Весь этот джаз
Еще одна бессонная ночь. Сроки поджимают и нужно дочитывать роман, чтобы сделать по нему ВАКовскую публикацию. Но мысли никак не удается собрать воедино, они все время уплывают. Мысли растворяются в воздухе, как легкий пар, который поднимается от моей большой красно-черной поллитровой чашки из IKEA, стоящей на столе. В ней остывает травяной чай с лавандой, мятой, чабрецом и миртом. Я откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Сейчас, еще минутку, и я продолжу...
В мою руку тыкается что-то влажное. Раздается тихое урчание. Это моя кошка Мурка незаметно запрыгнула на кресло и тыкается в руку носом, чтобы приласкаться. Она уже старушка, вчера ей исполнилось 16 лет. Даже не верится, что, когда она появилась в моем доме, я учился еще в школе. Маленький черный комок на моих глазах вырос в большого ночного хищника. Черная, как уголь (у нее есть лишь маленькое белое пятно на груди), она может придти в любое время, мягко ступая своими кошачьими лапами по полу, без шума запрыгнуть на одеяло, и обнаружить себя лишь тихим сопением, переходящим в мерный и тихий рокочущий звук удовольствия, тепла и сытости. Я дотрагиваюсь до нее рукой и чувствую, как ее хвост выгибается дугой. Урчание становится громче и интенсивнее. Она забирается ко мне на грудь и начинает аккуратно перебирать своими лапами, вонзая острые коготки в футболку.
Я открываю глаза и дотягиваюсь рукой до ноута. Сейчас, еще минутку... Я отыскиваю в папках альбом Арта Тейтума. Джаз - музыка темного времени суток. После полуночи звучание джаза обладает каким-то сверхестейственным, магическим эффектом.
Тихие вкрадчивые звуки фортепиано. Легкие прикосновения пальцев к клавишам. Перекаты аккордов, отточенный ритм контрабаса, еле слышное позвякивание тарелки, приятные для слуха басы...
Я беру в руки книгу и пытаюсь сосредоточиться на тексте.
After dinner, they'd gone for a walk, Emilio taking her by the hand to a tranquil spot in the countryside, explaining a little bit about his family - that he had an Irish farther and a Cuban mother ("Cuba, I think I once heard of that place," she said) and that, although he could pretty much stay in that town for the rest of his days if he so liked, carrying on the family businesses, he didn't much like having things so easily set out for himself. He became a little sad, thinking about his farther, who'd never as much as laid a finger on him all his life, and who would sometimes look at him as if he, and not his sisters, were the future of the family. That night, he stood in one spot, near a chestnut tree by a hill where in the winters he and his sisters sometimes went sledding, and she kissed him out of pity and loneliness, surprising him with the heat and strength of her tongue, that first kiss returned many times over, and Emilio, ever polite and respectful, sighing as her hand groped in his trousers and she said, "Oh, darling, this is perfect, isn't it?"
And because it was late May in 1943 and few lights were to be seen at that time of night because of blackout shades (most people were in bed for the night anyway), the sky was very clear and all across the horizon came streaks of light, falling stars.
Мурка мешает мне дотянуться до чашки чая. Я аккуратно снимаю ее с себя. Урчание прерывается и слышится недовольное "мяфф", но она никуда не уходит, а ложится рядом и начинает пускать когти в одеяло. Чай заварился и отдает все свои вкусы и ароматы. Мяты я добавил в этот раз больше, чем чабреца, поэтому напиток не горчит. Вкус терпкий, травяной, а аромат лавандово-мятный, легкий. Мысли опять разбегаются. Я вспоминаю о Крыме, где купил травы для чая. Каждая поездка туда всегда заканчивается массой сувениров в сумке на обратном пути. Мыло ручной работы, эфирные масла, травы, ложки и лопаточки из можжевельника для кухни, вино... Вот бы сейчас разбежаться и прыгнуть в воду с волнореза; штормящее море, вкус соли на языке, теплая обволакивающая тело вода, брызги, разлетающиеся в разные стороны и отсвечивающие всеми цветами радуги, янтарный свет заходящего солнца... Очень хочется назад в лето. Я совершенно не заметил, как опять оторвался от книги. Я делаю еще один большой глоток чая и возвращаюсь к тексту.
They sat down on soft, dewy grass that left their clothing wet, holding hands and peaceful as if they were resting on the cots of a slightly rocking ship - the sensation of the world's movement beneath them - and soon enough they'd started to kiss again and Emilio began to feel glorious, and she, liking him very much, opened her plaid skirt and the blouse she'd bought at Macy's in New York, worn especially for the occasion ("I wanted to look pretty for you"), and lifted off her brassiere and suckled him on her breast (how he liked that, the soft flesh against his cheek, her nipple growing rigid and dense in his mouth), and told him in a voice that seemed to betray her many fears about the uncertainties of the future, "Take care of me now."
Her youthfulness, his strength, her softness, his ardor, her naughtiness, her compliance, his reckless thousand kisses, his large "bone," the sent of her hair, her quivering and sweet femininity, saliva, kisses, the churning of hips and cries.
Все-таки дуэт Арта Тейтума и Бена Вебстера - это нечто! Такая нежная, теплая, обволакивающая покоем музыка. От каждого проигрыша мурашки по коже. Ритм не меняется, но каждый из них наполняет свою партию такой страстью. Они разговаривают друг с другом, это диалог о чувствах. Вот вступает саксафон Вебстера, который словно говорит: "Подожди, не рвись. Жизнь такая сложная штука. Все, что ты считаешь сейчас важным - суета сует. Подожди, не рвись. Насладись этим моментом сполна. Эта ночь, этот чай и тепло вокруг важнее всего на свете". Я снова откладываю книгу и просто слушаю My One And Only Love. Мурка подходит к краю стола и начинает тереться мордой о его край. Потом она говорит что-то похожее на "амм" и, выгнув хвост трубой, подходит ко мне. Я снова слышу довольное урчание. Она трется о мою руку, лежащую на подлокотнике кресла, а я в это время наслаждаюсь душистым чаем. Потом снова беру в руки книгу: надо все-таки дочитать главу. Когда я начинаю читать, фоном звучит очередной проигрыш Тейтума.
They were inseparable for the next three days, his farther vaguely aware of the young lady's presence, Emilio reluctant to hang around to help, walking about in a delirium of love, his every thought on Spring: not his sisters, his actorly ambitions, or Errol Flynn, or Cuba or Ireland or anything else. She was good to him; whenever they could get away, they'd meet and go off to their tranquil spot and she was tender and affectionate. But at the theater she begged Emilio to show discretion, not to stare at her with such obvious intent and to pretend that they weren't up to anything. her fellow actors seemed to know what was going on - he had seen the players' sideways, winking glances and slowly began to deduce that the ardor of Spring was a pattern. He didn't care, but on their last afternoon, with Emilio swearing that he had fallen in love with her and on the verge of declaring his intentions, she said: "Well, I guess this is our last time together."
"Last?"
"Well, we're off to a few more towns this month, and then we go to Ohio, and from there we just keep on going."
"Will you come back?"
"I don't know. I'll write you. Maybe we can figure something out."
His handsome features drooping in consternation, his expression sad: "But Ithought we had something going."
"My goodness, don't you know I can't get tied down. In any case, you're too young to get all tangled."
And when he was silent, she added, "For crying out loud, men do this kind of thing all the time to women, especially these days. Now, can't we just enjoy ourselves?"
They made love for a last time on a Hot Sunday evening, and in the days that followed, his spirits were so low that he loathed himself - and this would get him in trouble over the years - for a tendency to feel easy attractions and to fall in love too quickly.
Я дочитываю главу и откладываю книгу. Чай уже остыл и начал горчить. Я тянусь рукой к кошке, но она вдруг неожиданно для меня вцепляется в нее когтями, кусает, и быстро с громким недовльным криком спрыгивает на пол. Все-таки у кошек непредсказуемый характер. Секунду назад она могла позволять себя гладить, а уже в следующую может расцарапать руку до крови.
Я слушаю музыку и медленно допиваю чай. Почему-то в мыслях вдруг наступает предельная ясность. Книга и ее герои, музыка, кошка, чай - все это время все эти элементы моего вечера жили в одном ритме. Это был джаз с его бесконечными рефренами и вариациями. Сама жизнь вдруг на какой-то момент оказалась в волшебных и легких пальцах Арта Тейтума и Бена Вебстера. А любая мелодия рано или поздно заканчивается. Минуты удовольствия сменяют часы отчаяния. Герои романа расстаются, и их жизненные пути навсегда расходятся в разные стороны. Любой чай рано или поздно начинает горчить, каким бы сладким его вкус ни был вначале. И есть надежда, что и бессоницу в конце концов сменит спокойный и безмятежный сон, подобный оглушающей тишине после громкого крика...
Extracts from "The Fourteen Sisters of Emilio Montez O'Brien" by Oscar Hijuelos, 1993
В мою руку тыкается что-то влажное. Раздается тихое урчание. Это моя кошка Мурка незаметно запрыгнула на кресло и тыкается в руку носом, чтобы приласкаться. Она уже старушка, вчера ей исполнилось 16 лет. Даже не верится, что, когда она появилась в моем доме, я учился еще в школе. Маленький черный комок на моих глазах вырос в большого ночного хищника. Черная, как уголь (у нее есть лишь маленькое белое пятно на груди), она может придти в любое время, мягко ступая своими кошачьими лапами по полу, без шума запрыгнуть на одеяло, и обнаружить себя лишь тихим сопением, переходящим в мерный и тихий рокочущий звук удовольствия, тепла и сытости. Я дотрагиваюсь до нее рукой и чувствую, как ее хвост выгибается дугой. Урчание становится громче и интенсивнее. Она забирается ко мне на грудь и начинает аккуратно перебирать своими лапами, вонзая острые коготки в футболку.
Я открываю глаза и дотягиваюсь рукой до ноута. Сейчас, еще минутку... Я отыскиваю в папках альбом Арта Тейтума. Джаз - музыка темного времени суток. После полуночи звучание джаза обладает каким-то сверхестейственным, магическим эффектом.
Тихие вкрадчивые звуки фортепиано. Легкие прикосновения пальцев к клавишам. Перекаты аккордов, отточенный ритм контрабаса, еле слышное позвякивание тарелки, приятные для слуха басы...
Я беру в руки книгу и пытаюсь сосредоточиться на тексте.
After dinner, they'd gone for a walk, Emilio taking her by the hand to a tranquil spot in the countryside, explaining a little bit about his family - that he had an Irish farther and a Cuban mother ("Cuba, I think I once heard of that place," she said) and that, although he could pretty much stay in that town for the rest of his days if he so liked, carrying on the family businesses, he didn't much like having things so easily set out for himself. He became a little sad, thinking about his farther, who'd never as much as laid a finger on him all his life, and who would sometimes look at him as if he, and not his sisters, were the future of the family. That night, he stood in one spot, near a chestnut tree by a hill where in the winters he and his sisters sometimes went sledding, and she kissed him out of pity and loneliness, surprising him with the heat and strength of her tongue, that first kiss returned many times over, and Emilio, ever polite and respectful, sighing as her hand groped in his trousers and she said, "Oh, darling, this is perfect, isn't it?"
And because it was late May in 1943 and few lights were to be seen at that time of night because of blackout shades (most people were in bed for the night anyway), the sky was very clear and all across the horizon came streaks of light, falling stars.
Мурка мешает мне дотянуться до чашки чая. Я аккуратно снимаю ее с себя. Урчание прерывается и слышится недовольное "мяфф", но она никуда не уходит, а ложится рядом и начинает пускать когти в одеяло. Чай заварился и отдает все свои вкусы и ароматы. Мяты я добавил в этот раз больше, чем чабреца, поэтому напиток не горчит. Вкус терпкий, травяной, а аромат лавандово-мятный, легкий. Мысли опять разбегаются. Я вспоминаю о Крыме, где купил травы для чая. Каждая поездка туда всегда заканчивается массой сувениров в сумке на обратном пути. Мыло ручной работы, эфирные масла, травы, ложки и лопаточки из можжевельника для кухни, вино... Вот бы сейчас разбежаться и прыгнуть в воду с волнореза; штормящее море, вкус соли на языке, теплая обволакивающая тело вода, брызги, разлетающиеся в разные стороны и отсвечивающие всеми цветами радуги, янтарный свет заходящего солнца... Очень хочется назад в лето. Я совершенно не заметил, как опять оторвался от книги. Я делаю еще один большой глоток чая и возвращаюсь к тексту.
They sat down on soft, dewy grass that left their clothing wet, holding hands and peaceful as if they were resting on the cots of a slightly rocking ship - the sensation of the world's movement beneath them - and soon enough they'd started to kiss again and Emilio began to feel glorious, and she, liking him very much, opened her plaid skirt and the blouse she'd bought at Macy's in New York, worn especially for the occasion ("I wanted to look pretty for you"), and lifted off her brassiere and suckled him on her breast (how he liked that, the soft flesh against his cheek, her nipple growing rigid and dense in his mouth), and told him in a voice that seemed to betray her many fears about the uncertainties of the future, "Take care of me now."
Her youthfulness, his strength, her softness, his ardor, her naughtiness, her compliance, his reckless thousand kisses, his large "bone," the sent of her hair, her quivering and sweet femininity, saliva, kisses, the churning of hips and cries.
Все-таки дуэт Арта Тейтума и Бена Вебстера - это нечто! Такая нежная, теплая, обволакивающая покоем музыка. От каждого проигрыша мурашки по коже. Ритм не меняется, но каждый из них наполняет свою партию такой страстью. Они разговаривают друг с другом, это диалог о чувствах. Вот вступает саксафон Вебстера, который словно говорит: "Подожди, не рвись. Жизнь такая сложная штука. Все, что ты считаешь сейчас важным - суета сует. Подожди, не рвись. Насладись этим моментом сполна. Эта ночь, этот чай и тепло вокруг важнее всего на свете". Я снова откладываю книгу и просто слушаю My One And Only Love. Мурка подходит к краю стола и начинает тереться мордой о его край. Потом она говорит что-то похожее на "амм" и, выгнув хвост трубой, подходит ко мне. Я снова слышу довольное урчание. Она трется о мою руку, лежащую на подлокотнике кресла, а я в это время наслаждаюсь душистым чаем. Потом снова беру в руки книгу: надо все-таки дочитать главу. Когда я начинаю читать, фоном звучит очередной проигрыш Тейтума.
They were inseparable for the next three days, his farther vaguely aware of the young lady's presence, Emilio reluctant to hang around to help, walking about in a delirium of love, his every thought on Spring: not his sisters, his actorly ambitions, or Errol Flynn, or Cuba or Ireland or anything else. She was good to him; whenever they could get away, they'd meet and go off to their tranquil spot and she was tender and affectionate. But at the theater she begged Emilio to show discretion, not to stare at her with such obvious intent and to pretend that they weren't up to anything. her fellow actors seemed to know what was going on - he had seen the players' sideways, winking glances and slowly began to deduce that the ardor of Spring was a pattern. He didn't care, but on their last afternoon, with Emilio swearing that he had fallen in love with her and on the verge of declaring his intentions, she said: "Well, I guess this is our last time together."
"Last?"
"Well, we're off to a few more towns this month, and then we go to Ohio, and from there we just keep on going."
"Will you come back?"
"I don't know. I'll write you. Maybe we can figure something out."
His handsome features drooping in consternation, his expression sad: "But Ithought we had something going."
"My goodness, don't you know I can't get tied down. In any case, you're too young to get all tangled."
And when he was silent, she added, "For crying out loud, men do this kind of thing all the time to women, especially these days. Now, can't we just enjoy ourselves?"
They made love for a last time on a Hot Sunday evening, and in the days that followed, his spirits were so low that he loathed himself - and this would get him in trouble over the years - for a tendency to feel easy attractions and to fall in love too quickly.
Я дочитываю главу и откладываю книгу. Чай уже остыл и начал горчить. Я тянусь рукой к кошке, но она вдруг неожиданно для меня вцепляется в нее когтями, кусает, и быстро с громким недовльным криком спрыгивает на пол. Все-таки у кошек непредсказуемый характер. Секунду назад она могла позволять себя гладить, а уже в следующую может расцарапать руку до крови.
Я слушаю музыку и медленно допиваю чай. Почему-то в мыслях вдруг наступает предельная ясность. Книга и ее герои, музыка, кошка, чай - все это время все эти элементы моего вечера жили в одном ритме. Это был джаз с его бесконечными рефренами и вариациями. Сама жизнь вдруг на какой-то момент оказалась в волшебных и легких пальцах Арта Тейтума и Бена Вебстера. А любая мелодия рано или поздно заканчивается. Минуты удовольствия сменяют часы отчаяния. Герои романа расстаются, и их жизненные пути навсегда расходятся в разные стороны. Любой чай рано или поздно начинает горчить, каким бы сладким его вкус ни был вначале. И есть надежда, что и бессоницу в конце концов сменит спокойный и безмятежный сон, подобный оглушающей тишине после громкого крика...
Extracts from "The Fourteen Sisters of Emilio Montez O'Brien" by Oscar Hijuelos, 1993