Литературный четверг
- о стыде и балете.
После начала известных событий ватные русские люди расползались на несколько сортов.
Одни, вроде лучшего творения Толстой-писательницы - Лебедева-дизайнера, пожали плечами и со словами "стыд не дым - глаза не выест" продолжили прежнее существование.
Другие, вроде патриотического гомосексуалиста Красовского, размашисто двигая бедрами устремились в поисках дна.
А там их уже ждали третьи, наиболее простейшие в смысле социального устройства. Вращая круглыми от извечного удивления разного рода житейским несправедливостям глазами, они постучали с обратной стороны и выдали простую, как сама Россия мысль: "Наш Сереженька/Коленька/Ванюшка помер, чтобы кушить мы могли и писить".
И добавили, походя оскорбив прекрасный глагол: "Мы так думаем".
Между тем, вопреки оптимизму криэйторов (см. Лебедев-дизайнер), некоторым простейшим стыд все-таки уже начал выедать глаза (см. Шебекино). И это порождает определенные опасения, в том числе и насчет перспектив досрочной встречи с Сереженькой или Ванюшкой. Но тут на выручку сомневающимся приходит родная пропаганда, с ее автохтонным культурным кодом. Что же ты, дорогой простейший, - сворачивается она кольцами вокруг туловища, - оставь эти мысли! Ты носитель всего лучшего на этой планете... да-да, именно ты - со всей твоей незамысловатой биографией и очевидным финалом. На тебе броня из достоевщины, в руках копье левтолстовщины, а с такими изящными копытцами - хотя завтра в балет, пускай это и занятие недостойное мужчины. Поэтому гадь под себя, не опасайся ничего!
Успокоенный гражданин засыпает, посасывая большой палец. Не станем его будить, а лучше пройдем под кат и прочитаем рассказ Тэффи ( вновь у нас в гостях моя любимая писательница) "Стыдно", от далекого 1913 г.
Итак, прошу.
В первый раз это было в Риме, в самом начале процесса Бейлиса. Мы с большой компанией американцев осматривали катакомбы Домитиллы.
Гид попался очень красноречивый, говорил много, и что не мог достаточно ярко выразить словами, дополнял мимикой и жестами.
- Здесь скрывались первые христиане от своих гонителей. Приют, как видите, не очень комфортабельный, хе-хе!.. А враги говорили о них: «Недаром прячутся, как кроты, в землю; они воруют наших детей и пьют их кровь». Вы понимаете, messieurs-dames, люди в те времена были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками.
Американцы, которые до сих пор так оживленно все с любопытством рассматривали и деловито пощелкивали пальцами по сохранившемуся в могильной нише черепу, спрашивая: «Это настоящий?» - вдруг как-то смутились, замялись. Один из них, высокий рыжий парень с наивно-открытым ртом, что-то спросил вполголоса у другого. Тот украдкой указал на нас глазами и что-то прошептал.
- Russian… russian… - разобрала я.
Рыжий парень сразу понял, в чем дело, и не скрывая любопытства, долго рассматривал нас. На обратном пути в город оба они сидели в нашем экипаже, куковском ландо для туристов. Долго молчали. Наконец, тот, который говорил «russian», вытащил из кармана газету «New-York Herald» и показал рыжему какое-то интересное место.
- Где? - спросил тот.
- Киэфф.
И рыжий стал читать. Прочел, сложил газету и уставился на нас, разиня рот. Ему, по-видимому, ужасно хотелось пощелкать нас по лбу пальцами и спросить:
- Это настоящие? Authentie? Те самые, которые «глубоко невежественны и страдают разными дикими предрассудками».
Мы чувствовали себя очень неловко. Принимали самые непринужденные позы, громко любовались облаками. Но рыжего парня трудно было сбить с толку.
Он вдруг опустил глаза, вероятно, для того чтобы мы не поняли, о ком он говорит, и спросил соседа:
- А у них есть и грамотные?
Он был, очевидно, очень глуп и необразован, этот рыжий парень. Даже сосед его засмеялся. А мы сейчас же заговорили между собой о Толстом и Достоевском. Русские всегда говорят о Толстом и Достоевском, когда им нужно поправлять свою репутацию. В очень тяжелых случаях притягивают и Тургенева.
За последние годы начали уже оправдываться нашим балетом.
- У вас в России, говорят, отвратительные пути сообщения.
- Да… но наш балет - первый в Европе.
- У вас взятки, у вас воры…
- Но наш балет…
- Вы безграмотны…
- А наш балет…
- Вы не стыдитесь признаваться в диких предрассудках.
- Наш балет…
- Над вами смеются.
- … первый в Европе!
Итак, мы отвели душу на Толстом и Достоевском.
В другой раз это было в Берлине за табль-д’отом пансиона. Милые немки и англичанки, мои соседки, весело болтали. И вдруг разговор перешел на дело Бейлиса.
- Скажите, у вас во Франции тоже интересуются этим делом? - спросили они, принимая меня за француженку.
Я не торопилась с ответом. А когда послушала, что они стали говорить дальше, обрадовалась, что не поторопилась. Так лучше. Пусть думают, что я француженка. Не могу же я объяснять им, что хотя я и русская, но это еще не значит, что я верю в домового, в людей с песьими головами, в пьющих кровь евреев, в огненного змея. Что я не крещу рот, когда зеваю, «чтоб в него черт не прыгнул», как делала моя нянька, не боюсь перевернуть на столе нож острием вверх, и что, вдобавок, я не одна такая в России.
Ведь и не поверят, пожалуй. Подумают, что я вру потому, что мне перед ними совестно.
На другой день я не сошла к табль-д’оту. Я боялась, что они успели прочесть на доске мое имя и поняли, с какой француженкой беседовали они о русских делах. Подумала и решила:
- Пора домой.
Когда в благородном семействе произошел неприличный скандал, то лучше благородному семейству до поры до времени на людях не показываться.
- Ерема, Ерема, сидел бы ты дома.
Подождем, когда забудется. А пока будем как можно больше и как можно громче говорить о Толстом и Достоевском и о Тургеневе.
И потом еще - наш балет, наш балет - первый в Европе!..
После начала известных событий ватные русские люди расползались на несколько сортов.
Одни, вроде лучшего творения Толстой-писательницы - Лебедева-дизайнера, пожали плечами и со словами "стыд не дым - глаза не выест" продолжили прежнее существование.
Другие, вроде патриотического гомосексуалиста Красовского, размашисто двигая бедрами устремились в поисках дна.
А там их уже ждали третьи, наиболее простейшие в смысле социального устройства. Вращая круглыми от извечного удивления разного рода житейским несправедливостям глазами, они постучали с обратной стороны и выдали простую, как сама Россия мысль: "Наш Сереженька/Коленька/Ванюшка помер, чтобы кушить мы могли и писить".
И добавили, походя оскорбив прекрасный глагол: "Мы так думаем".
Между тем, вопреки оптимизму криэйторов (см. Лебедев-дизайнер), некоторым простейшим стыд все-таки уже начал выедать глаза (см. Шебекино). И это порождает определенные опасения, в том числе и насчет перспектив досрочной встречи с Сереженькой или Ванюшкой. Но тут на выручку сомневающимся приходит родная пропаганда, с ее автохтонным культурным кодом. Что же ты, дорогой простейший, - сворачивается она кольцами вокруг туловища, - оставь эти мысли! Ты носитель всего лучшего на этой планете... да-да, именно ты - со всей твоей незамысловатой биографией и очевидным финалом. На тебе броня из достоевщины, в руках копье левтолстовщины, а с такими изящными копытцами - хотя завтра в балет, пускай это и занятие недостойное мужчины. Поэтому гадь под себя, не опасайся ничего!
Успокоенный гражданин засыпает, посасывая большой палец. Не станем его будить, а лучше пройдем под кат и прочитаем рассказ Тэффи ( вновь у нас в гостях моя любимая писательница) "Стыдно", от далекого 1913 г.
Итак, прошу.
В первый раз это было в Риме, в самом начале процесса Бейлиса. Мы с большой компанией американцев осматривали катакомбы Домитиллы.
Гид попался очень красноречивый, говорил много, и что не мог достаточно ярко выразить словами, дополнял мимикой и жестами.
- Здесь скрывались первые христиане от своих гонителей. Приют, как видите, не очень комфортабельный, хе-хе!.. А враги говорили о них: «Недаром прячутся, как кроты, в землю; они воруют наших детей и пьют их кровь». Вы понимаете, messieurs-dames, люди в те времена были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками.
Американцы, которые до сих пор так оживленно все с любопытством рассматривали и деловито пощелкивали пальцами по сохранившемуся в могильной нише черепу, спрашивая: «Это настоящий?» - вдруг как-то смутились, замялись. Один из них, высокий рыжий парень с наивно-открытым ртом, что-то спросил вполголоса у другого. Тот украдкой указал на нас глазами и что-то прошептал.
- Russian… russian… - разобрала я.
Рыжий парень сразу понял, в чем дело, и не скрывая любопытства, долго рассматривал нас. На обратном пути в город оба они сидели в нашем экипаже, куковском ландо для туристов. Долго молчали. Наконец, тот, который говорил «russian», вытащил из кармана газету «New-York Herald» и показал рыжему какое-то интересное место.
- Где? - спросил тот.
- Киэфф.
И рыжий стал читать. Прочел, сложил газету и уставился на нас, разиня рот. Ему, по-видимому, ужасно хотелось пощелкать нас по лбу пальцами и спросить:
- Это настоящие? Authentie? Те самые, которые «глубоко невежественны и страдают разными дикими предрассудками».
Мы чувствовали себя очень неловко. Принимали самые непринужденные позы, громко любовались облаками. Но рыжего парня трудно было сбить с толку.
Он вдруг опустил глаза, вероятно, для того чтобы мы не поняли, о ком он говорит, и спросил соседа:
- А у них есть и грамотные?
Он был, очевидно, очень глуп и необразован, этот рыжий парень. Даже сосед его засмеялся. А мы сейчас же заговорили между собой о Толстом и Достоевском. Русские всегда говорят о Толстом и Достоевском, когда им нужно поправлять свою репутацию. В очень тяжелых случаях притягивают и Тургенева.
За последние годы начали уже оправдываться нашим балетом.
- У вас в России, говорят, отвратительные пути сообщения.
- Да… но наш балет - первый в Европе.
- У вас взятки, у вас воры…
- Но наш балет…
- Вы безграмотны…
- А наш балет…
- Вы не стыдитесь признаваться в диких предрассудках.
- Наш балет…
- Над вами смеются.
- … первый в Европе!
Итак, мы отвели душу на Толстом и Достоевском.
В другой раз это было в Берлине за табль-д’отом пансиона. Милые немки и англичанки, мои соседки, весело болтали. И вдруг разговор перешел на дело Бейлиса.
- Скажите, у вас во Франции тоже интересуются этим делом? - спросили они, принимая меня за француженку.
Я не торопилась с ответом. А когда послушала, что они стали говорить дальше, обрадовалась, что не поторопилась. Так лучше. Пусть думают, что я француженка. Не могу же я объяснять им, что хотя я и русская, но это еще не значит, что я верю в домового, в людей с песьими головами, в пьющих кровь евреев, в огненного змея. Что я не крещу рот, когда зеваю, «чтоб в него черт не прыгнул», как делала моя нянька, не боюсь перевернуть на столе нож острием вверх, и что, вдобавок, я не одна такая в России.
Ведь и не поверят, пожалуй. Подумают, что я вру потому, что мне перед ними совестно.
На другой день я не сошла к табль-д’оту. Я боялась, что они успели прочесть на доске мое имя и поняли, с какой француженкой беседовали они о русских делах. Подумала и решила:
- Пора домой.
Когда в благородном семействе произошел неприличный скандал, то лучше благородному семейству до поры до времени на людях не показываться.
- Ерема, Ерема, сидел бы ты дома.
Подождем, когда забудется. А пока будем как можно больше и как можно громче говорить о Толстом и Достоевском и о Тургеневе.
И потом еще - наш балет, наш балет - первый в Европе!..