Революционер
- карта, вторник.
Триумфальное шествие советской власти.
Николай Иванович Зыков родился в 1888 году и с детства познал нужду и борьбу - из книжек и брошюр. Сын занявшегося торговлей крестьянина из Вятской губернии поступил в реальное училище Перми, но окончить его не успел, поскольку - говоря стилем тех лет - наступила весна, а с ней и половодье первой русской революции 1905 года. До учебы ли тут? Молодежь обожает спасать хоть что-нибудь, а потому наш герой вступил в самую известную, в самую грозную, самую прославленную партию свой эпохи - партию социалистов-революционеров.
Они и великих князей бомбами взрывали, и губернаторов на тот свет из браунингов отправляли, и обещали землю со свободой - как тут устоять? Тем более, если с противоположной стороны ненавистные буржуи и тупая чиновничья рать, которая в спокойные дни тупо-непрошибаема, а в тревожные - трусливо-бездеятельна. И Зыков, совершенно позабыв наказ родителя обучаться торговому делу, собирал и разбирал револьвер, готовясь ухлопать хоть какого-нибудь городового, а лучше всего - при освобождении тюрьмы.
Родители, которые готовили сына к мирной жизни, от этих перспектив пришли в ужас и обратились за помощью к полиции, указав на опасные связи сына, от которых наивно попросили его уберечь. Власти отреагировали незамедлительно и в 1908 году Зыков уехал в ссылку на Печору, в село с замечательным названием Мохча (старожилы блога Горького Лука должны сейчас заволноваться как старая полковая кобыла, услышавшая звуки горна), где обзавелся женой, долгами и подпиской на газету "Русское слово".
Так Николай Иванович - говоря уважительно, по-деревенски, - стал государственником, державником и патриотом. Славный год трехсотлетия династии Романовых он отметил дневниковой записью о необходимости убийства Ленина, мотивируя это его опасностью для страны. И казалось бы, что путь Зыкова уже был определен, однако война, а именно - поражения на фронте и разруха в тылу, оказала известный эффект и когда весной 1917 года до Мохчи дошло известие о том, что Николай II наконец-то домямлил свое жалкое правление, то к волостному правлению пошла "сымать патреты" толпа освобожденных граждан, а впереди ее гордо вышагивал наш Николай.
Ну не славный ли парень?
Впрочем, он все еще "оборонец", а иногда и прямо корниловец. Но что-то все слабее голос "Русского слова", не уверенности и у социалистов-революционеров, с осени 1917 года уже практически "правящей партии". Ослабли, изнемогли они, борясь на двух-трех фронтах сразу - против германца, реакционера и анархического элемента. А вот уже и октябрьский переворот - бежал и скрывается где-то смехотворный Бонапарт русской революции Керенский, бессильны партийные резолюции и выходит наружу во весь матросский рост всероссийская правда большевиков - тот прав, у кого винтовка заряжена и острым штыком увенчана.
И Зыков принимает эту правду всем сердцем. Он всегда был "против буржуев", всегда был готов "давить контру" и теперь пора приниматься за дело. Но Мохча - это не революционный Петроград, тут еще не отвыкли оглядываться на земство, на уклончивый Архангельск, тут нет ни рабочей, ни солдатской, ни какой другой массы, а только богатые и бедные мужики, которых еще надо организовать для борьбы друг с другом. Зыков отдается этому делу, давая нам характернейший потрет революционера первой волны: кипучего, сыпучего, горючего и т.д. и т.п. Очень важно, что он достаточно честен со своим дневником, а там где пытается лукавить - это всегда заметно, ведь несмотря на всю свою вышеупомянутую сыпучесть, он человек наивный, а говоря откровенно - глуповатый.
Кажется, что описание закончено, но вот происходят трагические события 28 февраля и Зыков делает самую, быть может, важную запись в своем дневнике - психологический портрет только что состоявшегося убийцы. Не сверхчеловека, не хладнокровного строителя нового мира, но испуганного существа, только что избежавшего смерти - и принесшего ее другим. Однако проходит несколько дней и воспрянувший духом Николай вновь обретает стальную руку революционера, не знающего сомнений на своих страницах. Будто ничего и не случилось, даешь новые пули врагу!
Не трудно предположить, что случилось бы с ним потом, в двадцатые годы. "Рабочая оппозиция", Троцкий, нелегальное распространение брошюр - ссылка, отчаянные просьбы в Москву дать возможность "сойтись с кулаком", а вместо этого новый срок, обвинение в терроризме и пуля. Но ничего этого, к счастью, не произошло и ему не пришлось разочаровываться в своей последней любви - советской власти. Не зная будущего, он решительно свергает земство, управу, создает новую власть и ждет "товарища Маузера".
Итак, прошу всех под кат - выдержки из дневника мохчанского революционера за 1918 год.
19 января
Прочитал отчет о первом дне заседаний Учредительного cобрания. И окончательно отрекся от сочувствия Церетели, Черновым и другим, которые не понимают, что нельзя в боевые дни управлять баллотировкой, моральным воздействием, резолюциями и т.д., а необходимы штыки, штыки и еще штыки. ... Учредительное собрание распущено. Оно не доросло до боевого настроения масс. И не стоит с ним терять время. Каледин и Корнилов перестали говорить речи; пора и нам заговорить короче и яснее, иначе передушат как цыплят, с бесконечными спорами. Пишут газеты, что начался голод в России. А я думаю: к лучшему все это. Сытое брюхо к учению глухо.
22 января
Утро провел в управе. Бывшие товарищи перестали меня замечать. Не мешает запомнить, когда поднимется настоящий революционный вал в волости. Недовольство незаметно, народ затаил обиды. Но корни целы, возбуждение не может улечься. И с первыми теплыми днями неизбежны беспорядки. Я жду только 10−15 решительных мужиков. Если восстание начнется − медлить я не стану, оглядываться по сторонам тоже. <...>
Что день грядущий мне готовит? Черт его знает. В августе немного сочувствовал я Корнилову с его железной дисциплиной, теперь я − большевик. Час тому назад мысленно был десятником Красной гвардии Петрограда… Но поехать вряд ли хватит духу. Самое лучшее было бы здесь разыграть в духе Петрограда, а после победы почить на лаврах в роли, например, председателя земской управы или потребилки.
31 января
Вчера в первый раз довелось мне увидеть, насколько буржуазен мужик. Один хозяйчик, стиснув зубы и поведя глазами на своих оппонентов, коротко бросал аксиомы: «Свое у меня зерно, ни у кого не украдено, сам и есть буду, и не признаю никаких норм, если работал над ним, сам и съем». Логика чисто звериная. До сих пор все хитрили. Отбояриваясь от включения зерна в норму наравне с комитетским хлебом. А когда от 500-х запасов осталось по 50, запели иное. Что-то будет весной, когда бедняки устанут ждать и озвереют?!
3 февраля
Днем ходил в управу. Но там все еще «контрреволюция»: нет никого, кроме пяти-шести случайных мужиков, зашедших по делу. Скучища царит полновластно. Приехали трое солдат (из Кедвы родом, едут в гости домой) проезжих. Но надоело слушать, как они хвалятся удавить старосту, если не даст лошадей и т.п. вздор. С такой «революционностью» недалеко уедешь, бедная Россия. Пришел скучать домой. Тошно на таких людях…
4 февраля
«Революционный комитет» показал, много ли толку выходит из всего шума. Мужики здешние − дрянь, любят кричать, но трусливы и фальшивы. А тебе надо есть, капитал твой скоро иссякнет. Раз ты − не трус, не бойся ничего. Но не лезь на грех из одной любви к победам. Жалки они, эти победы, эта популярность на день, рожденная низменной надеждой кучки горланов, обиженных управой. Народ в массе молча терпит. И петушиным боем его не разбудить… Давным-давно написал статью о большевиках. Листы уже истрепались от таскания на собрание. А прочесть так и не удалось: не понять зырянской толпе красоты большевистского порыва. «Не мечите бисера перед свиньями»...
7 февраля
Настроение хорошее: местные порядки идут по-старому, но я уже перестаю ими волноваться, а успехи пролетарской революции невольно радуют. По жизни и в душе я буржуазен. Но с детства ненавидел богачей и их житье, не замечающее, что жизнь народа − сплошное мучение. Меня страшила грандиозность здания капиталистического общества, где человек − песчинка, капля в море. Но недаром поется в рабочей песне: «Все, чем их держатся троны − дело рабочей руки». Восставший пролетариат сумеет взять на вожжи всех пузаков и дармоедов, а здание разрушать не придется: те же служаки, сбросив мундиры, будут работать на народ, как работали на верхи народа. В бой я вряд ли пойду, да вряд ли и годен. Но, если восторжествует трудовой народ, поеду в Россию непременно. Как бы не было улучшено здешнее болото, во веки веков не подойти ему даже близко к городскому житью, потому что для этого нужно вырастить здесь новых людей, дать им новое воспитание. А мне до этого, конечно, не дожить.
8 февраля
Когда читал я лишь «Русское слово», чернившее Ленина, я не раз возмущался, говоря: «Неужели некому его убить?». Теперь возмущен покушением на него и готов быть палачом убийцы, рука не дрогнет. И это не измена убеждениям, ибо они у меня те же, что и 15 лет назад, когда я, не зная о партиях, уже ненавидел произвол и буржуев. Нет, это простая доверчивость и близорукость. Ленин казался мне полубольным крикуном, вроде максималистов 1906 г., кричавших, что социализм возможен в те годы. Теперь я вижу, что большевики работают не только «по-моему» (т.е. берут буржуев за вожжи), но и лучше моего, они хотят жить вовсе без буржуев. Смогут ли, нет ли − вопрос. Но идут впереди революционной толпы, рискуя гибелью ежечасно. Земной им за это поклон и вечная слава! А всем врагам проклятие и лютая смерть! (Жаль, что тигров пытаются унимать шумом, огнем костров, холостыми выстрелами и т.д. Террор был бы куда лучше.)
14 февраля
Прихожу в земство, а там − чуть не бой. Гласные, с прохвостом попом во главе, кричат, что сегодня их день, посторонним же − не место. Я, с места в карьер, поднялся на стул и давай чесать. Коротко говоря, потребовал бросить просьбы, собраться в школе и решить дело наотрез. В школе и пробились ровно 10 часов подряд. Управу свалили очень торжественно. Даже гласные подтвердили, что следует сместить. Я, не хвастаясь, спас положение и направил дело в русло. Прохвост поп предложил в начале заседания меня удалить, но за это чуть всех гласных, вместе с попом, за бороды не вытаскали из школы. Положение повисло на волоске. Выйди я на 10 минут, и все разлетелось бы к черту. Солдаты ревели: «Долой земство, вывести их всех!», народ гремел как гром. И вот мохченский народный комиссар полез на стул, поднял руки, и все затихло. Я объяснил, что раз нет у нас силы, милиция земство защитит, сколько бы комитетов мы не выбирали. И предложил выбрать народом новую управу, а за порядком строго следить. Поспорили, и все устроилось. Прохвостов прогнали, шум в волости утих, посадили приличных людей. Остался один председатель, да и то потому, что не нашлось людей: все начали отказываться, и пришлось его снова посадить на место, с предупреждением, что будет он ходить на коротких вожжах…
Только что разделся и хотел лечь. Вдруг слышу дважды трахнули чем-то в стену дома. Сердце встрепенулось, но не догадался выйти на улицу. А через 10 минут зазвенели на пермской половине стекла. Брошенным камнем вдребезги разбил кто-то два стекла. Как быть? Ведь эти сволочи могут меня и вовсе отсюда выжить, если будут зимой бить стекла. Смотришь, придется среди зимы в Усть-Цильму убираться или уезжать в Кулим. А пока, если не перестанут тревожить, надо будет нанять караульщика. Пусть он приметит, кто около моей избы шляется по ночам. Я им тогда покажу, как бить стекла.
Придумал забавное избавление от стеклобития. Предложу народу охранять меня поочередно, иначе я отсюда вынужден буду уехать. Если я им нужен, они могут меня охранять: 200 ночей − 200 мужиков. А иначе к чему здесь и гнить? Я пока сменил дробовые заряды на картечные и попробую верить, что врагам моим не удастся меня отсюда выжить, если я добровольно не захочу уехать. Упорно говорят, что едет Красная гвардия. Вот тогда бы очистили здесь воздух!
16 февраля
Опять весь день и вечер провел в управе. Доканчиваем проверку хлебных книг. А тем временем судья ведет дело о захвате власти. Я с часу на час жду ареста. Боязни нет, но не хочется ехать зимою в Архангельск, бросая семью на произвол судьбы. Комитет наш растаял как дым. Из Архангельска пришла телеграмма: «Действие против земства беззаконны». Вот так штука! Если большевики сдадут, придется мне за мохченскую управу в тюрьму садиться.
Кулаки похваляются, что выбили мои окна. Уверяют, что ждали меня с револьверами. Отлично. Если так, судьба еще столкнет нас, и тогда мы посмотрим, кто из нас лучше стреляет. Если удастся получить «маузер», я вам покажу, как бить ночью стекла, долго будете помнить!
20 февраля
Вдруг ужаснулся перспективам весны: в Усть-Цильме масса хлеба, в Щельяюре − тоже, а у нас будет чисто, придется громить их, сволочей. И я уже разрабатываю план набега. На пяти-шести пароходах нагрянем в гости и потребуем «продать добровольно». Если не продадут, предложим мирному населению убраться подальше и грянем в атаку. Господа архангельские воротилы, неужели вы этого хотите, черт бы вас побрал?!
Новое правительство дерет за телеграммы 40 копеек за слово. Умно ли это? Или просто необходимо? Думаю, что неумно, потому что бьет и правых, и виноватых. А это неладно. Почта идет до Архангельска недели три. А попробуй-ка телеграфировать!
Я составил крошечную телеграмму. А увидел, что стоит 12 рублей, и отложил: своих денег нет, а собрать не у кого… «Интеллигенция» обеспечена и молчит, буржуи открыто орут: «Наш хлеб, мы и едим». Отлично! Что-то запоете вы весною, когда для собраний будет у народа 24 часа свободных, когда не надо будет через десятских созывать народ, когда не надо будет помещений, керосина и т.п. чепухи?! Только бы дожить до этой весны!..
Днем. Вплотную подошел ужас: немцы наступают на Петроград, внутри − каша, появился призрак царизма − городовые на улицах Минска, расстрелы рабочих за то лишь, что руки в мозолях. И я в раздумье: ехать ли туда или здесь начать с другого конца, пока не подохли с голоду. Зыряне спят, и не разбудит их никакая телеграмма. Эх, семья, семья! Для чего завел я тебя, я треплю клубок рваных нервов, не знающий нигде покоя?! Подумываю об уходе отсюда без рисовки, потому что все равно не миновать петли, если буржуи восторжествуют. И, ей богу, стало, наконец, страшно за народ, чем за свою шкуру, и слова телеграммы ударили прямо по сердцу. Что-то будет дальше?
23 февраля
Мохченская революция пришла скорее, чем я предполагал. Приехали из Ижмы два товарища и привезли телеграммы, полученные в Усть-Цильме. Там коротко и ясно требуют архангельские товарищи, чтобы повсюду организовались Советы кредепов, облагали буржуазию без всякой пощады, организовали Красную гвардию. Пришли пять-шесть солдат новоприбывших. И я разошелся. Решил, что дальше ждать − преступно. Будь что будет, а я выступлю без промедления. Пусть в Пинеге − царский режим. У нас будет другое. Пошли в управу, и я изрезал портрет Александра II, оставив на нем подпись: «Изрезал мохченский народный комиссар Николай Зыков. 23 февраля 1918 г. Царей в России не будет никогда. Да здравствует социализм!».
Сегодня соберем кое-кого из ребят. А в воскресенье выберем Совет крестьянских депутатов Мохченской волости. С понедельника примемся за работу. Будь что будет, настроение прекрасное. Заботит лишь вопрос обложения буржуев, не поймут дураки, что придется им подчиниться духу времени. Усть-Цильма мямлит. Да здравствует печорский Назарет − наша скромная Мохча − первая ласточка социалистической весны в Печорском крае!
25 февраля
Запел «Марсельезу» и почуял, как за спиною моей точно крылья растут. Настроение небывало хорошее. Уверенность в успехе полная. Если и сегодня ничего не выйдет, я не отступлюсь, нет, я соберу брошенный всеми Кулим, займу управу и введу диктатуру бедноты, потому что иначе все погибнем летом. А если переживем, перебиваясь с хлеба на квас, надо отсюда уезжать летом непременно. Грешно с моими данными гнить тут, когда там люди так нужны. Смерть здесь, от пули пьяного хулигана, и смерть там − в бою за свободу. Разве можно сравнивать?
До сих пор безденежье губило наше дело. Теперь, с приближением социализма и углублением революции, этот тормоз отпадет. Я собирался стать во главе мстящей толпы голодных. Теперь попробую стать главой организованной общины. Помощников нет, но неужели не будет? И неужели я и тогда здесь останусь?.. И как быть с проклятым долгом?..
9 часов. Наконец-то освободился! Собрание долго не могло открыться. Я пошел в разгар реакции… Председателем меня почему-то не выбрали, а выбрали секретарем. Ужасно мне было это обидно. Но, может быть, просто потому так вышло, что я хорошо пишу. Как бы то ни было собрание провел я один. Прочел свой доклад о большевиках, объяснил, в чем разница между земством и Советом, провел и выборы в Совет (30 челевек) и в дружину Красной гвардии (21 человек). Председатель же сидел, никем не замеченный. Мужички были весьма довольны, что дело наконец-то направляется. Выбранные полны желания работать. Красная гвардия потирает руки. Что-то будет дальше?
Завтра пойду утром объявлять управе, что она отныне лишь канцелярия. Днем − первое собрание Совдепа и Красной гвардии для выработки плана работ. С 26 февраля взовьется над мохченской управой красный флаг в знак того, что наступило, наконец, народное правление.
26 февраля
7 часов вечера, весь день хлопотал с новым устройством Мохчи. Утром пришли в управу, и я объявил, что власть переходит в руки исполкома. Затем пошли в школу и там произвели выборы. Я, конечно, попал в председатели исполкома... Теперь попал я, кажется, наконец-то на свое место. Денежной избежал: выбрали казначея, так что до сундука я не буду касаться. Значит, останется довольно времени для руководства работой. Весь вопрос в том, найдутся ли хорошие помощники, будут ли деньги откуда-нибудь. ... Сегодня один буржуйский сынок едва не задавил меня лошадью, наехавши сзади. Я едва сдержался, чтобы не убить, собаку. Был он пьян, как сапожник и нарочно лез на скандал. Я пока ограничился только тем, что приказал ему не гонять по Мохче, пригрозив тюрьмой. И он подчинился. А ночью, наверное, опять зазвенят мои стекла. Устал за день дьявольски. И продрог по пути изрядно. Писать тошно; чересчур много и так уж исписал бумаги…
27 февраля
Около часа пополудни двинулись по селу с пением революционных песен. Впереди несли плакат (сукно с управского стола!) с надписью: «Вся власть Советам трудового народа!». За ним шла рядами наша бравая Красная гвардия, причем внушительно покачивались восемь ружей и между ними две винтовки со штыками. Сзади шло море мальчишек, Совет почти в полном составе и сотня народа. Обошли почти все село и напелись досыта… В ТОДе поставили портрет Александра III, и я шагов с 30-ти посадил ему три пули в грудь из своего «ивера», а четвертую − в щеку (шагов на 10). Только одна не попала в цель (первая). Жив еще, значит, курилка! Не дрожит рука, не стрелявшая из револьвера 10 лет.
После обхода села полез я на решетку управского забора и сказал несколько слов по поводу происшедшего 24−25 октября переворота, по поводу перехода власти в руки народа. Затем устроили в управе маленькое собрание и постановили: «Собрать завтра как можно больше народа». Революция кончается (в Мохче). Что-то даст новый порядок? Ночью хочу караулить, придут непременно. Сегодня один черносотенец оскорбил нашего красногвардейца (моего первого товарища), и тот надавал ему прикладом. А я подтвердил, что слабости быть не должно: за оскорбление бей прикладом, за нападение − коли штыком насмерть. Довольно уверток! Настроение очень хорошее. Вывеску с управы сняли. Земства не допустим, пока есть в руках сила. Жаль только, что не могут мои товарищи приходить ежедневно. Борьба − такая интересная штука.
28 февраля
Сердце мое показало, что чует оно не хуже прежнего. Ночью сел я поесть. Вдруг опять заорали на улице пьяные гонщики и принялись гонять мимо моих окон. Сердце заныло. Стрельба из револьверов по дому, ведь это же − смертная игра. Выбежал я на улицу и опять никого не застал. Нервы расстроились вконец. Как быть, как уйти от этого мучительного состояния постоянного напряжения и страха за семью? Через 15 минут снова слышу дикий рев у моих окон. Снова пришли товарищи и застучали в дверь. А через пять минут роковые сани замедлили свой бешеный аллюр у моей избы, и один из седоков заорал и матюгом. Я решил узнать таинственных стрелков. Бросился я на дорогу, подбежал к саням, спрашиваю: «А вы кто такие?». А один из седоков вскочил, размахнулся здоровенной дубиной и хотел, должно быть, расшибить меня вдребезги, но промахнулся. Я отпрянул назад и выпустил все пять зарядов своего «ивера» по хулигану. Лошадь мигом умчала неистово ругавшихся негодяев, а я вернулся в избу, взял двустволку и пошел с ребятами узнать окончательно, кто такие эти стрелки, столько ночей не дающие семье моей покоя.
Подходим к управе. Там стояли председатель и писарь, только что кончившие работу (было часов 10), и кричал во весь голос, проклиная меня, отец того мужика, на которого я думал, что он бьет окна, и на которого упорно говорили все по селу, хотя буржуйские сынки и хвастались, что бьют они, что не убегают, а ждут меня с револьверами и уложат рано или поздно обязательно. Подошел старик к нам, а в руках у него дубина. Принялся он меня ругать: «За что, говорит, подстрелил моего сына?». Не успел я ничего возразить, как подошел и сын. И опять новая дубина у него в руках (прежняя упала у моей квартиры, и ее подобрали товарищи). Вижу я, что отец с сыном на меня наступают. Поднял ружье и кричу, что у меня в руках двустволка, что я уложу их обоих, если вздумают на меня броситься. Сын начал стонать, согнулся в три погибели и божится, что он ничего не знает, что я напрасно его ранил. Товарищи кричат ему: «Брось дубину!». А он, потихоньку наступая на меня, представляется раненым, опирающимся на палку. Отступил я уже шагов на 20, а отец с сыном все подходят вплотную. Еще два-три раза крикнул я, чтобы не подходили, предложил прочим свидетелям разойтись, чтобы их не зацепило, а толку все нет.
Вдруг летит роковая рослая лошадь с большими санями и прямо на меня. Перед этим же хулиган-сын божился, что не знает, кто с ним был. А седок выскакивает из саней и бросается ко мне. Промедли я две секунды, и лежал бы теперь на дороге. Но я понял, что это смерть моя пришла, что необходима вся моя сила, чтобы избежать неизбежной, как будто, кончины. Вскинул я ружье и ударил по сыну. Он без звука повалился на снег. Отец налетел, было, на меня; растерявшись на секунду, озверел я чуть не до потери сознания и выпустил второй заряд. Сунулся в снег и старик. Так и падали, как мешки с мукой, а я был как в бреду, забыл и про револьвер. Вдруг трах, трах, трах, загремели по мне револьверные выстрелы третьего хулигана. И я почувствовал, как холодает все существо мое от этих смертельных хлопков. Взмахнул пустым ружьем и ударил нападавшего по голове. Но он был в малице, удар не оглушил его. Сунулся он мне под ноги, я упал на него, придавил и кричу товарищей на помощь. Забыл совершенно и про револьвер, и про финский нож, лежавшие в карманах. Слышу, что прострелена у меня левая рука, чувствую боль от пули в боку, изнемогаю в борьбе, а товарищи как в воду канули. Слышу я, подбежал ко мне один из врагов и ударил дубиной по голове, поднял и снова трах меня по лбу. Голова закружилась, вскочил я и пустился бежать. Страшно стало, не вынесли дрянные нервы этой встряски, этого беззвучного падения врагов и появления новых. Кричу своих товарищей, но их и след простыл, разбежались и свидетели.
Кинулся я домой, а за мною с криком бежит кто-то, дико ругаясь. Подбежал я к маминому крыльцу, начинаю стучать, что есть силы. И кажется мне мучительным часом две минуты ожидания. Что, если прибегут злодеи? Как стану я защищаться, когда я уже не председатель революционного исполкома, а беспомощный, дрожащий ребенок. Открыла мама крыльцо, а я едва говорю: «Мамочка, что же это, Господи, меня чуть не убили, весь я в крови и ранах. Я убил двоих, мама... тяжело мне, больно». Стою и болтаю, точно младенец. А сам дрожу как в лихорадке. И в голове одна только мысль: «Кончено все, кончена моя жизнь в Мохче, кончена, вероятно, и революция. А впереди, может быть, через час − смерть от пуль хулигана, может быть, избиение всей моей семьи. Ужас, сплошной кошмар. И кто в нем виноват? Как избежать его продолжения? Не слишком ли поздно?».
Рука нестерпимо болит. Посмотрел рану. Вижу, попала пуля в мякоть руки, на середину между локтем и кистью, и застряла в мясе. Пуля, попавшая в бок, встретила сопротивление полы пальто и рикошетом скользнула в сторону, посадив лишь кровоподтек на выступе тазовой кости. На затылке большая шишка, на лбу − рана от лопнувшего волдыря. А в душе − ад. Посылаю за своими товарищами, невыносимо одному в избе. И только через полтора-два часа, когда собрались ко мне три вернейших защитника с двумя винтовками, стало мне немного легче, прилег я на постель и успокоился, насколько возможно. Кое-как раздобыли у бежавшего товарища лошадь и поехали двое за доктором. Но он предложил приехать мне лично. Пришлось садиться и ехать. Дорогой повстречали раненого старика, видели труп убитого сына, распластанный на месте его бесславной кончины. А в больнице узнали, что был еще раненый, третий по счету. И попал как раз тот, кто похвалялся, что бил стекла и поджидал меня с оружием в руках. Судьба сама столкнула их со мной. Первого − врага народа, известного дикаря, зверя, а с ним и буржуя, мечтавшего о легком убийстве того самого Зыкова, который жизнь свою отдавал за народное дело, который никогда не был способен на такое подлое дело, как стрельба по окнам каждую ночь, как бы не ненавидел буржуев.
Фельдшер упорно советовал мне бросить все и уйти в сторону. Но как я брошу, заваривши такую кашу, как обреку на такую же участь своих товарищей? Сижу сейчас, утром, у образов, пишу это и думаю: «Как не пришло мне в голову, что смерть так близко ко мне со всех сторон подходит?». Не верил я, кислятина, в то, что буржуи в самом деле меня убьют. Ведь смерть моя никому не принесет пользы. Зачем же так упорно к ней стремиться? И зачем стреляют меня те люди, которых мы и обложили бы всего по 100−200 рублей? Неужели жизнь моя дешевле этих денег? Что будет дальше? Сколько вопросов! И нет на них ответа… Написал две телеграммы, два призыва о помощи…
Полдень. Телеграмму послали. А сами пошли в управу. Труп хулигана уже был положен на дровни. Вокруг стояла родня и целая толпа буржуазных прихвостней. Слышался явственный ропот по моему адресу. Дело представляли так, что я убил мужика и ранил двоих совершенно напрасно. Начинают дознание. Пришел свидетель.
2 марта
Сердце настроено очень плохо. Вышел на поветь и чувствую, что нервы расхлябались вдребезги. Кое-кто из товарищей уже уехал, другие уходят, многие кричат, что если сегодня не будет все принято, они больше не участники. Если бы не Настин брат, заскучал бы я совсем. Не осталось охоты и уламывать народ, тащить насильно в рай. Оказывается, что судья приехал с полным правом. Судьи в губернии не отменены. Плохие вести идут и из Питера. Немцы наступают, предлагают унизительные условия мира. В стране полнейшая анархия.
Свидетелей со стороны обвинения вдруг оказалось с три черта. Вполне возможно, что буду я арестован. И тогда, прощай! Писать не в силах. Что-то будет дальше? Неужели так-таки и кончена жизнь? И неужели же бросят меня все товарищи после первого же происшествия?
3 марта
Победа за нами! Да здравствует Совет трудового народа! Собралось народу человек около 500. Но бакуринцев мы удалили, потому что они выделяются в волость. Комиссар сказал недурную речь, я произнес еще почище. А затем произвели баллотировку шарами: оставить ли Совет или выбрать новый. За наш Совет подали 218 голосов, против − 76. И как раз принесли протоколы из Кулима и Щели. В Кулиме за нас подано 116 голосов, в Щели − 95. Огласил я эти бумажки и закричал: «Товарищи, да здравствует порядок! Ура!». Громовое «Ура» потрясло стены училища. Комиссар спросил: «Оставить ли при Совете земство?». Против поднялись почти все руки, а за земство − десяток. Раздался дружный смех. В виде «спасибо» за тактичность комиссара провозгласил я «Ура» и в честь него. Снова гром голосов, и собрание закрылось при всеобщем ликовании народа. Не думал я, что так хорошо пройдет собрание. И восторга своего не могу описать. Замечу только, что про раны забыл и готов на новые. Ура!
4 марта
Интересно отметить, что я, как ребенок, горжусь своим исполкомом, детищем моих упорных трудов, моих ран и игры со смертью. Горжусь и подписываю, как председатель, первый председатель, избранный и утвержденный народом. Прошел ровно год, как докатилась досюда весть о свержении последнего Романова. Целый год переваривалась мохченская власть. Наконец процесс завершился победой народа. Интересно будет посмотреть, даст ли что-нибудь народу новая, желанная власть или же и она оправдает грустную аксиому: «Каждый народ имеет то правительство, которого достоин»?
8 марта
Мама говорит, что ночью опять стреляли около дома. Опять начали? Я рад, ей богу, рад. Может быть, подрежу, наконец, корни черной сотне, если не мог подрезать 27 февраля. Жалею, что не написал сразу в Архангельск. Оттуда могли бы прислать помощь людьми или хоть оружием. А то мы пока совершенно не можем пойти на крайние меры против буржуев. Если не дадут денег, ничего не поделаешь.
Много народу уезжает на завод. Не останусь ли к весне перед врагами один как перст? Писать отвык. Привезли мужики муку из Усть-Цильмы, зябнут у амбара. Надо как-нибудь с ними распорядиться. Придется рабочих нанимать, караул ставить, чтобы не морозить зря мужиков у амбара. Дневник отощает совсем.
9 марта
Посылаю телеграмму в Архангельск, прошу оружия… работать без оружия − нечего и думать. <...> Буржуев пока оставил в покое. Может быть, нарвутся под заряд. Не надо тогда и с протоколами возиться. Народ на битье стекол смотрит равнодушно. У меня же зубы скрипят. Не люблю я трусливое, подлое нападение из-за угла. Хотел всю ночь караулить, да что-то сильно тянет ко сну. Ночь лунная и без мороза. <...> Неужели и сегодня придут неугомонные стрелки? И до каких пор будут они искушать мое терпение? Из Ижмы обещают несколько «браунингов», будто бы посланы из Архангельска. Ожидаем оружия и из Усть-Цильмы. А, вооружившись, справимся не только с двумя хулиганами, а хоть с 200-ми хулиганами.
18 апреля
Пришла баба и просит хлеба. Апрельский паек съела. Пять фунтов добавки ей мало. Откуда же я ей возьму? Отдать майский пай? Но тогда в мае заревет. И вот в таких «делах» проходит весь день с утра до вечера… Перед вечером. Получил в управе циркуляр уездисполкома: содрать с торговцев 5 % валовой выручки. Это значит, мне придется уплатить 500 рублей налога. Вот тебе и большевик! Готов я на что угодно, только не на уплату такой суммы. Ведь это же 1/6 моих средств к жизни! Попробую подождать, что будет. Большой горечи нет, не будет и разорения. Но все-таки жаль, что придется швырнуть такую массу денег, когда буржуи не платят таких сумм. <...>
«В Кронштадте − 15 тысяч анархистов», − в ужасе шепчут буржуи. «А в Печорском крае − ни одного», − говорит голос жизни. Анархические коммуны возможны. И их, наверное, много возникнет в ближайшее время. Но анархическая губерния − это почти немыслимо. Нетрудно перерезать и ограбить всех паразитов, нетрудно отнять все у всех и сделать общим. Но немыслимо в наше подлое время скотов сделать идеалистами. Я сегодня − анархист, а завтра − готов бежать отсюда, только бы не платить 500 рублей налога. А сколько на свете людей, неизмеримо подлее, чем пишущий эти строки!
В избе тишина. И так хорошо отдыхают нервы от постылого шума. Что-то будет дальше? Не кончится ли эта тишина тишиною могилы?
21 апреля
Казалось, что Совет сегодня не собрать: народ парится в бане, готовится к празднику. Подумал я и накатал от себя приказ по поводу сена: «Запрещаю продавать больше трех пудов одному лицу, предупреждаю, что в случае падежа богатые ответят (без вознаграждения) своим скотом за погибший скот трудового народа». Вот вам, буржуи, яичко к празднику. Бедным же, без шуток, весточка эта приятнее жареного гуся. Надеется на меня здешняя беднота. А кулаки распустили слух, что я уже бежал в Кулим. Вот вам и сбежал! Будет теперь у них в праздник разговоров, когда съедутся буржуи со всех деревень…
Дело идет к вечеру. Настроение чуть-чуть приподнято. На постели у меня лежит солдатская магазинка, чего никогда не бывало: жду открытого нападения не только ночью, а в любую минуту. На столе − наган, на кровати, рядом с матрацем, берданка. Кругом орудия смерти, и каждую минуту готов я к бою…
6 мая
Мужики здешние начинают леветь. Через 5−6 дней не надо будет сена, по крайней мере для лошадей. А имеющие сена по возу и больше наотрез отказывают не имеющим. Назавтра собирается «боевая группа», хотят пойти отбирать сено. Я благословил. Пусть поучатся сами, не все им на Красную гвардию надеяться. У многих нет дров, а у буржуев есть по 100 сажен. Через неделю, глядишь, и за дрова возьмемся. «Не хлебом одним жив бывает человек». Весною у бедноты лошади едва ноги переставляют. А надо будет пахать-боронить. И вот заберем кулацких коней, запряжем в кулацкие сохи, пусть только посматривают. Сено запасали, не хотели продавать. Вот оно когда и пригодится. Отыграюсь я над вами… за ваши кляузы, за двукратное ранение, за все, что от вас претерпел. Наряду с полевением массы, все больше разочаровываюсь в Совете и, особенно, исполкоме. С таким Советом долго работать нельзя… вероятно, долго я в председателях не засижусь.
...
Как знал.
27 мая 1918 года на первого председателя Мохчанского совета была организована засада - охрана позорно бежала и раненого Зыкова забили насмерть.
Триумфальное шествие советской власти.
Николай Иванович Зыков родился в 1888 году и с детства познал нужду и борьбу - из книжек и брошюр. Сын занявшегося торговлей крестьянина из Вятской губернии поступил в реальное училище Перми, но окончить его не успел, поскольку - говоря стилем тех лет - наступила весна, а с ней и половодье первой русской революции 1905 года. До учебы ли тут? Молодежь обожает спасать хоть что-нибудь, а потому наш герой вступил в самую известную, в самую грозную, самую прославленную партию свой эпохи - партию социалистов-революционеров.
Они и великих князей бомбами взрывали, и губернаторов на тот свет из браунингов отправляли, и обещали землю со свободой - как тут устоять? Тем более, если с противоположной стороны ненавистные буржуи и тупая чиновничья рать, которая в спокойные дни тупо-непрошибаема, а в тревожные - трусливо-бездеятельна. И Зыков, совершенно позабыв наказ родителя обучаться торговому делу, собирал и разбирал револьвер, готовясь ухлопать хоть какого-нибудь городового, а лучше всего - при освобождении тюрьмы.
Родители, которые готовили сына к мирной жизни, от этих перспектив пришли в ужас и обратились за помощью к полиции, указав на опасные связи сына, от которых наивно попросили его уберечь. Власти отреагировали незамедлительно и в 1908 году Зыков уехал в ссылку на Печору, в село с замечательным названием Мохча (старожилы блога Горького Лука должны сейчас заволноваться как старая полковая кобыла, услышавшая звуки горна), где обзавелся женой, долгами и подпиской на газету "Русское слово".
Так Николай Иванович - говоря уважительно, по-деревенски, - стал государственником, державником и патриотом. Славный год трехсотлетия династии Романовых он отметил дневниковой записью о необходимости убийства Ленина, мотивируя это его опасностью для страны. И казалось бы, что путь Зыкова уже был определен, однако война, а именно - поражения на фронте и разруха в тылу, оказала известный эффект и когда весной 1917 года до Мохчи дошло известие о том, что Николай II наконец-то домямлил свое жалкое правление, то к волостному правлению пошла "сымать патреты" толпа освобожденных граждан, а впереди ее гордо вышагивал наш Николай.
Ну не славный ли парень?
Впрочем, он все еще "оборонец", а иногда и прямо корниловец. Но что-то все слабее голос "Русского слова", не уверенности и у социалистов-революционеров, с осени 1917 года уже практически "правящей партии". Ослабли, изнемогли они, борясь на двух-трех фронтах сразу - против германца, реакционера и анархического элемента. А вот уже и октябрьский переворот - бежал и скрывается где-то смехотворный Бонапарт русской революции Керенский, бессильны партийные резолюции и выходит наружу во весь матросский рост всероссийская правда большевиков - тот прав, у кого винтовка заряжена и острым штыком увенчана.
И Зыков принимает эту правду всем сердцем. Он всегда был "против буржуев", всегда был готов "давить контру" и теперь пора приниматься за дело. Но Мохча - это не революционный Петроград, тут еще не отвыкли оглядываться на земство, на уклончивый Архангельск, тут нет ни рабочей, ни солдатской, ни какой другой массы, а только богатые и бедные мужики, которых еще надо организовать для борьбы друг с другом. Зыков отдается этому делу, давая нам характернейший потрет революционера первой волны: кипучего, сыпучего, горючего и т.д. и т.п. Очень важно, что он достаточно честен со своим дневником, а там где пытается лукавить - это всегда заметно, ведь несмотря на всю свою вышеупомянутую сыпучесть, он человек наивный, а говоря откровенно - глуповатый.
Кажется, что описание закончено, но вот происходят трагические события 28 февраля и Зыков делает самую, быть может, важную запись в своем дневнике - психологический портрет только что состоявшегося убийцы. Не сверхчеловека, не хладнокровного строителя нового мира, но испуганного существа, только что избежавшего смерти - и принесшего ее другим. Однако проходит несколько дней и воспрянувший духом Николай вновь обретает стальную руку революционера, не знающего сомнений на своих страницах. Будто ничего и не случилось, даешь новые пули врагу!
Не трудно предположить, что случилось бы с ним потом, в двадцатые годы. "Рабочая оппозиция", Троцкий, нелегальное распространение брошюр - ссылка, отчаянные просьбы в Москву дать возможность "сойтись с кулаком", а вместо этого новый срок, обвинение в терроризме и пуля. Но ничего этого, к счастью, не произошло и ему не пришлось разочаровываться в своей последней любви - советской власти. Не зная будущего, он решительно свергает земство, управу, создает новую власть и ждет "товарища Маузера".
Итак, прошу всех под кат - выдержки из дневника мохчанского революционера за 1918 год.
19 января
Прочитал отчет о первом дне заседаний Учредительного cобрания. И окончательно отрекся от сочувствия Церетели, Черновым и другим, которые не понимают, что нельзя в боевые дни управлять баллотировкой, моральным воздействием, резолюциями и т.д., а необходимы штыки, штыки и еще штыки. ... Учредительное собрание распущено. Оно не доросло до боевого настроения масс. И не стоит с ним терять время. Каледин и Корнилов перестали говорить речи; пора и нам заговорить короче и яснее, иначе передушат как цыплят, с бесконечными спорами. Пишут газеты, что начался голод в России. А я думаю: к лучшему все это. Сытое брюхо к учению глухо.
22 января
Утро провел в управе. Бывшие товарищи перестали меня замечать. Не мешает запомнить, когда поднимется настоящий революционный вал в волости. Недовольство незаметно, народ затаил обиды. Но корни целы, возбуждение не может улечься. И с первыми теплыми днями неизбежны беспорядки. Я жду только 10−15 решительных мужиков. Если восстание начнется − медлить я не стану, оглядываться по сторонам тоже. <...>
Что день грядущий мне готовит? Черт его знает. В августе немного сочувствовал я Корнилову с его железной дисциплиной, теперь я − большевик. Час тому назад мысленно был десятником Красной гвардии Петрограда… Но поехать вряд ли хватит духу. Самое лучшее было бы здесь разыграть в духе Петрограда, а после победы почить на лаврах в роли, например, председателя земской управы или потребилки.
31 января
Вчера в первый раз довелось мне увидеть, насколько буржуазен мужик. Один хозяйчик, стиснув зубы и поведя глазами на своих оппонентов, коротко бросал аксиомы: «Свое у меня зерно, ни у кого не украдено, сам и есть буду, и не признаю никаких норм, если работал над ним, сам и съем». Логика чисто звериная. До сих пор все хитрили. Отбояриваясь от включения зерна в норму наравне с комитетским хлебом. А когда от 500-х запасов осталось по 50, запели иное. Что-то будет весной, когда бедняки устанут ждать и озвереют?!
3 февраля
Днем ходил в управу. Но там все еще «контрреволюция»: нет никого, кроме пяти-шести случайных мужиков, зашедших по делу. Скучища царит полновластно. Приехали трое солдат (из Кедвы родом, едут в гости домой) проезжих. Но надоело слушать, как они хвалятся удавить старосту, если не даст лошадей и т.п. вздор. С такой «революционностью» недалеко уедешь, бедная Россия. Пришел скучать домой. Тошно на таких людях…
4 февраля
«Революционный комитет» показал, много ли толку выходит из всего шума. Мужики здешние − дрянь, любят кричать, но трусливы и фальшивы. А тебе надо есть, капитал твой скоро иссякнет. Раз ты − не трус, не бойся ничего. Но не лезь на грех из одной любви к победам. Жалки они, эти победы, эта популярность на день, рожденная низменной надеждой кучки горланов, обиженных управой. Народ в массе молча терпит. И петушиным боем его не разбудить… Давным-давно написал статью о большевиках. Листы уже истрепались от таскания на собрание. А прочесть так и не удалось: не понять зырянской толпе красоты большевистского порыва. «Не мечите бисера перед свиньями»...
7 февраля
Настроение хорошее: местные порядки идут по-старому, но я уже перестаю ими волноваться, а успехи пролетарской революции невольно радуют. По жизни и в душе я буржуазен. Но с детства ненавидел богачей и их житье, не замечающее, что жизнь народа − сплошное мучение. Меня страшила грандиозность здания капиталистического общества, где человек − песчинка, капля в море. Но недаром поется в рабочей песне: «Все, чем их держатся троны − дело рабочей руки». Восставший пролетариат сумеет взять на вожжи всех пузаков и дармоедов, а здание разрушать не придется: те же служаки, сбросив мундиры, будут работать на народ, как работали на верхи народа. В бой я вряд ли пойду, да вряд ли и годен. Но, если восторжествует трудовой народ, поеду в Россию непременно. Как бы не было улучшено здешнее болото, во веки веков не подойти ему даже близко к городскому житью, потому что для этого нужно вырастить здесь новых людей, дать им новое воспитание. А мне до этого, конечно, не дожить.
8 февраля
Когда читал я лишь «Русское слово», чернившее Ленина, я не раз возмущался, говоря: «Неужели некому его убить?». Теперь возмущен покушением на него и готов быть палачом убийцы, рука не дрогнет. И это не измена убеждениям, ибо они у меня те же, что и 15 лет назад, когда я, не зная о партиях, уже ненавидел произвол и буржуев. Нет, это простая доверчивость и близорукость. Ленин казался мне полубольным крикуном, вроде максималистов 1906 г., кричавших, что социализм возможен в те годы. Теперь я вижу, что большевики работают не только «по-моему» (т.е. берут буржуев за вожжи), но и лучше моего, они хотят жить вовсе без буржуев. Смогут ли, нет ли − вопрос. Но идут впереди революционной толпы, рискуя гибелью ежечасно. Земной им за это поклон и вечная слава! А всем врагам проклятие и лютая смерть! (Жаль, что тигров пытаются унимать шумом, огнем костров, холостыми выстрелами и т.д. Террор был бы куда лучше.)
14 февраля
Прихожу в земство, а там − чуть не бой. Гласные, с прохвостом попом во главе, кричат, что сегодня их день, посторонним же − не место. Я, с места в карьер, поднялся на стул и давай чесать. Коротко говоря, потребовал бросить просьбы, собраться в школе и решить дело наотрез. В школе и пробились ровно 10 часов подряд. Управу свалили очень торжественно. Даже гласные подтвердили, что следует сместить. Я, не хвастаясь, спас положение и направил дело в русло. Прохвост поп предложил в начале заседания меня удалить, но за это чуть всех гласных, вместе с попом, за бороды не вытаскали из школы. Положение повисло на волоске. Выйди я на 10 минут, и все разлетелось бы к черту. Солдаты ревели: «Долой земство, вывести их всех!», народ гремел как гром. И вот мохченский народный комиссар полез на стул, поднял руки, и все затихло. Я объяснил, что раз нет у нас силы, милиция земство защитит, сколько бы комитетов мы не выбирали. И предложил выбрать народом новую управу, а за порядком строго следить. Поспорили, и все устроилось. Прохвостов прогнали, шум в волости утих, посадили приличных людей. Остался один председатель, да и то потому, что не нашлось людей: все начали отказываться, и пришлось его снова посадить на место, с предупреждением, что будет он ходить на коротких вожжах…
Только что разделся и хотел лечь. Вдруг слышу дважды трахнули чем-то в стену дома. Сердце встрепенулось, но не догадался выйти на улицу. А через 10 минут зазвенели на пермской половине стекла. Брошенным камнем вдребезги разбил кто-то два стекла. Как быть? Ведь эти сволочи могут меня и вовсе отсюда выжить, если будут зимой бить стекла. Смотришь, придется среди зимы в Усть-Цильму убираться или уезжать в Кулим. А пока, если не перестанут тревожить, надо будет нанять караульщика. Пусть он приметит, кто около моей избы шляется по ночам. Я им тогда покажу, как бить стекла.
Придумал забавное избавление от стеклобития. Предложу народу охранять меня поочередно, иначе я отсюда вынужден буду уехать. Если я им нужен, они могут меня охранять: 200 ночей − 200 мужиков. А иначе к чему здесь и гнить? Я пока сменил дробовые заряды на картечные и попробую верить, что врагам моим не удастся меня отсюда выжить, если я добровольно не захочу уехать. Упорно говорят, что едет Красная гвардия. Вот тогда бы очистили здесь воздух!
16 февраля
Опять весь день и вечер провел в управе. Доканчиваем проверку хлебных книг. А тем временем судья ведет дело о захвате власти. Я с часу на час жду ареста. Боязни нет, но не хочется ехать зимою в Архангельск, бросая семью на произвол судьбы. Комитет наш растаял как дым. Из Архангельска пришла телеграмма: «Действие против земства беззаконны». Вот так штука! Если большевики сдадут, придется мне за мохченскую управу в тюрьму садиться.
Кулаки похваляются, что выбили мои окна. Уверяют, что ждали меня с револьверами. Отлично. Если так, судьба еще столкнет нас, и тогда мы посмотрим, кто из нас лучше стреляет. Если удастся получить «маузер», я вам покажу, как бить ночью стекла, долго будете помнить!
20 февраля
Вдруг ужаснулся перспективам весны: в Усть-Цильме масса хлеба, в Щельяюре − тоже, а у нас будет чисто, придется громить их, сволочей. И я уже разрабатываю план набега. На пяти-шести пароходах нагрянем в гости и потребуем «продать добровольно». Если не продадут, предложим мирному населению убраться подальше и грянем в атаку. Господа архангельские воротилы, неужели вы этого хотите, черт бы вас побрал?!
Новое правительство дерет за телеграммы 40 копеек за слово. Умно ли это? Или просто необходимо? Думаю, что неумно, потому что бьет и правых, и виноватых. А это неладно. Почта идет до Архангельска недели три. А попробуй-ка телеграфировать!
Я составил крошечную телеграмму. А увидел, что стоит 12 рублей, и отложил: своих денег нет, а собрать не у кого… «Интеллигенция» обеспечена и молчит, буржуи открыто орут: «Наш хлеб, мы и едим». Отлично! Что-то запоете вы весною, когда для собраний будет у народа 24 часа свободных, когда не надо будет через десятских созывать народ, когда не надо будет помещений, керосина и т.п. чепухи?! Только бы дожить до этой весны!..
Днем. Вплотную подошел ужас: немцы наступают на Петроград, внутри − каша, появился призрак царизма − городовые на улицах Минска, расстрелы рабочих за то лишь, что руки в мозолях. И я в раздумье: ехать ли туда или здесь начать с другого конца, пока не подохли с голоду. Зыряне спят, и не разбудит их никакая телеграмма. Эх, семья, семья! Для чего завел я тебя, я треплю клубок рваных нервов, не знающий нигде покоя?! Подумываю об уходе отсюда без рисовки, потому что все равно не миновать петли, если буржуи восторжествуют. И, ей богу, стало, наконец, страшно за народ, чем за свою шкуру, и слова телеграммы ударили прямо по сердцу. Что-то будет дальше?
23 февраля
Мохченская революция пришла скорее, чем я предполагал. Приехали из Ижмы два товарища и привезли телеграммы, полученные в Усть-Цильме. Там коротко и ясно требуют архангельские товарищи, чтобы повсюду организовались Советы кредепов, облагали буржуазию без всякой пощады, организовали Красную гвардию. Пришли пять-шесть солдат новоприбывших. И я разошелся. Решил, что дальше ждать − преступно. Будь что будет, а я выступлю без промедления. Пусть в Пинеге − царский режим. У нас будет другое. Пошли в управу, и я изрезал портрет Александра II, оставив на нем подпись: «Изрезал мохченский народный комиссар Николай Зыков. 23 февраля 1918 г. Царей в России не будет никогда. Да здравствует социализм!».
Сегодня соберем кое-кого из ребят. А в воскресенье выберем Совет крестьянских депутатов Мохченской волости. С понедельника примемся за работу. Будь что будет, настроение прекрасное. Заботит лишь вопрос обложения буржуев, не поймут дураки, что придется им подчиниться духу времени. Усть-Цильма мямлит. Да здравствует печорский Назарет − наша скромная Мохча − первая ласточка социалистической весны в Печорском крае!
25 февраля
Запел «Марсельезу» и почуял, как за спиною моей точно крылья растут. Настроение небывало хорошее. Уверенность в успехе полная. Если и сегодня ничего не выйдет, я не отступлюсь, нет, я соберу брошенный всеми Кулим, займу управу и введу диктатуру бедноты, потому что иначе все погибнем летом. А если переживем, перебиваясь с хлеба на квас, надо отсюда уезжать летом непременно. Грешно с моими данными гнить тут, когда там люди так нужны. Смерть здесь, от пули пьяного хулигана, и смерть там − в бою за свободу. Разве можно сравнивать?
До сих пор безденежье губило наше дело. Теперь, с приближением социализма и углублением революции, этот тормоз отпадет. Я собирался стать во главе мстящей толпы голодных. Теперь попробую стать главой организованной общины. Помощников нет, но неужели не будет? И неужели я и тогда здесь останусь?.. И как быть с проклятым долгом?..
9 часов. Наконец-то освободился! Собрание долго не могло открыться. Я пошел в разгар реакции… Председателем меня почему-то не выбрали, а выбрали секретарем. Ужасно мне было это обидно. Но, может быть, просто потому так вышло, что я хорошо пишу. Как бы то ни было собрание провел я один. Прочел свой доклад о большевиках, объяснил, в чем разница между земством и Советом, провел и выборы в Совет (30 челевек) и в дружину Красной гвардии (21 человек). Председатель же сидел, никем не замеченный. Мужички были весьма довольны, что дело наконец-то направляется. Выбранные полны желания работать. Красная гвардия потирает руки. Что-то будет дальше?
Завтра пойду утром объявлять управе, что она отныне лишь канцелярия. Днем − первое собрание Совдепа и Красной гвардии для выработки плана работ. С 26 февраля взовьется над мохченской управой красный флаг в знак того, что наступило, наконец, народное правление.
26 февраля
7 часов вечера, весь день хлопотал с новым устройством Мохчи. Утром пришли в управу, и я объявил, что власть переходит в руки исполкома. Затем пошли в школу и там произвели выборы. Я, конечно, попал в председатели исполкома... Теперь попал я, кажется, наконец-то на свое место. Денежной избежал: выбрали казначея, так что до сундука я не буду касаться. Значит, останется довольно времени для руководства работой. Весь вопрос в том, найдутся ли хорошие помощники, будут ли деньги откуда-нибудь. ... Сегодня один буржуйский сынок едва не задавил меня лошадью, наехавши сзади. Я едва сдержался, чтобы не убить, собаку. Был он пьян, как сапожник и нарочно лез на скандал. Я пока ограничился только тем, что приказал ему не гонять по Мохче, пригрозив тюрьмой. И он подчинился. А ночью, наверное, опять зазвенят мои стекла. Устал за день дьявольски. И продрог по пути изрядно. Писать тошно; чересчур много и так уж исписал бумаги…
27 февраля
Около часа пополудни двинулись по селу с пением революционных песен. Впереди несли плакат (сукно с управского стола!) с надписью: «Вся власть Советам трудового народа!». За ним шла рядами наша бравая Красная гвардия, причем внушительно покачивались восемь ружей и между ними две винтовки со штыками. Сзади шло море мальчишек, Совет почти в полном составе и сотня народа. Обошли почти все село и напелись досыта… В ТОДе поставили портрет Александра III, и я шагов с 30-ти посадил ему три пули в грудь из своего «ивера», а четвертую − в щеку (шагов на 10). Только одна не попала в цель (первая). Жив еще, значит, курилка! Не дрожит рука, не стрелявшая из револьвера 10 лет.
После обхода села полез я на решетку управского забора и сказал несколько слов по поводу происшедшего 24−25 октября переворота, по поводу перехода власти в руки народа. Затем устроили в управе маленькое собрание и постановили: «Собрать завтра как можно больше народа». Революция кончается (в Мохче). Что-то даст новый порядок? Ночью хочу караулить, придут непременно. Сегодня один черносотенец оскорбил нашего красногвардейца (моего первого товарища), и тот надавал ему прикладом. А я подтвердил, что слабости быть не должно: за оскорбление бей прикладом, за нападение − коли штыком насмерть. Довольно уверток! Настроение очень хорошее. Вывеску с управы сняли. Земства не допустим, пока есть в руках сила. Жаль только, что не могут мои товарищи приходить ежедневно. Борьба − такая интересная штука.
28 февраля
Сердце мое показало, что чует оно не хуже прежнего. Ночью сел я поесть. Вдруг опять заорали на улице пьяные гонщики и принялись гонять мимо моих окон. Сердце заныло. Стрельба из револьверов по дому, ведь это же − смертная игра. Выбежал я на улицу и опять никого не застал. Нервы расстроились вконец. Как быть, как уйти от этого мучительного состояния постоянного напряжения и страха за семью? Через 15 минут снова слышу дикий рев у моих окон. Снова пришли товарищи и застучали в дверь. А через пять минут роковые сани замедлили свой бешеный аллюр у моей избы, и один из седоков заорал и матюгом. Я решил узнать таинственных стрелков. Бросился я на дорогу, подбежал к саням, спрашиваю: «А вы кто такие?». А один из седоков вскочил, размахнулся здоровенной дубиной и хотел, должно быть, расшибить меня вдребезги, но промахнулся. Я отпрянул назад и выпустил все пять зарядов своего «ивера» по хулигану. Лошадь мигом умчала неистово ругавшихся негодяев, а я вернулся в избу, взял двустволку и пошел с ребятами узнать окончательно, кто такие эти стрелки, столько ночей не дающие семье моей покоя.
Подходим к управе. Там стояли председатель и писарь, только что кончившие работу (было часов 10), и кричал во весь голос, проклиная меня, отец того мужика, на которого я думал, что он бьет окна, и на которого упорно говорили все по селу, хотя буржуйские сынки и хвастались, что бьют они, что не убегают, а ждут меня с револьверами и уложат рано или поздно обязательно. Подошел старик к нам, а в руках у него дубина. Принялся он меня ругать: «За что, говорит, подстрелил моего сына?». Не успел я ничего возразить, как подошел и сын. И опять новая дубина у него в руках (прежняя упала у моей квартиры, и ее подобрали товарищи). Вижу я, что отец с сыном на меня наступают. Поднял ружье и кричу, что у меня в руках двустволка, что я уложу их обоих, если вздумают на меня броситься. Сын начал стонать, согнулся в три погибели и божится, что он ничего не знает, что я напрасно его ранил. Товарищи кричат ему: «Брось дубину!». А он, потихоньку наступая на меня, представляется раненым, опирающимся на палку. Отступил я уже шагов на 20, а отец с сыном все подходят вплотную. Еще два-три раза крикнул я, чтобы не подходили, предложил прочим свидетелям разойтись, чтобы их не зацепило, а толку все нет.
Вдруг летит роковая рослая лошадь с большими санями и прямо на меня. Перед этим же хулиган-сын божился, что не знает, кто с ним был. А седок выскакивает из саней и бросается ко мне. Промедли я две секунды, и лежал бы теперь на дороге. Но я понял, что это смерть моя пришла, что необходима вся моя сила, чтобы избежать неизбежной, как будто, кончины. Вскинул я ружье и ударил по сыну. Он без звука повалился на снег. Отец налетел, было, на меня; растерявшись на секунду, озверел я чуть не до потери сознания и выпустил второй заряд. Сунулся в снег и старик. Так и падали, как мешки с мукой, а я был как в бреду, забыл и про револьвер. Вдруг трах, трах, трах, загремели по мне револьверные выстрелы третьего хулигана. И я почувствовал, как холодает все существо мое от этих смертельных хлопков. Взмахнул пустым ружьем и ударил нападавшего по голове. Но он был в малице, удар не оглушил его. Сунулся он мне под ноги, я упал на него, придавил и кричу товарищей на помощь. Забыл совершенно и про револьвер, и про финский нож, лежавшие в карманах. Слышу, что прострелена у меня левая рука, чувствую боль от пули в боку, изнемогаю в борьбе, а товарищи как в воду канули. Слышу я, подбежал ко мне один из врагов и ударил дубиной по голове, поднял и снова трах меня по лбу. Голова закружилась, вскочил я и пустился бежать. Страшно стало, не вынесли дрянные нервы этой встряски, этого беззвучного падения врагов и появления новых. Кричу своих товарищей, но их и след простыл, разбежались и свидетели.
Кинулся я домой, а за мною с криком бежит кто-то, дико ругаясь. Подбежал я к маминому крыльцу, начинаю стучать, что есть силы. И кажется мне мучительным часом две минуты ожидания. Что, если прибегут злодеи? Как стану я защищаться, когда я уже не председатель революционного исполкома, а беспомощный, дрожащий ребенок. Открыла мама крыльцо, а я едва говорю: «Мамочка, что же это, Господи, меня чуть не убили, весь я в крови и ранах. Я убил двоих, мама... тяжело мне, больно». Стою и болтаю, точно младенец. А сам дрожу как в лихорадке. И в голове одна только мысль: «Кончено все, кончена моя жизнь в Мохче, кончена, вероятно, и революция. А впереди, может быть, через час − смерть от пуль хулигана, может быть, избиение всей моей семьи. Ужас, сплошной кошмар. И кто в нем виноват? Как избежать его продолжения? Не слишком ли поздно?».
Рука нестерпимо болит. Посмотрел рану. Вижу, попала пуля в мякоть руки, на середину между локтем и кистью, и застряла в мясе. Пуля, попавшая в бок, встретила сопротивление полы пальто и рикошетом скользнула в сторону, посадив лишь кровоподтек на выступе тазовой кости. На затылке большая шишка, на лбу − рана от лопнувшего волдыря. А в душе − ад. Посылаю за своими товарищами, невыносимо одному в избе. И только через полтора-два часа, когда собрались ко мне три вернейших защитника с двумя винтовками, стало мне немного легче, прилег я на постель и успокоился, насколько возможно. Кое-как раздобыли у бежавшего товарища лошадь и поехали двое за доктором. Но он предложил приехать мне лично. Пришлось садиться и ехать. Дорогой повстречали раненого старика, видели труп убитого сына, распластанный на месте его бесславной кончины. А в больнице узнали, что был еще раненый, третий по счету. И попал как раз тот, кто похвалялся, что бил стекла и поджидал меня с оружием в руках. Судьба сама столкнула их со мной. Первого − врага народа, известного дикаря, зверя, а с ним и буржуя, мечтавшего о легком убийстве того самого Зыкова, который жизнь свою отдавал за народное дело, который никогда не был способен на такое подлое дело, как стрельба по окнам каждую ночь, как бы не ненавидел буржуев.
Фельдшер упорно советовал мне бросить все и уйти в сторону. Но как я брошу, заваривши такую кашу, как обреку на такую же участь своих товарищей? Сижу сейчас, утром, у образов, пишу это и думаю: «Как не пришло мне в голову, что смерть так близко ко мне со всех сторон подходит?». Не верил я, кислятина, в то, что буржуи в самом деле меня убьют. Ведь смерть моя никому не принесет пользы. Зачем же так упорно к ней стремиться? И зачем стреляют меня те люди, которых мы и обложили бы всего по 100−200 рублей? Неужели жизнь моя дешевле этих денег? Что будет дальше? Сколько вопросов! И нет на них ответа… Написал две телеграммы, два призыва о помощи…
Полдень. Телеграмму послали. А сами пошли в управу. Труп хулигана уже был положен на дровни. Вокруг стояла родня и целая толпа буржуазных прихвостней. Слышался явственный ропот по моему адресу. Дело представляли так, что я убил мужика и ранил двоих совершенно напрасно. Начинают дознание. Пришел свидетель.
2 марта
Сердце настроено очень плохо. Вышел на поветь и чувствую, что нервы расхлябались вдребезги. Кое-кто из товарищей уже уехал, другие уходят, многие кричат, что если сегодня не будет все принято, они больше не участники. Если бы не Настин брат, заскучал бы я совсем. Не осталось охоты и уламывать народ, тащить насильно в рай. Оказывается, что судья приехал с полным правом. Судьи в губернии не отменены. Плохие вести идут и из Питера. Немцы наступают, предлагают унизительные условия мира. В стране полнейшая анархия.
Свидетелей со стороны обвинения вдруг оказалось с три черта. Вполне возможно, что буду я арестован. И тогда, прощай! Писать не в силах. Что-то будет дальше? Неужели так-таки и кончена жизнь? И неужели же бросят меня все товарищи после первого же происшествия?
3 марта
Победа за нами! Да здравствует Совет трудового народа! Собралось народу человек около 500. Но бакуринцев мы удалили, потому что они выделяются в волость. Комиссар сказал недурную речь, я произнес еще почище. А затем произвели баллотировку шарами: оставить ли Совет или выбрать новый. За наш Совет подали 218 голосов, против − 76. И как раз принесли протоколы из Кулима и Щели. В Кулиме за нас подано 116 голосов, в Щели − 95. Огласил я эти бумажки и закричал: «Товарищи, да здравствует порядок! Ура!». Громовое «Ура» потрясло стены училища. Комиссар спросил: «Оставить ли при Совете земство?». Против поднялись почти все руки, а за земство − десяток. Раздался дружный смех. В виде «спасибо» за тактичность комиссара провозгласил я «Ура» и в честь него. Снова гром голосов, и собрание закрылось при всеобщем ликовании народа. Не думал я, что так хорошо пройдет собрание. И восторга своего не могу описать. Замечу только, что про раны забыл и готов на новые. Ура!
4 марта
Интересно отметить, что я, как ребенок, горжусь своим исполкомом, детищем моих упорных трудов, моих ран и игры со смертью. Горжусь и подписываю, как председатель, первый председатель, избранный и утвержденный народом. Прошел ровно год, как докатилась досюда весть о свержении последнего Романова. Целый год переваривалась мохченская власть. Наконец процесс завершился победой народа. Интересно будет посмотреть, даст ли что-нибудь народу новая, желанная власть или же и она оправдает грустную аксиому: «Каждый народ имеет то правительство, которого достоин»?
8 марта
Мама говорит, что ночью опять стреляли около дома. Опять начали? Я рад, ей богу, рад. Может быть, подрежу, наконец, корни черной сотне, если не мог подрезать 27 февраля. Жалею, что не написал сразу в Архангельск. Оттуда могли бы прислать помощь людьми или хоть оружием. А то мы пока совершенно не можем пойти на крайние меры против буржуев. Если не дадут денег, ничего не поделаешь.
Много народу уезжает на завод. Не останусь ли к весне перед врагами один как перст? Писать отвык. Привезли мужики муку из Усть-Цильмы, зябнут у амбара. Надо как-нибудь с ними распорядиться. Придется рабочих нанимать, караул ставить, чтобы не морозить зря мужиков у амбара. Дневник отощает совсем.
9 марта
Посылаю телеграмму в Архангельск, прошу оружия… работать без оружия − нечего и думать. <...> Буржуев пока оставил в покое. Может быть, нарвутся под заряд. Не надо тогда и с протоколами возиться. Народ на битье стекол смотрит равнодушно. У меня же зубы скрипят. Не люблю я трусливое, подлое нападение из-за угла. Хотел всю ночь караулить, да что-то сильно тянет ко сну. Ночь лунная и без мороза. <...> Неужели и сегодня придут неугомонные стрелки? И до каких пор будут они искушать мое терпение? Из Ижмы обещают несколько «браунингов», будто бы посланы из Архангельска. Ожидаем оружия и из Усть-Цильмы. А, вооружившись, справимся не только с двумя хулиганами, а хоть с 200-ми хулиганами.
18 апреля
Пришла баба и просит хлеба. Апрельский паек съела. Пять фунтов добавки ей мало. Откуда же я ей возьму? Отдать майский пай? Но тогда в мае заревет. И вот в таких «делах» проходит весь день с утра до вечера… Перед вечером. Получил в управе циркуляр уездисполкома: содрать с торговцев 5 % валовой выручки. Это значит, мне придется уплатить 500 рублей налога. Вот тебе и большевик! Готов я на что угодно, только не на уплату такой суммы. Ведь это же 1/6 моих средств к жизни! Попробую подождать, что будет. Большой горечи нет, не будет и разорения. Но все-таки жаль, что придется швырнуть такую массу денег, когда буржуи не платят таких сумм. <...>
«В Кронштадте − 15 тысяч анархистов», − в ужасе шепчут буржуи. «А в Печорском крае − ни одного», − говорит голос жизни. Анархические коммуны возможны. И их, наверное, много возникнет в ближайшее время. Но анархическая губерния − это почти немыслимо. Нетрудно перерезать и ограбить всех паразитов, нетрудно отнять все у всех и сделать общим. Но немыслимо в наше подлое время скотов сделать идеалистами. Я сегодня − анархист, а завтра − готов бежать отсюда, только бы не платить 500 рублей налога. А сколько на свете людей, неизмеримо подлее, чем пишущий эти строки!
В избе тишина. И так хорошо отдыхают нервы от постылого шума. Что-то будет дальше? Не кончится ли эта тишина тишиною могилы?
21 апреля
Казалось, что Совет сегодня не собрать: народ парится в бане, готовится к празднику. Подумал я и накатал от себя приказ по поводу сена: «Запрещаю продавать больше трех пудов одному лицу, предупреждаю, что в случае падежа богатые ответят (без вознаграждения) своим скотом за погибший скот трудового народа». Вот вам, буржуи, яичко к празднику. Бедным же, без шуток, весточка эта приятнее жареного гуся. Надеется на меня здешняя беднота. А кулаки распустили слух, что я уже бежал в Кулим. Вот вам и сбежал! Будет теперь у них в праздник разговоров, когда съедутся буржуи со всех деревень…
Дело идет к вечеру. Настроение чуть-чуть приподнято. На постели у меня лежит солдатская магазинка, чего никогда не бывало: жду открытого нападения не только ночью, а в любую минуту. На столе − наган, на кровати, рядом с матрацем, берданка. Кругом орудия смерти, и каждую минуту готов я к бою…
6 мая
Мужики здешние начинают леветь. Через 5−6 дней не надо будет сена, по крайней мере для лошадей. А имеющие сена по возу и больше наотрез отказывают не имеющим. Назавтра собирается «боевая группа», хотят пойти отбирать сено. Я благословил. Пусть поучатся сами, не все им на Красную гвардию надеяться. У многих нет дров, а у буржуев есть по 100 сажен. Через неделю, глядишь, и за дрова возьмемся. «Не хлебом одним жив бывает человек». Весною у бедноты лошади едва ноги переставляют. А надо будет пахать-боронить. И вот заберем кулацких коней, запряжем в кулацкие сохи, пусть только посматривают. Сено запасали, не хотели продавать. Вот оно когда и пригодится. Отыграюсь я над вами… за ваши кляузы, за двукратное ранение, за все, что от вас претерпел. Наряду с полевением массы, все больше разочаровываюсь в Совете и, особенно, исполкоме. С таким Советом долго работать нельзя… вероятно, долго я в председателях не засижусь.
...
Как знал.
27 мая 1918 года на первого председателя Мохчанского совета была организована засада - охрана позорно бежала и раненого Зыкова забили насмерть.