Чего я боюсь 9 мая
Когда-то в этот день я, нарядно одетый с аккуратно поглаженным пионерским галстуком, брал букет тюльпанов и шел в центр города. В условном месте собирался наш класс, и нас выстраивали вдоль главной улицы. Было торжественно и возвышенно, звучала музыка из военных фильмов, кто-то говорил громкие лозунги. Мы не могли смирно стоять на месте, веселились и даже шалили. Но когда мимо проходили старики в орденах-медалях, все на некоторое время замирали в почтении, а потом бросались дарить им цветы.
Первые ветераны получали почти все, и нам становилось очень неловко, что следующие за ними получали вялые остатки, а последние в колоне - почти ничего. И на следующий раз мы обещали дарить цветы тем, кто будет идти позади. Получалось. Младшеклассники по-прежнему усыпали букетами авангард. Но чем старше становились мы, тем чаще дарили цветы ветеранам в арьергарде.
Чуть позже я учился в институте и собирал подписи за придание воякам УПА такого же ветеранского статуса. Для меня они были кем-то вроде тех в праздничной колонне, кто идет позади, и кому почему-то незаслуженно не достается внимания. «Відстрілюємось в кущах від енкаведістів, і вони кажуть - здавайся, бандіт! Який же я бандіт, коли я в себе вдома, захищаю право моїх молодших братів ходити до церкви, а не до піонерського табору?», - возмущался старый повстанец на встрече, что проходила в местном Доме культуры.
Когда я уже работал учителем, то в школе накануне этого дня проводили урок Победы. В мой класс пришла бабушка и рассказывала, как она служила в СМЕРШе. Я слушал и вспоминал рассказ одного поляка. В 1992 году в 15 лет я штукатурил дома в Польше, и не упускал случая пообщаться с местными. Так вот один из наших заказчиков, пожилой дядька, очень ярко описывал, как мальчиком наблюдал страшную сцену. Какой-то красноармеец изнасиловал польку, по жалобе приехали особые военные (поляк всех называл «энкавудэ») и устроили над насильником очень быстрый суд и достаточно показательную расправу: двое взяли его за руки-ноги, раскачали и переломали хребет. Где рассказчик выдумал, а где сказал правду - не знаю. Но его ужас перед советской армией я почувствовал хорошо.
А вот дедушка мой о войне мало говорил. Еще подростком он ходил в вооруженном дозоре над Днестром - охранял от людей из Буковины. А когда в село пришли немцы, старостой стал бывший сельский активист. За какую-то провинность он хотел было выпороть моего дедушку, и тот по привычке сказал что-то вроде «не бийте, товариш… (забыл, как звали старосту)». При фашистах получить в свой адрес «товарищ» означало обвинение в принадлежности к компартии со всеми вытекающими. За это староста включил дедушку в список на отправку в Германию. И ничего не помогло отмазать.
В Германию дедушка поехал с сестрой. Он работал в шахте, и как-то вагонетка переломала ему ноги. Дедушку положили в больницу и хорошо за ним ухаживали. По крайней мере, он вспоминал о ней лучше, чем о советских больницах и санаториях. Его навещала сестра, которая отпрашивалась у своих хозяев - зажиточных фермеров. Она приносила ему гостинцы. Палатный отдых закончился, и дедушку послали на завод, кажись, Bosch. На одном месте гастарбайтеров почему-то долго не держали, и часто меняли их работы.
После войны дедушка отстраивал советское хозяйство. На немцев работал? Теперь и на Родину пора работать. Так дедушка провел несколько лет на стройках дорог и мостов. А потом еще долго ходил раз в неделю или месяц в местный отдел НКВД, где ему задавали одни и те же вопросы вроде «Почему в плену не основал подполье?», «Почему героически не погиб?» и т.д.
В воспоминаниях о войне от стариков слышал, что в Каменец-Подольском районе тоже были партизаны. Только вот воевать они начали, когда Красная армия гнала немцев назад и начала подходить к Каменцу-Подольскому. В бою за освобождение города партизаны помогли армии. А до этого они ничего не делали, тихо сидели в лесах да пьянствовали. Потом командир партизанского отряда за заслуги стал председателем райкома партии.
Несколько лет назад заехал с компанией в Червоноград, что на юге Тернопольщины. Когда-то это маленький польский поселок с интересным замком в центре живописного каньона из красной породы. Теперь это одни руины, посреди которых пионерский лагерь. Возле остатков замка - могила с цветами.
Наш проводник - веселый житель Черткова - рассказывал, что когда Красная армия отбила Тернопольщину, то оставила местным полякам оружие, чтобы отбиваться от украинцев. Если кто знает, тогда украинцы очень не любили поляков, поляки украинцев тоже не очень жаловали, и НКВД этим пользовался. Так вот когда Красная армия пошла дальше на запад, поляки как-то пытались противостоять украинцам. «Але наші вон тамо-во в лісі поставили кулемет і всіх поляків тут положили, - рассказал проводник и кивнул на могилу: - Он, лежать». «Ще багато поляків в районі живе?», - спрашиваю. «Та є ще. Роботи багато», - без единой эмоции на лице ответил тот.
Наверное, так не считает тот, кто ухаживает за могилой павших поляков. Это греко-католический монах - не монах, а послушник. Он живет рядом, в одном из домиков от детского лагеря, внутри которого иконы да пластиковые бутылки непонятно от чего. Он - украинец, но если и воюет с чем-то, то только с похмельем: перегар от него на полканьона.
Когда-то и я был проводником. Точнее, экскурсоводом-сопровождающим для одной группы старых евреек из Израиля. Они здесь ездили по местам, где родились и жили их родители или более дальние предки. Мои еврейские друзья попросили помочь в их маленьком туристическом бизнесе, и я согласился. Почти половина мест, куда мы заезжали на огромном автобусе - это были могилы. То еврейские кладбища, то места захоронений. Когда мы приезжали на очередную еврейскую братскую могилу, шумные, галдящие и вечно ссорящиеся старые израильтянки вдруг резко затихали и долго молча стояли, глядя на зеленые холмы и курганы с табличками на иврите.
Однажды на Ивано-Франковщине в такой момент к нам подошел старый дядька и рассказал мне, как мальчиком пытался подсмотреть, «шо німці роблять з жидами». «Коли почали стріляти, я сховався в ярку, а кулі над головою фіть-фіть-фіть. Живий лишився, але мати як про це взнала, то ледве не вбила». В моем селе Китайгород тоже когда-то жили евреи. Об этом свидетельствуют каменные надгробия. «Тут було багацько жидів. Але прийшли німці, постріляли всіх, і більше тут жидів не було», - вот так просто рассказывала бабушка о евреях. Словно, о редких животных: «Водились здесь лоси когда-то, да перевелись…».
Это было когда-то. Я слушал разных людей, кто хоть что-то знал о войне. Я слышал где-то боль, где-то печаль и тоску. Мне многое рассказывали про войну в школе, показывали в фильмах, разное писали в книгах. Я видел героизм, самопожертвование, сверхчеловеческие усилия, величие духа.
И вот сейчас я совершенно не знаю, что думать об этом дне - 9 мая. Вообще не понимаю, что это для меня.
Теперь я утром иду не на парад, а на пробежку. Я не слушаю рассказы стариков, но открываю Facebook и интернет-блоги и вижу ненависть. Неприкрытую ненависть и презрение одних людей к другим людям. Которые друг с другом не воевали, которые знают о войне не на своем опыте. Но они ненавидят друг друга, потому что их деды были не такие. Или потому что те не должным образом уважают их дедов. Потому что одни в 9 мая вкладывают не то, что другие.
Кто-то гордо завязывает «георгиевскую ленточку», кто-то - черную. Кто-то будет пить «За Победу!», кто-то - скорбеть по погибшим. А я ни знаю, за кого я. Я растерян. Я смотрю на храбро дерущихся в интернет-баталиях, бросающихся на вражеские блоги-амбразуры, закидывающих врагов зажигательными комментариями и понимаю, что воюют они не за 9 мая. Не за память о подвиге их дедов, о смертях и жертвах.
Это что-то другое, из сферы убеждений и идей. Для их носителей оно имеет такую сверхценность, которая позволяет бросать в бой миллионы солдат, которая разрешает убивать, которая оправдывает любые злодеяния, которая превращает людей в зверей. Эта сверхидея не давала украинцам водить своих детей в церковь, она подталкивала насиловать женщин и расстреливать детей, она давала мстить соседям за то, что те - другие.
И вот смотря, как политики грызутся за право навязывать свою трактовку 9 мая, как интернет-провокаторы собирают море полных гнева отзывов, я начинаю бояться. Бояться за то, что все может повториться с нами. Мне кажется, все предпосылки для этого есть.
Первые ветераны получали почти все, и нам становилось очень неловко, что следующие за ними получали вялые остатки, а последние в колоне - почти ничего. И на следующий раз мы обещали дарить цветы тем, кто будет идти позади. Получалось. Младшеклассники по-прежнему усыпали букетами авангард. Но чем старше становились мы, тем чаще дарили цветы ветеранам в арьергарде.
Чуть позже я учился в институте и собирал подписи за придание воякам УПА такого же ветеранского статуса. Для меня они были кем-то вроде тех в праздничной колонне, кто идет позади, и кому почему-то незаслуженно не достается внимания. «Відстрілюємось в кущах від енкаведістів, і вони кажуть - здавайся, бандіт! Який же я бандіт, коли я в себе вдома, захищаю право моїх молодших братів ходити до церкви, а не до піонерського табору?», - возмущался старый повстанец на встрече, что проходила в местном Доме культуры.
Когда я уже работал учителем, то в школе накануне этого дня проводили урок Победы. В мой класс пришла бабушка и рассказывала, как она служила в СМЕРШе. Я слушал и вспоминал рассказ одного поляка. В 1992 году в 15 лет я штукатурил дома в Польше, и не упускал случая пообщаться с местными. Так вот один из наших заказчиков, пожилой дядька, очень ярко описывал, как мальчиком наблюдал страшную сцену. Какой-то красноармеец изнасиловал польку, по жалобе приехали особые военные (поляк всех называл «энкавудэ») и устроили над насильником очень быстрый суд и достаточно показательную расправу: двое взяли его за руки-ноги, раскачали и переломали хребет. Где рассказчик выдумал, а где сказал правду - не знаю. Но его ужас перед советской армией я почувствовал хорошо.
А вот дедушка мой о войне мало говорил. Еще подростком он ходил в вооруженном дозоре над Днестром - охранял от людей из Буковины. А когда в село пришли немцы, старостой стал бывший сельский активист. За какую-то провинность он хотел было выпороть моего дедушку, и тот по привычке сказал что-то вроде «не бийте, товариш… (забыл, как звали старосту)». При фашистах получить в свой адрес «товарищ» означало обвинение в принадлежности к компартии со всеми вытекающими. За это староста включил дедушку в список на отправку в Германию. И ничего не помогло отмазать.
В Германию дедушка поехал с сестрой. Он работал в шахте, и как-то вагонетка переломала ему ноги. Дедушку положили в больницу и хорошо за ним ухаживали. По крайней мере, он вспоминал о ней лучше, чем о советских больницах и санаториях. Его навещала сестра, которая отпрашивалась у своих хозяев - зажиточных фермеров. Она приносила ему гостинцы. Палатный отдых закончился, и дедушку послали на завод, кажись, Bosch. На одном месте гастарбайтеров почему-то долго не держали, и часто меняли их работы.
После войны дедушка отстраивал советское хозяйство. На немцев работал? Теперь и на Родину пора работать. Так дедушка провел несколько лет на стройках дорог и мостов. А потом еще долго ходил раз в неделю или месяц в местный отдел НКВД, где ему задавали одни и те же вопросы вроде «Почему в плену не основал подполье?», «Почему героически не погиб?» и т.д.
В воспоминаниях о войне от стариков слышал, что в Каменец-Подольском районе тоже были партизаны. Только вот воевать они начали, когда Красная армия гнала немцев назад и начала подходить к Каменцу-Подольскому. В бою за освобождение города партизаны помогли армии. А до этого они ничего не делали, тихо сидели в лесах да пьянствовали. Потом командир партизанского отряда за заслуги стал председателем райкома партии.
Несколько лет назад заехал с компанией в Червоноград, что на юге Тернопольщины. Когда-то это маленький польский поселок с интересным замком в центре живописного каньона из красной породы. Теперь это одни руины, посреди которых пионерский лагерь. Возле остатков замка - могила с цветами.
Наш проводник - веселый житель Черткова - рассказывал, что когда Красная армия отбила Тернопольщину, то оставила местным полякам оружие, чтобы отбиваться от украинцев. Если кто знает, тогда украинцы очень не любили поляков, поляки украинцев тоже не очень жаловали, и НКВД этим пользовался. Так вот когда Красная армия пошла дальше на запад, поляки как-то пытались противостоять украинцам. «Але наші вон тамо-во в лісі поставили кулемет і всіх поляків тут положили, - рассказал проводник и кивнул на могилу: - Он, лежать». «Ще багато поляків в районі живе?», - спрашиваю. «Та є ще. Роботи багато», - без единой эмоции на лице ответил тот.
Наверное, так не считает тот, кто ухаживает за могилой павших поляков. Это греко-католический монах - не монах, а послушник. Он живет рядом, в одном из домиков от детского лагеря, внутри которого иконы да пластиковые бутылки непонятно от чего. Он - украинец, но если и воюет с чем-то, то только с похмельем: перегар от него на полканьона.
Когда-то и я был проводником. Точнее, экскурсоводом-сопровождающим для одной группы старых евреек из Израиля. Они здесь ездили по местам, где родились и жили их родители или более дальние предки. Мои еврейские друзья попросили помочь в их маленьком туристическом бизнесе, и я согласился. Почти половина мест, куда мы заезжали на огромном автобусе - это были могилы. То еврейские кладбища, то места захоронений. Когда мы приезжали на очередную еврейскую братскую могилу, шумные, галдящие и вечно ссорящиеся старые израильтянки вдруг резко затихали и долго молча стояли, глядя на зеленые холмы и курганы с табличками на иврите.
Однажды на Ивано-Франковщине в такой момент к нам подошел старый дядька и рассказал мне, как мальчиком пытался подсмотреть, «шо німці роблять з жидами». «Коли почали стріляти, я сховався в ярку, а кулі над головою фіть-фіть-фіть. Живий лишився, але мати як про це взнала, то ледве не вбила». В моем селе Китайгород тоже когда-то жили евреи. Об этом свидетельствуют каменные надгробия. «Тут було багацько жидів. Але прийшли німці, постріляли всіх, і більше тут жидів не було», - вот так просто рассказывала бабушка о евреях. Словно, о редких животных: «Водились здесь лоси когда-то, да перевелись…».
Это было когда-то. Я слушал разных людей, кто хоть что-то знал о войне. Я слышал где-то боль, где-то печаль и тоску. Мне многое рассказывали про войну в школе, показывали в фильмах, разное писали в книгах. Я видел героизм, самопожертвование, сверхчеловеческие усилия, величие духа.
И вот сейчас я совершенно не знаю, что думать об этом дне - 9 мая. Вообще не понимаю, что это для меня.
Теперь я утром иду не на парад, а на пробежку. Я не слушаю рассказы стариков, но открываю Facebook и интернет-блоги и вижу ненависть. Неприкрытую ненависть и презрение одних людей к другим людям. Которые друг с другом не воевали, которые знают о войне не на своем опыте. Но они ненавидят друг друга, потому что их деды были не такие. Или потому что те не должным образом уважают их дедов. Потому что одни в 9 мая вкладывают не то, что другие.
Кто-то гордо завязывает «георгиевскую ленточку», кто-то - черную. Кто-то будет пить «За Победу!», кто-то - скорбеть по погибшим. А я ни знаю, за кого я. Я растерян. Я смотрю на храбро дерущихся в интернет-баталиях, бросающихся на вражеские блоги-амбразуры, закидывающих врагов зажигательными комментариями и понимаю, что воюют они не за 9 мая. Не за память о подвиге их дедов, о смертях и жертвах.
Это что-то другое, из сферы убеждений и идей. Для их носителей оно имеет такую сверхценность, которая позволяет бросать в бой миллионы солдат, которая разрешает убивать, которая оправдывает любые злодеяния, которая превращает людей в зверей. Эта сверхидея не давала украинцам водить своих детей в церковь, она подталкивала насиловать женщин и расстреливать детей, она давала мстить соседям за то, что те - другие.
И вот смотря, как политики грызутся за право навязывать свою трактовку 9 мая, как интернет-провокаторы собирают море полных гнева отзывов, я начинаю бояться. Бояться за то, что все может повториться с нами. Мне кажется, все предпосылки для этого есть.