людовик повелел сословиям разойтись и начать работать в предоставленных им залах, посословно. Он ушел, вслед за ним потянулись депутаты от дворян и духовенства. Третье сословие осталось, бросая теперь уже прямой, ничем не прикрытый вызов власти.
Придворный подошел к ним - король отчетливо озвучил свою волю, в чем дело? Председатель отвечал, что должен узнать мнение собравшихся (т.е. невероятно оскорблял короля), но тут во весь свой немалый рост поднялся депутат граф Мирабо. Этот сын известного французского просветителя и экономиста всю свою жизнь боролся, боролся со всеми - с собственным отцом, неоднократно засаживавшим его в тюрьму, с французским правительством, сделавшим тоже самое, и с общественным мнением, подчас бесстрашно эпатируя его. В общем, это был боец по натуре, а кроме того сильная воля, ясный ум (тот самый, что назвал министра-ведущего-войну-без-налогов богом) и англоман, сторонник парламентской монархии, со всеми вытекающими из этого для бурбонского абсолютизма последствиями. Граф встал и буквально завопил на обер-церемониймейстера: вы не имеет здесь ни места, ни права голоса!.. мы здесь по воле народа... нас можно вытеснить только вооруженной силой! Революция началась, но ее попросту не заметили: какие-то люди разбирали скамьи, делая зал непригодным к заседаниям, а Людовик, которому пораженный придворный передал сказанные ему слова, довольно спокойно заметил, что раз господа депутаты не желают уходить, то можно их и оставить. Признаться, он ожидал чего-то худшего, быть может даже ропота и возражений во время своей речи, теперь же, после успеха - стоит ли обращать внимание на мелкие инциденты?
Между тем, к оказавшим такое неслыханное упрямство депутатам Национального собрания примкнули депутаты Генеральных штатов, т.е. все еще остававшиеся послушными короне дворяне и клирики - в решающий момент неловкий союз короля и дворянства распался, точнее погряз в мелких дрязгах и оказался неэффективным перед лицом многочисленного третьего сословия. Теперь Генеральные штаты были похоронены и формально - все депутаты перешли в Национальное собрание. Это было серьезнейшим поражением монархии, лишавшим короля даже призрачной свободы маневра: нельзя было и надеяться опереться теперь на верное крыло возмутившихся избранников нации.
Почему же их не разогнали, не подавили? Ведь действительно, достаточно было гренадерской роты - что и продемонстрировал в свое время Наполеон, осуществивший настоящий переворот, тогда как Людовик был в своем, пусть и абсолютистском, праве? Атмосфера, определяющая все - Бонапарт разгонял своих депутатов под позевывание французов, Людовик аккуратно ходил вокруг да около под улюлюканье всей нации, одобрительно вопящей на каждый удар по тирании и подлецам аристократам. Больше полумиллиона жителей Парижа показали себя силой, с которой стоило считаться. Они принимали самое деятельное участие в политической жизни Франции: встречали громовыми овациями видных ораторов Национального собрания, свистом королеву, и читали, читали, читали бесконечные политические брошюры, памфлеты и газетки, буквально наводнившие столицу. Каждая очередь за хлебом - хвост - превращалась в политическое собрание. Постепенно - но очень быстро, в считанные дни - полиция потеряла контроль над целыми кварталами города, переходивший советам депутатам от округов столицы. Власть из Версаля переместилась на улицы и в клубы, места сборищ всех интересовавшихся политикой, т.е. абсолютного большинства вступивших в сознательный возраст французов обоего пола. Подавить их силами полиции было попросту невозможно, но готовиться к этому все равно начали - хотя бы из чувства самосохранения. Бурбонская монархия, даже в том покалеченном виде, в котором она оказалась летом 1789 г., не могла уступить контроль над столицей без какой-либо борьбы, для этого она была еще слишком сильной. Что, в конце концов, происходит? какие-то болтуны настраивают народ против короля, в городе властвуют толпы - неужели у монархии не найдется сил справится с этой смутой? тем более, что глядя на столицу начинают пошаливать и в провинции. У короля все еще остается пресловутый последний довод, вместе с солдатами. Подготовка, которая, в целом, велась не для конкретных акций, а на всякий случай и для устрашения, не могла и не стала секретом для возбужденного до крайности столичного общества: чего они не знали, то с легкостью додумывали. Через три недели после неудавшегося разгона город оклеивается плакатами, призывающими население не собираться в толпы и оставаться дома, именем короля. Зачем? А, король отправил в отставку Неккера - того самого швейцарского протестанта, который так удачно профинансировал французское участие в Американской революции и был возвращен к кормилу правления к началу выборов в штаты. Вместо него Людовик назначил некоего барона - что за барон? а, тот самый, что грозился сжечь Париж, если придется! к оружию, к оружию! Истерия быстро овладела толпой, истерики и повели ее.
Пылкий дурак и античный республиканец 18 века Камиль Демулен, один из сотен ораторов тех дней, первым прикрепляет к своей шляпе зеленую ленту, цвет надежды. Зеленый цвет становится опознавательным знаком - против кого? не против французских солдат, конечно нет, но против наемников короля. Прямо сейчас, эти германские кавалеристы, единственно сохранившие полную верность нанявшему их престолу, разогнали одно из уличных скопищ, немного порубив французов саблями по головам. Среди убитых - природный французский солдат, тоже один из многих сознательных. Его труп, заботливо отнесенный в родную казарму, воспламеняет и без того пылкие сердца французов окончательно: всадников изгоняют с улиц камнями, а вскоре и пулями. Париж бурлит, армия - гарнизон столицы - с народом! В правительственном стане неразбериха, ведь никто не задумывал ничего такого, войска просто стягивали (надеясь, что противники монархии устрашатся).
Утром следующего дня, 14 июля 1789 г., толпы, хаотически передвигающиеся по улицам, захвачены одним желанием - раздобыть оружие. Город немедленно охватывают грабежи - в поисках оружия так приятно найти, что-то более ценное... кое-где начинаются и пожары, вызванные (о, конечно) агентами правительства, которых немедленно убивают. Полиции с пулеметами на чердаках еще нет, не изобрели, но первые враги народа - нации - уже появились, их тут же убивают. Вскрываются магазины, открываются тюрьмы и на свободу выпускаются... узники режима, королевской тирании? нет, скорее жертвы социальных пороков - воры, убийцы и прочие уголовники. А вот и отряды солдат, вызванных на усмирение, но присоединившихся к толпам. На помощь им, солдатам-патриотам, немедленно созывается городское ополчение, национальная гвардия, вскоре в ее рядах оказываются десятки тысяч человек, целая армия! Но где же оружие, оружия для нации? Его все еще нет, арсеналы до обидного пусты, а где-то, где-то черная (в плохом смысле) рука барона собирает свои германские и швейцарские отряды, чтобы задавить голос Свободы. Да, кстати, все эти аристократы - не суть ли потомки германских варваров-франков, завоевавших когда-то римских галлов, пусть убираются в свои леса обратно! Но где же еще добыть оружия (к этому времени патриоты уже разжились десятками тысяч мушкетов и пушек, но было мало пороха, в прямом смысле)? а вот, Бастилия, старая крепость, когда-то тюрьма, а сейчас заброшенный военный объект, охраняемый сотней инвалидов (к ним, правда, прислали грозное пополнение - три десятка швейцарских наемников, но толпа об этом не знала). Все кричат к Бастилии! все бегут туда. Полиции нет, враждебно настроенных солдат тоже - они покуда выбираются из города.
Старый комендант отказывается сдать замок, в остальном он готов пойти на все условия - чьи? патриотов! - откатить пушки с бастионов и занять условный нейтралитет. Но пороха и политических в крепости нет, маркиз гарантирует это! Его уже никто не слушал, а переговорщики со стороны патриотов, как оказалось, представляли только себя. Повести толпу на штурм они еще могли, но отвести ее обратно - уже нет. Между тем, по стенам замка бестолково палили, в том числе и из пушек. Кто-то бестолково поджигал телеги, намереваясь выкурить осажденных, а кто-то, приняв честную молодую француженку за дочь бесчестного маркиза, потащил сжигать девушку на глазах у ее "отца"-коменданта - к счастью какой-то солдат спас ее в последний момент. Все это время защитники Бастилии не стреляли, но когда толпа все-таки сумела опустить разводной мост и ворваться во внутренний двор, по ней был дан залп из пушек, десятки патриотов погибли (но живы в наших сердцах!). Теперь, когда пролилась кровь невинных (недожаренная "дочь" маркиза не в счет, как и прочие агенты-поджигатели), к штурму присоединись солдаты Франции. Маркиз угрожал взорваться вместе с крепостью, но инвалиды, захотевшие хоть одним глазком посмотреть на начало новой эры, не дали эту случиться и Бастилия пала. Коменданта и еще шестерых защитников, подвернувшихся под горячую руку, повели было в плен к ратуше, но по дороге не выдержали и убили, а головы надели на пики и пошли дальше. Так началась эра свободы, равенства, братства. Что же, рождение нового мира - дело кровавое, спросите у любой матери.
Людовик ХVI воссел на французский престол весной 1774 г. А в самом начале 1793 г. французы, до того распевавшие "для любезного народа/счастье - добрый государь", отрезали ему голову. В этот момент народ, известный своей галантностью и, как следствие, дипломатией, уже воевал со значительной частью Европы, готовясь объявить войну остальным. От прежней, многовековой, исторически сложившей и т.д. бурбонской государственной машины не осталось и следа. Люди, по внешности, напоминали прежних, но были - или казались - другими. Миру предстала Республика, вооруженная массовой народной армией, сверхсовременной гильотиной, передовыми идеями свободы, равенства, братства, а также правами человека и гражданина. Для монархической Европы республики были делом привычным и понятным - с ними умели уживаться и договариваться. Даже казни королей республиканцами не были чем-то из ряда вон - бурбонская Франция прекрасно скооперировалась против габсбургской Испании с республиканско-кромвелевской Англией, но такого вулканического сочетания силы и идей в Европе не было уже несколько веков, после гуманистов и Лютера. Французские республиканцы объявили войну всему прежнему мироустройству, от Адама и Евы: вслед за наступавшими армиями оборванцев, шел культ Разума и торжественное высаживание деревьев Свободы. Казалось, будто вместо посмешища времен Семилетней войны, на Европу наступает какая-то новая, неизвестная ранее сила, сила грубая, не знающая компромиссов, не желающая учитывать часовой механизм европейского баланса, сила не уступающая по духу разрушения древним варварам и, одновременно, рядящаяся в античную тогу. Даже время, привычное время прекратило свой отсчет - теперь эти люди, к ужасу остальных могущие залпом выпить бокал аристократической крови, ввели свое летосчисление. Старому миру наступал конец?..
Франция и король, король и Франция
Есть, что-то трогательное в пристальном внимании к монархам на которых насильственно прервалась династическая традиция: у них обнаруживаются множество замечательных личных черт и, как правило, крепкая семья. Вместе - это всегда подчеркивается - с застенчивостью, упрямством и негибкостью, которые, якобы, помешали им и т.д. Что же можно сказать о Людовике ХVI? Он действительно был застенчив - плохо смотрелся со шпагой, не умел вовремя пошутить, и вообще не напоминал собой ни один из дотоле известных и любимых типажей французских королей. Не был он величественен как король-солнце, не был королем-воином как Генрих Наваррский или Франциск I, не был даже королем-распутником как его дед, король Людовик ХV. Каким же он был? Воспитанный своим отцом, не дожившим до трона дофином, и мамой-немкой, дочерью саксонского курфюрста и польского короля, в благопристойных бюргерских условиях, он был как никто из правящей династии близок к тому самому третьему сословию, волею которого его, вместе с семьей, впоследствии и убили. За неуклюжей внешностью полноватого короля, находящего себе успокоение в занятиях слесаря или охоте, скрывался остро переживающий положение Франции человек. Король, несмотря на определенные трудности в начале брака, был, в общем и целом, счастлив в семейной жизни, если не принимать во внимание фронду младших братьев. Людовик был трудолюбив, умен - но, и в этом мы находим определенную иронию, вовсе не так упрям, как Карл I или Николай II. Именно это, в конечном итоге, отсутствие воли, при сильном интеллекте, и погубило его.
Если же вспомнить, что самым многолюдным королевством Европы начал править молодой человек не достигший еще двадцати лет, то нельзя не подивиться той основательности, основанной на понимании королевского ремесла как службе для всеобщего блага, проявленной Людовиком. Отсутствие внешнего блеска, принимаемое многими современниками и потомками за ограниченность ума, не должно лишать нас объективной оценки: король вряд ли лично повинен за всю глубину той ямы, куда свалилась французская монархия и дворянство к 1789 г.
Речь, скорее, пойдет об ошибках других, тяжким грузом повисших на ногах короля, так желавшего (и много сделавшего для) мира внутри и снаружи королевства. В начале правления перед королем стояло две основные проблемы, одна из которых была очевидной, а другая - нет. Речь идет о падении престижа Франции в мире, и о внутренних неурядицах, дававших о себе знать самым ощутимым образом - опустошением королевской казны. В первом случае причины были относительно ясны, во-втором - нет. Доходы королевства последовательно росли, начиная с окончания войны за Испанское наследство, более того, несмотря на все неурядицы 18 века, Франция переживала настоящий экономический и демографический бум: Людовик принял под свое крыло 27 миллионов компактно расположенных французов, сравнявшись с империей Габсбургов и лишь немногим уступая Романовым. Более того, если говорить о вечном английском сопернике, то и там существовала тенденция сокращения разрыва в экономическом потенциале, включая торговый оборот. Бурбонская Франция была быстроразвивающейся и динамичной страной, богатой и успешной. Нет, монархия вовсе не выглядела отсталым государством, с архаичной (на фоне остальных) экономикой. Стало быть корни революции следует искать в иных предметах.
Уже много после этих событий стало модным проводить связь между неудачами в Семилетнюю войну и, как следствие, потерю престижа правящего дома и института монархии как такового: дескать поражения Субиза и Лалли так подкосили общественное мнение, что на французских королей не могли смотреть без слез или смеха - такими жалкими они казались. Так ли это на самом деле? Разумеется, французская армия на европейском театре военных действий в Семилетнюю войну выглядела достаточно бледно, особенно на фоне усилий маленькой Пруссии или немногочисленной Англии. Потерпевшие поражение расплатились Канадой и Индией, точнее своим положением там. Это, пожалуй, было делом новым - таких территориальных потерь в колониях Франция не понесла даже в самую неудачную свою войну 18 века, в эпоху фюрста Евгения и герцога Мальборо. Но, в остальном - было ли ее положение так тяжело, как это кажется? Отнюдь - никто не раскидывал лагерь в нескольких переходах от Парижа, как это было ранее, Франция не воевала одна против Европы, а ее жители не ели кору с деревьев, как во времена короля-солнца. Кроме того, тезис о военных корнях французской революции следует, исходя из логики, развернуть на 90 градусов, в пользу его оппонентов. В самом деле, если неудачи бурбонских армий так повлияли на население, то почему великий переворот не произошел сразу после них, в конце или после Семилетней войны? Более того, почему молодой король, который, разумеется, никак не мог повлиять на неутешительный, для французов, итог войны, должен был расплачиваться по векселям своего деда? И, наконец, если чуткое французское общество было так пристрастно к поражениям, то почему в памяти не остались победы Людовика ХVI, который (внимание), с дипломатического и военного углов обзора, был самым успешным французским королем за весь 18 (и не только) век?
Людовик добился того, что не выходило у многих его преемников - выиграл войну с Англией. Причем островное королевство было побеждено, в первую очередь, на карте - французские дипломаты лишили ее всех шпаг, включая российскую. Союз с Австрией, династический и основанный на вполне рациональных предпосылках, позволял зафиксировать положение в Европе, во время которого Франция - без сомнения - играла первую роль. Французский король сумел даже приостановить российскую экспансию на юге, и не случись революции, завершающий этап правления Екатерины Великой мог закончиться совсем не так успешно, как это произошло в действительности. Короче говоря, во всех отношениях, Франция 1789 г. была намного сильнее Франции 1763 - 1774 гг. Таким образом, если бы любовь народа к монархии и прочность престола измерялась бы исключительно внешними и военными успехами, то мешковатый король Луи должен был бы чувствовать себя намного спокойнее какого-нибудь Франциска или солнечного Людовика. Это, как известно, оказалось вовсе не так, что и позволяет нам отбросить данный вариант объяснения событий 1789-92 гг.
Молодой король (тут ему 21-22 года) кажется тут эдакой дрянцой, но это только видимость
Кризис
Очевидно, что корни произошедшего следует искать в противоречиях между отчасти феодальным еще устройством королевства, его возросшим населением, уровнем жизни этого населения и его запросами. Парадоксальный факт, достаточно известный, но недостаточно осознаваемый до сих пор: не столь важно как действительно живут жители государства, важно как они сами оценивают свое положение. Рабы какого-нибудь китайского императора или османского султана ощущали себя счастливее чем подданные наихристианнейшего короля Франции. Точнее, правильнее будет сказать, что французы, с определенного момента, стали считать себя несчастнейшими из всех, сочетая действительные проблемы с надуманными. При Людовике ХVI Франция получила, пожалуй, самую компетентную и - если можно употребить это выражение - социально ориентированную администрацию за всю свою историю. Тем не менее, в условиях прежней системы и нового реального положения вещей внутри французского общества, этот факт не смог сыграть своей роли: общество и король оказались будто бы разделенным зеркальной стеной, не слыша и не видя друг друга. Название этой стене было парламенты, старые местные советы знати, т.е. дворянства, не желавшего добровольно поступиться даже долей своих прав, давно уже потерявших всякую экономическую и социальную основу. Король, испуганный решительным единством двора и дворян, еще в начале своего правления уступил в этом вопросе, приняв голоса привилегированных за голос всего народа, и созвал эти собрания вновь, а остальные, т.е. абсолютно подавляющее число жителей королевства, посчитали это официальной линией, официальной позицией. Вместо прежнего, средневекового союза горожан и короля получился шаткий, основанный на мелких выгодах, союз двора и дворян. Это было опасно и в 15 веке, а в 18 стало попросту убийственным.
Итак, несмотря на то, что король являлся по форме абсолютным монархом, на деле эта всевластность ограничивалась социально-правовыми привилегиями дворян (и духовенства) и возросшим уровнем общества как такового: просветители и философы не позволяли править французами как встарь, попытки - даже если бы они были предприняты - действовать в стиле Людовика ХIV вызвали бы такое количество насмешек и общественного порицания, что об этом даже не задумывались. Неуклюжие, но искренние стремления Людовика донести до всей нации свое стремление быть королем французов, а не только дворян, были слишком слабы и не замечались обществом. Поданные в архаичном средневековом духе (король вновь принялся исцелять наложением рук, буквально как в старые времена) знаки были в лучшем случае проигнорированы (большинством) или попросту высмеяны (тем самым дворянством). Иных же средств донести свою позицию, в тогдашних условиях, у Людовика не было: не было пропагандистов, не было газет, не было радио и телевидения. Он мог, правда, посадить слишком смелого оппонента в крепость, но к тому времени это стало средством, по общему мнению, недостойным и потому практически недоступным для короля. Так он остался наедине с собственной элитой, не желавшей видеть, что жизненной необходимостью является требование меняться в соответствии с общими переменами, и народом, не считавшим короля выразителем и проводником своих интересов. Победы же за океаном - равно как и, допустим, в Италии - мало говорили желудкам простых французов.
А с этим (с валовым национальным желудком) к 1789 г. возникли проблемы, не носящие системного характера, но больно сказавшиеся в условиях неразрешенного внутриполитического конфликта. Если бы речь шла о миллионах крестьян, то никакой беды бы не случилось, как не случалось ее прежде, даже во время страшной Жакерии. Но теперь-то недовольство проявляло третье сословие, которое производило, торговало и обсуждало и из которого, в том числе, набирались солдаты. Это колебание, случившееся в сущности в обычное время (экономический кризис не трагедия, а часть экономики, сменяющий рост как ночь приходит на смену дню), вместе с несоизмеримо разной тяжестью стоящих на весах гирь (вся Франция и дворянство) опрокинуло в итоге все.
Первым шагом на пути, оказавшемся впоследствии дорогой к пропасти, было восстановление власти старых парламентов, принятое по всеобщему настоянию и надежно отрезавшему короля от нации. Вторым шагом, по всей видимости, стала практика кредитования у иностранных банков. Само по себе не столь страшное, это кредитование привело к тяжелом политическому кризису: сумма примерно в 1 миллиард ливров, потраченная на успешную войну против Англии, была в значительной степени занята не у французов, а за границей. Ее требовалось вернуть, вернуть в полном объеме - посадить своих должников, как Людовик ХIV Фуке в клетку, новый король не мог, списать часть долга - тоже. Популизм министра финансов - он ведет войну без налогов, это бог, кричали тогда - обернулся хроническим дефицитом бюджета. При этом общественность, бывшая (о, конечно) оппозиционной (да и какой она могла быть, когда не имела возможности участвовать в управлении?), возносила похвалы победе в Америке без налогового бремени и поносила расходы двора, традиционно нигде не обнародованные. И жаль, тогда бы простые французы узнали, что на армию и флот тратилась четвертая часть бюджета, тогда как двор (в эти расходы входило множество статей, включая пансионы старым воякам) расходовал на себя меньше 10% годового дохода. Много это или мало? Правительство Анны Иоановны, которое, как известно, не закончило своих дней на эшафоте, тратило на нужды двора седьмую-шестую часть всех доходов Российской империи - примерно столько же, сколько уходило на это у Екатерины Великой. Это, разумеется, было достаточно расточительным, особенно на фоне монархов-реформаторов вроде Фридриха и Иосифа, но не смертельно и, в целом, на уровне. И тут мы наблюдаем важность разницы между настоящим и представляемым - де-факто французская монархия тратила на себя ненамного больше остальных, но в представлении (господствующем до сих пор) они являли собой разложившуюся кучку придворных. За несколько лет до известных событий на обслуживание долгов, сделанных, при всеобщем одобрении, иностранным французским министром финансов (тоже представителем среднего класса) уходило уже половина годовых поступлений в бюджет, но виноват в этом был, конечно же, только Людовик.
Но не стоит считать власти безгрешными - пагубен был сам принцип абсолютно закрытого бюджета в государстве достигшем значения и уровня Франции. То, что могли себе позволить император Священной римской и прусский король, не позволялось королю французскому - во-первых, потому что немцы, в отличие от французов, деньги все-таки считали, а во-вторых, не имели таких острых социальных проблем. Кроме того, и прусский король, и император были несравненно более полновластны в своих владениях, опираясь на бюрократию и служивое дворянство, тогда как несчастным французским королям приходилось иметь дело с чиновниками, тачающими в свободное от работы время памфлеты против деспотизма, и фрондирующими дворянами, готовыми в ответ на любую попытку приструнить их вопить о королевской тирании. Это была еще одна опасная черта дореволюционной Франции - всеобщее недовольство существующим положением внутренних дел, при абсолютном неумении и нежелании исполнять свои прямые обязанности. Реформы забуксовали - неглупый король не мог прикрыть собою слабость чиновничества, при всей своей абсолютности.
Послу Пруссии в Великобритании, жаловавшемуся на то, что его карета недостаточно красива в сравнении с транспортными средствами других дипломатов, король Фридрих писал: зато у твоего монарха полная казна и 200 тысяч войска, езди гордо! У короля Людовика возможностей для таких жестов не было - он не только не тушил лично свечи, но и вынужден был оплачивать (не слишком уж большие) долги своей жены, быстро ставшей крайне непопулярной австриячки. Тот же факт, что благодаря этому династическому союзу Парижем был вполне обеспечен европейский мир и достигнута победа над Лондоном, никого не заботил. Грязные слухи, вроде дела Ламотт (в котором оказался замешан и известный Кашпировский того времени, "граф Калиостро"), оказывали на общественное мнение намного большее влияние нежели реформистские усилия короля. Постепенно королевская власть пала в массовом сознании до низшего уровня: ее не только не любили (это бывает), но и не уважали (это значительно хуже).
Дефицит бюджета привел к кризису, требовавшему участия всей нации (или, иначе говоря, всех способных платить, воевать или управлять, число которых несоизмеримо расширилось со времен Средних веков), но прежняя система служила преградой для этого. Так и произошло то, что можно сравнить с бурным потоком, сметающим сначала дурно устроенную и давно не обновлявшуюся дамбу, а следом и людей, искавших за ней спасения. Остальное - кризис, непопулярность короля и монархии в обществе, ограниченность прежней элиты, являют собой лишь грани одной общей проблемы: несоразмерность старой рубашки (государства) возросшему телу (нации).
Щас пузо тебе продыравлю, гнида Третье сословие освобождается - избирательная агитка того времени
Открытие Генеральных штатов
Штаты
Слишком увлекшийся административными вопросами король постепенно приходил к пониманию, что существующую дыру в бюджете невозможно вечно затыкать за счет будущих доходов. Нехватка денег в королевской казне грозила самыми печальными последствиями для столь успешной внешней политики и просто-таки катастрофой в самой Франции. Когда-то короли получили настоящую власть начав аккуратно считать деньги, теперь представитель французской монархии, первой вставшей на этот путь, столкнулся с угрозой лишиться этого источника силы.
Весной 1787 г. власти встретились с решительной оппозицией парламентов, наживших себе дешевую славу борьбой с деспотизмом Версаля. Попытки дальнейшего реформирования наталкивались на упорное сопротивление элиты по праву крови. В этот-то момент, когда борьба приняла особенно острый (по тогдашним травоядным меркам) характер, королевская администрация отчаялась победить и решила созвать Генеральные штаты, т.е. всесословное собрание - нечто хорошо забытое с тех пор, когда государство научилось собирать налоги и подсчитывать собственные расходы. Таким образом, в самой идее созыва этого собрания не было ничего революционного или широкого по замыслам: король, оказавшейся в тупике из-за упорного сопротивления дворянства, попросту обращался к горожанам - так как это было в Средние века. Однако в существующих условиях между Францией 14 века и Францией 18 века было несколько существенных отличий. Во-первых, дворянство не имело теперь военного преимущества - оно все еще занимало важную, командную роль в армии, но уже не составляло главной и решающей ее части. Во-вторых, нынешние горожане и купцы представляли собоюй огромную силу, несравненно большую нежели это было ранее. В этих условиях единственным бескровным вариантом было заняться встраиванием этой силы в механизм управления государством, но такой задачи никто в правительстве и не ставил. Речь шла о тактике, способной переиграть упорствующие дворянские собрания, не более того. Король и его правительство не имели позитивной программы использования гигантских возможностей, открывавшихся перед ними. И это, пожалуй, было самой серьезной ошибкой, которую можно предъявить лично Людовику, который должен был понимать известную разницу между Филиппом Красивым, уведомляющим Генеральные штаты о своей воле и самим собой, советовавшимся с ними.
Выборы были объявлены, семя упало на подготовленную десятилетиями просвещения и экономического роста почву. Франция лихорадочно отдалась новому для себя делу, от Генеральных штатов ожидали разрешения всех вопросов мироздания и вообще чудес: не было весною 1789 г. такой улицы, такой дороги, на которой бы два встретившихся француза не принялись бы обсуждать будущее страны. И без того наполненное самыми разными мнениями общество возбудилось еще больше - то, что было предметом мечтаний и обсуждений происходило наяву, прямо сейчас. Как и всегда, отношение к случившемуся (и ожидаемому) определялось уровнем самих современников: философы спорили, предвещая грядущий золотой век, а чернь буйствовала - во Франции стали постреливать, пока еще неохотно и мало, но все же. Солдаты покуда разгоняли буйствующие скопища, но уже без особого рвения. А среда для скопищ была самая, что ни на есть благоприятная - на вторую половину 80-х гг. пришлось сразу несколько неблагоприятных тенденций, обостривших и без того трудное положение монархии: на общий экономический спад наложились ряд климатических бедствий, приведших к нехватке продовольствие и, как следствие, массовым беспорядкам.
Тем временем, велась самая разнообразная предвыборная агитация, наиболее популярным ее видом были брошюры, распространявшиеся с невиданной скоростью, но общий посыл, то на чем сходилось девять десятых избирателей, был очень простым: эпоха аристократического управления подошла к концу. Это, с наибольшей очевидностью безупречных логических построений, было сформулировано в брошюре аббата Сийэса, убийственно просто указавшего на то, что 100 т. дворян и 80 т. священников не могут представлять собой всю Францию, заглушая голос более чем 25 миллионов ее жителей. Третье сословие, по его словам, было доселе ничем, теперь наступило время признать его за нечто - т.е. разделить власть. Это было доступно и доходчиво, а об альфа-самцах и прочих пассионариях тогда еще и слыхом не слыхивали.
Выборы состоялись и в мае 1789 г. Людовик произнес речь на первом собрании. Ему внимали 1139 депутатов, 578 из которых принадлежали к третьему сословию (почти три сотни адвокатов), а остальные места поровну поделили между собой дворяне и клирики. Депутаты от сохи узнали, что им предлагается не конституция и равенство прав, а равенство в вопросах налогообложения, согласившись на которое они, в сущности, могу быть свободными. Ничего иного правительство предложить не захотело. Не существовало даже разработанной процедуры: как голосовать депутатам, посословно или поголовно? Дело носило не простой характер: 2 голоса против 1 или 578 голосов третьего сословия против 270 голосов дворян и 291 голоса священников, подавляющая часть которых происходила из того самого, не признаваемого в политическом смысле, третьего сословия? Сама острота обсуждения внезапно возникшего вопроса говорила о том, что королю, как регулятору и посреднику между сословиями, никто уже не доверяет - иначе можно было бы не настаивать на поголовном волеизъявлении, разумно полагая, что мнение горожан будет услышано. На деле же между сословиями немедленно развернулась борьба, происходящая на фоне апатии короля и его администрации.
Депутаты-адвокаты быстро сообразили, что их положение, собственно говоря, положение господствующее и для победы им достаточно проявить лишь упорство неподвижности. Так они и поступили, в течении полутора месяцев настаивая на принятии своих условий. Наконец, в виду того, что их оппоненты не предпринимали никаких осмысленных действий (если не считать за таковые обструкцию), около шести сотен депутатов (к ним уже начали перебегать представители других сословий) собрались, чтобы провозгласить себя Национальным собранием. Менее эффектным (но более значимым в действительности) было объявленное в тот же день покровительство над государственными долгами, вследствие чего они, депутаты, задним числом одобрили повышение налогов. Лояльное, на первый взгляд, заявление, было сродни залпу из сотни орудий: собравшиеся фактически переключали на себя финансовые вопросы, бывшие до этого прерогативой государства. Собранные для того, чтобы помочь королю определить возможную сумму, которую предполагалось собрать со всех французов для покрытия бюджетного дефицита и ни для чего более, замыкали на себя важнейший государственный ресурс. Это была заявка на власть, и вполне определенная.
Людовик, как это всегда случалось с ним в подобных ситуациях, сперва растерялся. Прежние разногласия с местными парламентами стали казаться детской игрой. Король заколебался, ситуация принимала какой-то непонятный, непредсказуемый оборот: мне кажется я падаю в бездну, признался он тогда. Его можно понять.
И закрытие, точнее попытка, Национального собрания: на картинке депутаты клянутся не расходиться покуда не осчастливят всю Францию
Первый бой
Наконец, он (вроде бы!) решился. Через неделю после провозглашения Национального собрания, после того как все большее число депутатов-дворян и клириков перешло на его сторону, после того как они успели организоваться и почувствовать единство творцов истории - их попытались одолеть... запертыми дверями! В буквальном смысле - закрыв зал где собиралось самопровозглашенное (да-да) собрание под предлогом... ремонта. Еще одна постыдная и жалкая слабость забитой эпиграммами, брошюрами и памфлетами королевской власти.
Вызов, брошенный в такой трусливой, пассивной форме, не мог не вызвать противоположного результата: не собравшиеся депутаты-оппозиционеры быстро подыскали новое помещение - для игры в мяч - и там же оформили свой блок окончательно, подписавшись бороться до провозглашения конституции. Неловкий маневр привел к результату который он должен быть предотвратить, причем в наиболее опасной, для задумавших его, редакции.
Спустя три дня Людовик попытался обратиться к трупу - скончавшимся уже де-факто Генеральным штатам. Собрав все сословия и рассадив их как положено, король выдвинул нечто вроде программы, слишком туманной и неопределенной, чтобы удовлетворить кого бы то ни было - вместо каких угодно, но конкретных требований новой оппозиции, было предложено удовлетвориться будущими уступками первых двух сословий и, возможно, общими собраниями по общим же вопросам. Для того, чтобы убедить - заставить - депутатов от Национального собрания отступить на такое расстояние, требовалась значительно более вызывающая уважение или страх фигура, никто и не подумал воспринять короля как самостоятельную силу между тремя сословиями. В конце королевской речи наступил момент истины: Людовик повелел сословиям разойтись и начать работать в предоставленных им залах, посословно. Он ушел, вслед за ним потянулись депутаты от дворян и духовенства. Третье сословие осталось, бросая теперь уже прямой, ничем не прикрытый вызов власти.
Придворный подошел к ним - король отчетливо озвучил свою волю, в чем дело? Председатель отвечал, что должен узнать мнение собравшихся (т.е. невероятно оскорблял короля), но тут во весь свой немалый рост поднялся депутат граф Мирабо. Этот сын известного французского просветителя и экономиста всю свою жизнь боролся, боролся со всеми - с собственным отцом, неоднократно засаживавшим его в тюрьму, с французским правительством, сделавшим тоже самое, и с общественным мнением, подчас бесстрашно эпатируя его. В общем, это был боец по натуре, а кроме того сильная воля, ясный ум (тот самый, что назвал министра-ведущего-войну-без-налогов богом) и англоман, сторонник парламентской монархии, со всеми вытекающими из этого для бурбонского абсолютизма последствиями. Граф встал и буквально завопил на обер-церемониймейстера: вы не имеет здесь ни места, ни права голоса!.. мы здесь по воле народа... нас можно вытеснить только вооруженной силой! Революция началась, но ее попросту не заметили: какие-то люди разбирали скамьи, делая зал непригодным к заседаниям, а Людовик, которому пораженный придворный передал сказанные ему слова, довольно спокойно заметил, что раз господа депутаты не желают уходить, то можно их и оставить. Признаться, он ожидал чего-то худшего, быть может даже ропота и возражений во время своей речи, теперь же, после успеха - стоит ли обращать внимание на мелкие инциденты?
Между тем, к оказавшим такое неслыханное упрямство депутатам Национального собрания примкнули депутаты Генеральных штатов, т.е. все еще остававшиеся послушными короне дворяне и клирики - в решающий момент неловкий союз короля и дворянства распался, точнее погряз в мелких дрязгах и оказался неэффективным перед лицом многочисленного третьего сословия. Теперь Генеральные штаты были похоронены и формально - все депутаты перешли в Национальное собрание. Это было серьезнейшим поражением монархии, лишавшим короля даже призрачной свободы маневра: нельзя было и надеяться опереться теперь на верное крыло возмутившихся избранников нации.
Почему же их не разогнали, не подавили? Ведь действительно, достаточно было гренадерской роты - что и продемонстрировал в свое время Наполеон, осуществивший настоящий переворот, тогда как Людовик был в своем, пусть и абсолютистском, праве? Атмосфера, определяющая все - Бонапарт разгонял своих депутатов под позевывание французов, Людовик аккуратно ходил вокруг да около под улюлюканье всей нации, одобрительно вопящей на каждый удар по тирании и подлецам аристократам. Больше полумиллиона жителей Парижа показали себя силой, с которой стоило считаться. Они принимали самое деятельное участие в политической жизни Франции: встречали громовыми овациями видных ораторов Национального собрания, свистом королеву, и читали, читали, читали бесконечные политические брошюры, памфлеты и газетки, буквально наводнившие столицу. Каждая очередь за хлебом - хвост - превращалась в политическое собрание. Постепенно - но очень быстро, в считанные дни - полиция потеряла контроль над целыми кварталами города, переходивший советам депутатам от округов столицы. Власть из Версаля переместилась на улицы и в клубы, места сборищ всех интересовавшихся политикой, т.е. абсолютного большинства вступивших в сознательный возраст французов обоего пола. Подавить их силами полиции было попросту невозможно, но готовиться к этому все равно начали - хотя бы из чувства самосохранения. Бурбонская монархия, даже в том покалеченном виде, в котором она оказалась летом 1789 г., не могла уступить контроль над столицей без какой-либо борьбы, для этого она была еще слишком сильной. Что, в конце концов, происходит? какие-то болтуны настраивают народ против короля, в городе властвуют толпы - неужели у монархии не найдется сил справится с этой смутой? тем более, что глядя на столицу начинают пошаливать и в провинции. У короля все еще остается пресловутый последний довод, вместе с солдатами. Подготовка, которая, в целом, велась не для конкретных акций, а на всякий случай и для устрашения, не могла и не стала секретом для возбужденного до крайности столичного общества: чего они не знали, то с легкостью додумывали. Через три недели после неудавшегося разгона город оклеивается плакатами, призывающими население не собираться в толпы и оставаться дома, именем короля. Зачем? А, король отправил в отставку Неккера - того самого швейцарского протестанта, который так удачно профинансировал французское участие в Американской революции и был возвращен к кормилу правления к началу выборов в штаты. Вместо него Людовик назначил некоего барона - что за барон? а, тот самый, что грозился сжечь Париж, если придется! к оружию, к оружию! Истерия быстро овладела толпой, истерики и повели ее.
Пылкий дурак и античный республиканец 18 века Камиль Демулен, один из сотен ораторов тех дней, первым прикрепляет к своей шляпе зеленую ленту, цвет надежды. Зеленый цвет становится опознавательным знаком - против кого? не против французских солдат, конечно нет, но против наемников короля. Прямо сейчас, эти германские кавалеристы, единственно сохранившие полную верность нанявшему их престолу, разогнали одно из уличных скопищ, немного порубив французов саблями по головам. Среди убитых - природный французский солдат, тоже один из многих сознательных. Его труп, заботливо отнесенный в родную казарму, воспламеняет и без того пылкие сердца французов окончательно: всадников изгоняют с улиц камнями, а вскоре и пулями. Париж бурлит, армия - гарнизон столицы - с народом! В правительственном стане неразбериха, ведь никто не задумывал ничего такого, войска просто стягивали (надеясь, что противники монархии устрашатся).
Утром следующего дня, 14 июля 1789 г., толпы, хаотически передвигающиеся по улицам, захвачены одним желанием - раздобыть оружие. Город немедленно охватывают грабежи - в поисках оружия так приятно найти, что-то более ценное... кое-где начинаются и пожары, вызванные (о, конечно) агентами правительства, которых немедленно убивают. Полиции с пулеметами на чердаках еще нет, не изобрели, но первые враги народа - нации - уже появились, их тут же убивают. Вскрываются магазины, открываются тюрьмы и на свободу выпускаются... узники режима, королевской тирании? нет, скорее жертвы социальных пороков - воры, убийцы и прочие уголовники. А вот и отряды солдат, вызванных на усмирение, но присоединившихся к толпам. На помощь им, солдатам-патриотам, немедленно созывается городское ополчение, национальная гвардия, вскоре в ее рядах оказываются десятки тысяч человек, целая армия! Но где же оружие, оружия для нации? Его все еще нет, арсеналы до обидного пусты, а где-то, где-то черная (в плохом смысле) рука барона собирает свои германские и швейцарские отряды, чтобы задавить голос Свободы. Да, кстати, все эти аристократы - не суть ли потомки германских варваров-франков, завоевавших когда-то римских галлов, пусть убираются в свои леса обратно! Но где же еще добыть оружия (к этому времени патриоты уже разжились десятками тысяч мушкетов и пушек, но было мало пороха, в прямом смысле)? а вот, Бастилия, старая крепость, когда-то тюрьма, а сейчас заброшенный военный объект, охраняемый сотней инвалидов (к ним, правда, прислали грозное пополнение - три десятка швейцарских наемников, но толпа об этом не знала). Все кричат к Бастилии! все бегут туда. Полиции нет, враждебно настроенных солдат тоже - они покуда выбираются из города.
Старый комендант отказывается сдать замок, в остальном он готов пойти на все условия - чьи? патриотов! - откатить пушки с бастионов и занять условный нейтралитет. Но пороха и политических в крепости нет, маркиз гарантирует это! Его уже никто не слушал, а переговорщики со стороны патриотов, как оказалось, представляли только себя. Повести толпу на штурм они еще могли, но отвести ее обратно - уже нет. Между тем, по стенам замка бестолково палили, в том числе и из пушек. Кто-то бестолково поджигал телеги, намереваясь выкурить осажденных, а кто-то, приняв честную молодую француженку за дочь бесчестного маркиза, потащил сжигать девушку на глазах у ее "отца"-коменданта - к счастью какой-то солдат спас ее в последний момент. Все это время защитники Бастилии не стреляли, но когда толпа все-таки сумела опустить разводной мост и ворваться во внутренний двор, по ней был дан залп из пушек, десятки патриотов погибли (но живы в наших сердцах!). Теперь, когда пролилась кровь невинных (недожаренная "дочь" маркиза не в счет, как и прочие агенты-поджигатели), к штурму присоединись солдаты Франции. Маркиз угрожал взорваться вместе с крепостью, но инвалиды, захотевшие хоть одним глазком посмотреть на начало новой эры, не дали эту случиться и Бастилия пала. Коменданта и еще шестерых защитников, подвернувшихся под горячую руку, повели было в плен к ратуше, но по дороге не выдержали и убили, а головы надели на пики и пошли дальше. Так началась эра свободы, равенства, братства. Что же, рождение нового мира - дело кровавое, спросите у любой матери.