Писатель и адвокат
- как Аверченко невольно спародировал Керенского.
Фотографии сделаны незадолго до начала Мировой войны.
Обычно, если кому-то нужно (а кому-то это обязательно нужно, да вот хотя бы мне) привести иллюстрации к тезису о недружественном отношении Аркадия Тимофеевича к Александру Федоровичу, то обычно сразу вспоминают знаменитый фельетон, в котором писатель упрекает бывшего главу правительства в ручканьи со швейцаром. Не без удовольствия привожу характерную цитату из него, -
Вы тогда думали, что курьер такой же человек, как вы. Совершенно верно: такой же. И глаза на месте, и кровообращение правильное. Но руки ему подавать не следовало, потому что дальше произошло вот что: в первый день вы ему, курьеру, протянули руку, во второй день уже он с вами поздоровался первый (дескать, свой человек, чего с ним стесняться), а на третий день, когда вы сидели в кабинете за министерским столом, он без зова вошёл вперевалку, уселся на край стола и, закурив цигарку, хлопнул вас по плечу:
- Ну, Сашка-канашка, что новенького?
Ещё и тогда был неупущенный момент: дать ему по шее, сбросить со стола и крикнуть: ты забываешься, каналья! П-шёл вон! Вы этого не сделали, наверное, хихикнули, прикурили от его папироски и ответили:
- Да вот помаленьку спасаю Россию.
Ах, как стыдно!
Убийственная логика, сквозящая в этом тексте (даже несмотря на художественную подмену швейцара курьером) еще раз напоминает нам о том, что Аркадий Тимофеевич начинал свою трудовую деятельность среди огня и серы Донбасса. Минутная пауза, необходимая для читателю для проведения параллели. Продолжаем. Однако, помимо этого, есть и другие, тоже очень сильные, на мой взгляд, аверченковские характеристики Керенского (человек, который "не проваливается", сон о поездке в Совдепию и пр.).
Но все они были написаны уже после того, как, говоря мягко, была наглядно обрисована политическая внешность Александра Федоровича, а что же до? А "до" тоже кое-что было, но прежде чем я пущу вас к вкусному подкатью, следует сперва принять вот эту ложку с рыбьим жиром, сиречь - знаниями. Иначе будет непонятно, а, поскольку насчет понятливости читателей вообще у меня в последнее время исчезли последние иллюзии, так я уж подстрахуюсь, mille pardon!
Итак, в то время как Аверченко делал свой резкий переход из донбасских счетоводов (офис-манагеров, как сказали бы лет десять назад) в писателя-юмориста и создателя "Сатирикона", Александр Федорович переехал из Ташкента в СПб, отказался от актерской карьеры и окончил юридическое, заранее твердо решив, что будет защитником исключительно на политических процессах. Так он и поступил, но в этом был совсем не оригинален.
Война 1904, революция 1905, подавление 1906 и думская монархия 1907 гг. открывали в этом смысле блестящие перспективы, разглядеть которые был способен не только лишь милейший Александр Федорович, а и много кто. Жертв революции, а точнее ее усмирения, было много и защищать их теперь можно было вполне легально, да еще и под пристальным наблюдением дружелюбной прессы почти что "свободной России".
Появилась целая корпорация адвокатов "нового типа" - слабо ориентирующиеся в праве вообще, не слишком умных, но энергичных, напористых и умеющих подать себя (помимо Керенского, там было много фамилий, ставших к 1917 году на слуху). Они разъезжали по стране, брались за небольшую плату защищать "жертв" и делали это с характерной горячностью, позой и прочими, необходимыми для суда присяжных эффектами.
Не стоит, впрочем, полагать, что это были исключительно двуличные люди, ради собственной карьеры губившие стройную систему российского правосудия: резонансных дел хватало, поскольку николаевская тайная и явная полиция были справедливо известны грязной манерой ведения дел. Сам же Керенский получил всероссийскую известность после участия в "общественном расследовании" Ленских расстрелов (пример "корпоративного беспредела" в "дворянско-помещечьей" России).
Все это я пишу затем, чтобы кратко обрисовать вам типаж этой "породы" юристов - громкие слова, декламация (вообще популярная тогда) и т.п. Керенский был одним из таких людей, "начальную стадию" которых писатель Аверченко "разобрал" в своем фельетоне, напечатанном незадолго до начала Великой войны. Конечно, к этому времени он знал о существовании депутата от "фракции трудовиков" Керенского и пародировал вовсе не известного адвоката-политика, а тех молодых юристов, что шли по его стопам.
И, таким образом, самого Александра Федоровича десятью годами моложе.
Я - как адвокат
- Поздравьте меня! - сказал мне один знакомый - жизнерадостный, улыбающийся юноша. - Я уже помощник присяжного поверенного… Адвокат!
- Да что вы говорите!
- Вот вам и да что! Настоящий адвокат.
Лицо его приняло серьезное, значительное выражение.
- Не шутите?
- Милый мой… Люди, стоящие на страже законов, - не шутят. Защитники угнетенных, хранители священных заветов Александра Второго, судебные деятели - не имеют права шутить. Нет ли дельца какого нибудь?
- Как не быть дельцу! У литератора, у редактора журнала дела всегда есть. Вот, например, через неделю назначено мое дело. Привлекают к ответственности за то, что я перепечатал заметку о полицеймейстере, избившем еврея.
- Он что же?… Не бил его, что ли?
- Он-то бил. А только говорят, что этого нельзя было разглашать в печати. Он бил его, так сказать, доверительно, не для печати.
- Хорошо, - сказал молодой адвокат. - Я беру это дело. Дело это трудное, запутанное дело, но я его беру.
- Берите. Какое вы хотите вознаграждение заведение дела?
- Господи! Как обыкновенно.
- А как обыкновенно?
- Ребенок! (Он с покровительственным видом потрепал меня по плечу.) Неужели, вы не знаете обычного адвокатского гонорара? Из десяти процентов! Понимаете?
- Понимаю. Значить, если я получу три месяца тюрьмы, то на вашу долю придется девять дней? Знаете, я согласен работать с вами даже на тридцати процентах.
Он немного смутился.
- Гм! Тут что-то не так… Действительно, из чего я должен получить десять процентов? У вас какой иск?
- Никакого иска нет.
- Значит, - воскликнул он с отчаянным выражением лица, - я буду вести дело и ничего за это с вас не получу?
- Не знаю, - пожал я плечами с невинным видом. - Как у вас там, у адвокатов полагается?
Облачко задумчивости слетело с его лица. Лицо это озарилось солнцем.
- Знаю! - воскликнул он. - Это дело ведь - политическое?
- Позвольте… Разберемся, из каких элементов оно состоит: из русского еврея, русского полицеймейстера и русского редактора! Да, дело, несомненно, политическое.
Ну, вот. А какой же уважающий себя адвокат возьмет деньги за политическое дело?! Он сделал широкий жест.
- Отказываюсь! Кладу эти рубли на алтарь свободы! Я горячо пожал ему руку.
II.
- Систему защиты мы выберем такую: вы просто заявите, что вы этой заметки не печатали.
- Как так? - изумился я. - У них ведь есть номер журнала, в котором эта заметка напечатана.
- Да? Ах, какая неосторожность! Так вы вот что: вы просто заявите, что это не ваш журнал.
- Позвольте… Там стоит моя подпись.
- Скажите, что поддельная. Кто-то, мол, подделал. А? Идея?
- Что вы, милый мой! Да ведь весь Петербург знает, что я редактирую журнал.
- Вы, значит, думаете, что они вызовут свидетелей?
- Да, любой человек скажет им это!
- Ну, один человек, - это еще не беда. Можно оспорить. Testis unus testis nullus… Я-то эти заковыки знаю. Вот если много свидетелей, - тогда плохо. А нельзя сказать, что вы спали, или уехали на дачу, а ваш помощник напился пьян и выпустил номер?
- Дача в декабре? Сон без просыпу неделю? Пьяный помощник? Нет; это не годится. Заметка об избиении полицеймейстером еврея помещена, а я за нее отвечаю, как редактор.
- Есть! Знаете, что вы покажете? Что вы видели, как полицеймейстер бил еврея.
- Да я не видел!!
- Послушайте… Я понимаю, что подсудимый должен быть откровенен со своим защитником.
Но им-то вы можете сказать, чего и на свете не было.
- Да как же я это скажу?
- А так: поехал, мол, я по своим делам в город Витебск (сестру замуж выдавать или дочку хоронить), ну, еду, мол, по улице, вдруг смотрю: полицеймейстер еврея бьет. Какое, думаю, он имеет право?! Взял да и написал.
- Нельзя так. Бил-то он его в закрытом помещении. В гостинице.
- О, Господи! Да кто-нибудь же видел, как он его бил? Были же свидетели?
- Были. Швейцар видел. Юный крючкотвор задумался.
- Ну, хорошо, - поднял он голову очень решительно. - Будьте покойны, - я уже знаю, что делать. Выкрутимся!
III.
Когда мы вошли в зал суда, мой адвокат так побледнел, что я взял его под руку и дружески шепнул:
- Мужайтесь.
Он обвел глазами скамьи для публики и, чтобы замаскировать свой ужас перед незнакомым ему местом, заметил:
- Странно, что публики так мало. Кажется, дело сенсационное, громкий политический процесс, а любопытных нет.
Действительно, на местах для публики сидели только два гимназиста, прочитавшие, очевидно, в газетах заметку о моем деле и пришедшие поглазеть на меня.
В глазах их читалось явно выраженное сочувствие по моему адресу, возмущение по адресу тяжелого русского режима, и сверкала в этих открытых чистых глазах явная решимость в случае моего осуждения отбить меня от конвойных (которых, к сожалению, не было), посадить на мустанга и ускакать в прерии, где я должен был прославиться под кличкой кровавого мстителя Железные Очки…
Я невнимательно прослушал чтение обвинительного акта, рассеянно ответил на заданные мне вопросы и, вообще, всё свое внимание сосредоточил на бедном адвокате, который сидел с видом героя повести Гюго «Последний день приговоренного к смерти».
Когда председатель сказал: «Слово принадлежит защитнику», - мой защитник притворился, что это его не касается. Со всем возможным вниманием он углубился в разложенные перед ним бумаги, поглядывая одним глазом на председателя.
- Слово принадлежит защитнику! Я толкнул его в бок.
- Ну, что же вы… начинайте.
- А? Да, да… Я скажу… Он, шатаясь, поднялся.
- Прошу суд дело отложить до вызова новых свидетелей.
Председатель удивленно спросил:
- Каких свидетелей?
- Которые бы удостоверили, что мой обвиняемый…
- Подзащитный!
- Да… Что мой этот… подзащитный не был в городе в тот момент, когда вышел номер журнала.
- Это лишнее, - сказал председатель. - Обвиняемый - ответственный редактор и, всё равно, отвечает за всё, что помещено в журнале.
- Бросьте! - шепнул я. - Говорите просто вашу речь.
- А? Ну-ну. Господа судьи и вы, присяжные заседатели!…
Я снова дернул его за руку.
- Что вы! Где вы видите присяжных заседателей?
- А эти вот, - шепнул он мне. - Кто такие?
- Это ведь коронный суд. Без участия присяжных.
- Вот оно что! То-то я смотрю, что их так мало. Думал, заболели…
- Или спят, - оказал я. - Или на даче, да?
- Защитник, - заметил председатель, - раз вы начали речь, прошу с обвиняемым не перешептываться.
- В деле открылись новые обстоятельства, - заявил мой защитник, глядя на председателя взглядом утопающего.
- Говорите.
IV.
- Господа судьи и вы… вот эти… коронные… тоже судьи. Мой обвиняемый вовсе даже не виноват. Я его знаю, как высоконравственного человека, который на какие-нибудь подлости не способен…
Он жадно проглотил стакан воды.
- Ей Богу. Вспомните великого основателя судебных уставов… Мой защищаемый видел своими глазами, как полицеймейстер бил этого жалкого, бесправного еврея, положение которых в России…
- Опомнитесь! - шепнул я. - Ничего я не видел. Я перепечатал из газет. Там только один швейцар и был свидетелем избиения.
Адвокат - шёпотом:
- Тссс! Не мешайте… Я нашел лазейку… Вслух:
- Господа судьи и вы, коронные представители… Все мы знаем, каково живется руководителю русского прогрессивного издания. Штрафы, конфискации, аресты сыплются на него, как из ведра… изобилия! Свободных средств, обыкновенно, нет, а штрафы плати, а за всё отдай! Что остается делать такому прогрессивному неудачнику? Он должен искать себе заработка на стороне, не стесняясь его сущностью и формой. Лишь бы честный заработок, господа судьи, и вы, присяжн… присяжные поверенные!
Человек без предрассудков, мой защищаемый в свободное от редакционной работы время снискивал себе пропитание, чем мог. Конечно, мизерная должность швейцара второстепенной витебской гостиницы - это мало, слишком мало… Но нужно же жить и питаться, господа присяжные! И вот, мой защищаемый, находясь временно в должности такого швейцара в витебской гостинице, - сам, своими глазами, видел, как зарвавшийся представитель власти избивал бедного бесправного пасынка великой нашей матушки России, того пасынка, который, по выражению одного популярного писателя,…создал песню, подобную стону, И навеки духовно почил.
- Виноват, - заметил потрясенный председатель.
- Нет, уж вы позвольте мне кончить. И вот я спрашиваю: неужели правдивое, безыскусственное изложение виденного есть преступление?! Я должен указать на то, что юридическая природа всякого преступления должна иметь… исходить… выражать… наличность злой воли. Имела ли она место в этом случае? Нет! Положа сердце на руку - тысячу раз нет. Видел человек и написал. Но ведь и Тургенев, и Толстой, и Достоевский писали то, что видели. Посадите же и их рядом с моим подзащищаемым! Почему же я не вижу их рядом с ним?!! И вот, господа судьи, и вы… тоже… другие судьи, - я прошу вас, основываясь на вышесказанном, вынести обвинительный приговор насильнику-полицеймейстеру, удовлетворив гражданский иск моего обвиняемого и заведение дел издержки, потому что он не виноват, потому что правда да милость да царствуют в судах, потому что он продукт создавшихся ycлoвий, потому что он надежда молодой русской литературы!!!
Председатель, пряча в густых, нависших усах предательское дрожание уголков рта, шепнул что-то своему соседу и обратился к «надежде молодой русской литературы»:
- Обвиняемому предоставляется последнее слово. Я встал и сказал, ясным взором глядя перед собою:
- Господа судьи! Позвольте мне сказать несколько слов в защиту моего адвоката. Вот перед вами сидит это молодое существо, только что сошедшее с университетской скамьи. Что оно видело, чему его там учили? Знает оно несколько юридических оборотов, пару другую цитат, и с этим крохотным микроскопическим багажом, который поместился бы в узелке, завязанном в углу носового платка, - вышло оно на широкий жизненный путь. Неужели ни на одну минуту жалость к несчастному и милосердие - этот дар нашего христианского учения - не тронули ваших сердец?! Не судите его строго, господа судьи, он еще молод, он еще исправится, перед ним вся жизнь. И это дает мне право просить не только о снисхождении, но и о полном его оправдании!
Судьи были, видимо, растроганы. Мой подзащитный адвокат плакал, тихонько сморкаясь в платок.
Когда судьи вышли из совещательной комнаты, председатель громко возгласил:
- Нет, не виновен!
Я, как человек обстоятельный, спросил:
- Кто?
- И вы признаны невиновным и он. Можете идти. Все окружили моего адвоката, жали ему руки, поздравляли…
- Боялся я за вас, - признался один из публики, пожимая руку моему адвокату. - Вдруг, думаю, закатают вас месяцев на шесть.
Выйдя из суда, зашли на телеграф, и мой адвокат дал телеграмму:
«Дорогая мама! Сегодня была моя первая защита. Поздравь - меня оправдали. Твой Ника».
Фотографии сделаны незадолго до начала Мировой войны.
Обычно, если кому-то нужно (а кому-то это обязательно нужно, да вот хотя бы мне) привести иллюстрации к тезису о недружественном отношении Аркадия Тимофеевича к Александру Федоровичу, то обычно сразу вспоминают знаменитый фельетон, в котором писатель упрекает бывшего главу правительства в ручканьи со швейцаром. Не без удовольствия привожу характерную цитату из него, -
Вы тогда думали, что курьер такой же человек, как вы. Совершенно верно: такой же. И глаза на месте, и кровообращение правильное. Но руки ему подавать не следовало, потому что дальше произошло вот что: в первый день вы ему, курьеру, протянули руку, во второй день уже он с вами поздоровался первый (дескать, свой человек, чего с ним стесняться), а на третий день, когда вы сидели в кабинете за министерским столом, он без зова вошёл вперевалку, уселся на край стола и, закурив цигарку, хлопнул вас по плечу:
- Ну, Сашка-канашка, что новенького?
Ещё и тогда был неупущенный момент: дать ему по шее, сбросить со стола и крикнуть: ты забываешься, каналья! П-шёл вон! Вы этого не сделали, наверное, хихикнули, прикурили от его папироски и ответили:
- Да вот помаленьку спасаю Россию.
Ах, как стыдно!
Убийственная логика, сквозящая в этом тексте (даже несмотря на художественную подмену швейцара курьером) еще раз напоминает нам о том, что Аркадий Тимофеевич начинал свою трудовую деятельность среди огня и серы Донбасса. Минутная пауза, необходимая для читателю для проведения параллели. Продолжаем. Однако, помимо этого, есть и другие, тоже очень сильные, на мой взгляд, аверченковские характеристики Керенского (человек, который "не проваливается", сон о поездке в Совдепию и пр.).
Но все они были написаны уже после того, как, говоря мягко, была наглядно обрисована политическая внешность Александра Федоровича, а что же до? А "до" тоже кое-что было, но прежде чем я пущу вас к вкусному подкатью, следует сперва принять вот эту ложку с рыбьим жиром, сиречь - знаниями. Иначе будет непонятно, а, поскольку насчет понятливости читателей вообще у меня в последнее время исчезли последние иллюзии, так я уж подстрахуюсь, mille pardon!
Итак, в то время как Аверченко делал свой резкий переход из донбасских счетоводов (офис-манагеров, как сказали бы лет десять назад) в писателя-юмориста и создателя "Сатирикона", Александр Федорович переехал из Ташкента в СПб, отказался от актерской карьеры и окончил юридическое, заранее твердо решив, что будет защитником исключительно на политических процессах. Так он и поступил, но в этом был совсем не оригинален.
Война 1904, революция 1905, подавление 1906 и думская монархия 1907 гг. открывали в этом смысле блестящие перспективы, разглядеть которые был способен не только лишь милейший Александр Федорович, а и много кто. Жертв революции, а точнее ее усмирения, было много и защищать их теперь можно было вполне легально, да еще и под пристальным наблюдением дружелюбной прессы почти что "свободной России".
Появилась целая корпорация адвокатов "нового типа" - слабо ориентирующиеся в праве вообще, не слишком умных, но энергичных, напористых и умеющих подать себя (помимо Керенского, там было много фамилий, ставших к 1917 году на слуху). Они разъезжали по стране, брались за небольшую плату защищать "жертв" и делали это с характерной горячностью, позой и прочими, необходимыми для суда присяжных эффектами.
Не стоит, впрочем, полагать, что это были исключительно двуличные люди, ради собственной карьеры губившие стройную систему российского правосудия: резонансных дел хватало, поскольку николаевская тайная и явная полиция были справедливо известны грязной манерой ведения дел. Сам же Керенский получил всероссийскую известность после участия в "общественном расследовании" Ленских расстрелов (пример "корпоративного беспредела" в "дворянско-помещечьей" России).
Все это я пишу затем, чтобы кратко обрисовать вам типаж этой "породы" юристов - громкие слова, декламация (вообще популярная тогда) и т.п. Керенский был одним из таких людей, "начальную стадию" которых писатель Аверченко "разобрал" в своем фельетоне, напечатанном незадолго до начала Великой войны. Конечно, к этому времени он знал о существовании депутата от "фракции трудовиков" Керенского и пародировал вовсе не известного адвоката-политика, а тех молодых юристов, что шли по его стопам.
И, таким образом, самого Александра Федоровича десятью годами моложе.
Я - как адвокат
- Поздравьте меня! - сказал мне один знакомый - жизнерадостный, улыбающийся юноша. - Я уже помощник присяжного поверенного… Адвокат!
- Да что вы говорите!
- Вот вам и да что! Настоящий адвокат.
Лицо его приняло серьезное, значительное выражение.
- Не шутите?
- Милый мой… Люди, стоящие на страже законов, - не шутят. Защитники угнетенных, хранители священных заветов Александра Второго, судебные деятели - не имеют права шутить. Нет ли дельца какого нибудь?
- Как не быть дельцу! У литератора, у редактора журнала дела всегда есть. Вот, например, через неделю назначено мое дело. Привлекают к ответственности за то, что я перепечатал заметку о полицеймейстере, избившем еврея.
- Он что же?… Не бил его, что ли?
- Он-то бил. А только говорят, что этого нельзя было разглашать в печати. Он бил его, так сказать, доверительно, не для печати.
- Хорошо, - сказал молодой адвокат. - Я беру это дело. Дело это трудное, запутанное дело, но я его беру.
- Берите. Какое вы хотите вознаграждение заведение дела?
- Господи! Как обыкновенно.
- А как обыкновенно?
- Ребенок! (Он с покровительственным видом потрепал меня по плечу.) Неужели, вы не знаете обычного адвокатского гонорара? Из десяти процентов! Понимаете?
- Понимаю. Значить, если я получу три месяца тюрьмы, то на вашу долю придется девять дней? Знаете, я согласен работать с вами даже на тридцати процентах.
Он немного смутился.
- Гм! Тут что-то не так… Действительно, из чего я должен получить десять процентов? У вас какой иск?
- Никакого иска нет.
- Значит, - воскликнул он с отчаянным выражением лица, - я буду вести дело и ничего за это с вас не получу?
- Не знаю, - пожал я плечами с невинным видом. - Как у вас там, у адвокатов полагается?
Облачко задумчивости слетело с его лица. Лицо это озарилось солнцем.
- Знаю! - воскликнул он. - Это дело ведь - политическое?
- Позвольте… Разберемся, из каких элементов оно состоит: из русского еврея, русского полицеймейстера и русского редактора! Да, дело, несомненно, политическое.
Ну, вот. А какой же уважающий себя адвокат возьмет деньги за политическое дело?! Он сделал широкий жест.
- Отказываюсь! Кладу эти рубли на алтарь свободы! Я горячо пожал ему руку.
II.
- Систему защиты мы выберем такую: вы просто заявите, что вы этой заметки не печатали.
- Как так? - изумился я. - У них ведь есть номер журнала, в котором эта заметка напечатана.
- Да? Ах, какая неосторожность! Так вы вот что: вы просто заявите, что это не ваш журнал.
- Позвольте… Там стоит моя подпись.
- Скажите, что поддельная. Кто-то, мол, подделал. А? Идея?
- Что вы, милый мой! Да ведь весь Петербург знает, что я редактирую журнал.
- Вы, значит, думаете, что они вызовут свидетелей?
- Да, любой человек скажет им это!
- Ну, один человек, - это еще не беда. Можно оспорить. Testis unus testis nullus… Я-то эти заковыки знаю. Вот если много свидетелей, - тогда плохо. А нельзя сказать, что вы спали, или уехали на дачу, а ваш помощник напился пьян и выпустил номер?
- Дача в декабре? Сон без просыпу неделю? Пьяный помощник? Нет; это не годится. Заметка об избиении полицеймейстером еврея помещена, а я за нее отвечаю, как редактор.
- Есть! Знаете, что вы покажете? Что вы видели, как полицеймейстер бил еврея.
- Да я не видел!!
- Послушайте… Я понимаю, что подсудимый должен быть откровенен со своим защитником.
Но им-то вы можете сказать, чего и на свете не было.
- Да как же я это скажу?
- А так: поехал, мол, я по своим делам в город Витебск (сестру замуж выдавать или дочку хоронить), ну, еду, мол, по улице, вдруг смотрю: полицеймейстер еврея бьет. Какое, думаю, он имеет право?! Взял да и написал.
- Нельзя так. Бил-то он его в закрытом помещении. В гостинице.
- О, Господи! Да кто-нибудь же видел, как он его бил? Были же свидетели?
- Были. Швейцар видел. Юный крючкотвор задумался.
- Ну, хорошо, - поднял он голову очень решительно. - Будьте покойны, - я уже знаю, что делать. Выкрутимся!
III.
Когда мы вошли в зал суда, мой адвокат так побледнел, что я взял его под руку и дружески шепнул:
- Мужайтесь.
Он обвел глазами скамьи для публики и, чтобы замаскировать свой ужас перед незнакомым ему местом, заметил:
- Странно, что публики так мало. Кажется, дело сенсационное, громкий политический процесс, а любопытных нет.
Действительно, на местах для публики сидели только два гимназиста, прочитавшие, очевидно, в газетах заметку о моем деле и пришедшие поглазеть на меня.
В глазах их читалось явно выраженное сочувствие по моему адресу, возмущение по адресу тяжелого русского режима, и сверкала в этих открытых чистых глазах явная решимость в случае моего осуждения отбить меня от конвойных (которых, к сожалению, не было), посадить на мустанга и ускакать в прерии, где я должен был прославиться под кличкой кровавого мстителя Железные Очки…
Я невнимательно прослушал чтение обвинительного акта, рассеянно ответил на заданные мне вопросы и, вообще, всё свое внимание сосредоточил на бедном адвокате, который сидел с видом героя повести Гюго «Последний день приговоренного к смерти».
Когда председатель сказал: «Слово принадлежит защитнику», - мой защитник притворился, что это его не касается. Со всем возможным вниманием он углубился в разложенные перед ним бумаги, поглядывая одним глазом на председателя.
- Слово принадлежит защитнику! Я толкнул его в бок.
- Ну, что же вы… начинайте.
- А? Да, да… Я скажу… Он, шатаясь, поднялся.
- Прошу суд дело отложить до вызова новых свидетелей.
Председатель удивленно спросил:
- Каких свидетелей?
- Которые бы удостоверили, что мой обвиняемый…
- Подзащитный!
- Да… Что мой этот… подзащитный не был в городе в тот момент, когда вышел номер журнала.
- Это лишнее, - сказал председатель. - Обвиняемый - ответственный редактор и, всё равно, отвечает за всё, что помещено в журнале.
- Бросьте! - шепнул я. - Говорите просто вашу речь.
- А? Ну-ну. Господа судьи и вы, присяжные заседатели!…
Я снова дернул его за руку.
- Что вы! Где вы видите присяжных заседателей?
- А эти вот, - шепнул он мне. - Кто такие?
- Это ведь коронный суд. Без участия присяжных.
- Вот оно что! То-то я смотрю, что их так мало. Думал, заболели…
- Или спят, - оказал я. - Или на даче, да?
- Защитник, - заметил председатель, - раз вы начали речь, прошу с обвиняемым не перешептываться.
- В деле открылись новые обстоятельства, - заявил мой защитник, глядя на председателя взглядом утопающего.
- Говорите.
IV.
- Господа судьи и вы… вот эти… коронные… тоже судьи. Мой обвиняемый вовсе даже не виноват. Я его знаю, как высоконравственного человека, который на какие-нибудь подлости не способен…
Он жадно проглотил стакан воды.
- Ей Богу. Вспомните великого основателя судебных уставов… Мой защищаемый видел своими глазами, как полицеймейстер бил этого жалкого, бесправного еврея, положение которых в России…
- Опомнитесь! - шепнул я. - Ничего я не видел. Я перепечатал из газет. Там только один швейцар и был свидетелем избиения.
Адвокат - шёпотом:
- Тссс! Не мешайте… Я нашел лазейку… Вслух:
- Господа судьи и вы, коронные представители… Все мы знаем, каково живется руководителю русского прогрессивного издания. Штрафы, конфискации, аресты сыплются на него, как из ведра… изобилия! Свободных средств, обыкновенно, нет, а штрафы плати, а за всё отдай! Что остается делать такому прогрессивному неудачнику? Он должен искать себе заработка на стороне, не стесняясь его сущностью и формой. Лишь бы честный заработок, господа судьи, и вы, присяжн… присяжные поверенные!
Человек без предрассудков, мой защищаемый в свободное от редакционной работы время снискивал себе пропитание, чем мог. Конечно, мизерная должность швейцара второстепенной витебской гостиницы - это мало, слишком мало… Но нужно же жить и питаться, господа присяжные! И вот, мой защищаемый, находясь временно в должности такого швейцара в витебской гостинице, - сам, своими глазами, видел, как зарвавшийся представитель власти избивал бедного бесправного пасынка великой нашей матушки России, того пасынка, который, по выражению одного популярного писателя,…создал песню, подобную стону, И навеки духовно почил.
- Виноват, - заметил потрясенный председатель.
- Нет, уж вы позвольте мне кончить. И вот я спрашиваю: неужели правдивое, безыскусственное изложение виденного есть преступление?! Я должен указать на то, что юридическая природа всякого преступления должна иметь… исходить… выражать… наличность злой воли. Имела ли она место в этом случае? Нет! Положа сердце на руку - тысячу раз нет. Видел человек и написал. Но ведь и Тургенев, и Толстой, и Достоевский писали то, что видели. Посадите же и их рядом с моим подзащищаемым! Почему же я не вижу их рядом с ним?!! И вот, господа судьи, и вы… тоже… другие судьи, - я прошу вас, основываясь на вышесказанном, вынести обвинительный приговор насильнику-полицеймейстеру, удовлетворив гражданский иск моего обвиняемого и заведение дел издержки, потому что он не виноват, потому что правда да милость да царствуют в судах, потому что он продукт создавшихся ycлoвий, потому что он надежда молодой русской литературы!!!
Председатель, пряча в густых, нависших усах предательское дрожание уголков рта, шепнул что-то своему соседу и обратился к «надежде молодой русской литературы»:
- Обвиняемому предоставляется последнее слово. Я встал и сказал, ясным взором глядя перед собою:
- Господа судьи! Позвольте мне сказать несколько слов в защиту моего адвоката. Вот перед вами сидит это молодое существо, только что сошедшее с университетской скамьи. Что оно видело, чему его там учили? Знает оно несколько юридических оборотов, пару другую цитат, и с этим крохотным микроскопическим багажом, который поместился бы в узелке, завязанном в углу носового платка, - вышло оно на широкий жизненный путь. Неужели ни на одну минуту жалость к несчастному и милосердие - этот дар нашего христианского учения - не тронули ваших сердец?! Не судите его строго, господа судьи, он еще молод, он еще исправится, перед ним вся жизнь. И это дает мне право просить не только о снисхождении, но и о полном его оправдании!
Судьи были, видимо, растроганы. Мой подзащитный адвокат плакал, тихонько сморкаясь в платок.
Когда судьи вышли из совещательной комнаты, председатель громко возгласил:
- Нет, не виновен!
Я, как человек обстоятельный, спросил:
- Кто?
- И вы признаны невиновным и он. Можете идти. Все окружили моего адвоката, жали ему руки, поздравляли…
- Боялся я за вас, - признался один из публики, пожимая руку моему адвокату. - Вдруг, думаю, закатают вас месяцев на шесть.
Выйдя из суда, зашли на телеграф, и мой адвокат дал телеграмму:
«Дорогая мама! Сегодня была моя первая защита. Поздравь - меня оправдали. Твой Ника».