павлово посад - назарьево
на и это выпила, и снова как-то машинально. А выпив, настежь растворила свой рот и всем показала: «видите - четырех зубов не хватает?» - «да где же зубы-то эти?» - «а кто их знает, где они. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу - у вас тут такой литературный разговор, дай, думаю, и я к ним присяду, выпью и расскажу заодно, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуба…»
И она принялась рассказывать, и чудовищен был стиль ее рассказа…
- Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» - я говорю: «Ну, допустим, томил…», а он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался». «Раздавался - томил - Евтюшкин - Пушкин». А потом опять: «Пушкин - Евтюшкин…»
- Ты ближе к делу, ближе к передним зубам, - оборвал ее черноусый.
- Сейчас, сейчас будут и зубы! Будут вам и зубы!.. Что же дальше?.. Да, с этого дня все шло так хорошо, целых полгода я с ним на сеновале бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил!.. Я ведь как Жанна д'Арк. Та тоже - нет, чтобы коров пасти и жать хлеба - так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать. Вот так и я - как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» а он огрызается: «Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! Причем же тут Пушкин?» а я ему на это: «когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!»
И так всякий раз - стоило мне немножко напиться.
- Кто за тебя, - говорю, - детишек?.. Пушкин, что ли?.. - а он - прямо весь бесится: «Уйди, Дарья, - кричит, - уйди! Перестань высекать огонь из души человека!» Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом - все-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого…
И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю к нему и ору: «Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?» он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: «пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек не трогай! Пей все, пей мою кровь, но господа бога твоего не искушай!» а я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что тогда заорала: «Уходи от меня, душегуб, совсем от меня уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом пойду в монастырь и схиму приму! Ты придешь ко мне прощенья просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду поцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!» а потом кричу: «ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь?» а он весь трясется и чернеет: "сердцем,
- орет, - сердцем - да, сердцем люблю твою душу, но душою - нет, не люблю!"
И как-то дико, по-оперному рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделила вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печи мне говорит: "Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!"
И она принялась рассказывать, и чудовищен был стиль ее рассказа…
- Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» - я говорю: «Ну, допустим, томил…», а он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался». «Раздавался - томил - Евтюшкин - Пушкин». А потом опять: «Пушкин - Евтюшкин…»
- Ты ближе к делу, ближе к передним зубам, - оборвал ее черноусый.
- Сейчас, сейчас будут и зубы! Будут вам и зубы!.. Что же дальше?.. Да, с этого дня все шло так хорошо, целых полгода я с ним на сеновале бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил!.. Я ведь как Жанна д'Арк. Та тоже - нет, чтобы коров пасти и жать хлеба - так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать. Вот так и я - как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» а он огрызается: «Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! Причем же тут Пушкин?» а я ему на это: «когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!»
И так всякий раз - стоило мне немножко напиться.
- Кто за тебя, - говорю, - детишек?.. Пушкин, что ли?.. - а он - прямо весь бесится: «Уйди, Дарья, - кричит, - уйди! Перестань высекать огонь из души человека!» Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом - все-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого…
И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю к нему и ору: «Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?» он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: «пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек не трогай! Пей все, пей мою кровь, но господа бога твоего не искушай!» а я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что тогда заорала: «Уходи от меня, душегуб, совсем от меня уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом пойду в монастырь и схиму приму! Ты придешь ко мне прощенья просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду поцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!» а потом кричу: «ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь?» а он весь трясется и чернеет: "сердцем,
- орет, - сердцем - да, сердцем люблю твою душу, но душою - нет, не люблю!"
И как-то дико, по-оперному рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделила вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печи мне говорит: "Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!"