46
она рыдала, сидя на берегу озера и разглядывая большие пальцы на ногах. в общем-то она плакала не потому, что приключилась беда, а просто потому что она любила гулять и придумывать о себе кино с образами, ситуциями и декорациями из папье-маше. а потом к ней подошел молодой человек с длинной блестящей таксой. его звали Максим. он спросил ее, почему она так плачет тут одна, а потом не дождавшись ответа, передал собаку девушке и попросил его подождать. Максим вернулся с арбузом и вином. и они сидели тогда на траве до утра. он что-то рассказывал про свою маму, которая работает в строительной компании. говорил про то, как работает в тату салоне, и уже 4 год осваивает живопись в разных стилях. и глаза у него были зеленые с ореховыми прожилками ближе к зрачку. кажется, от него пахло грушами.она тогда вела себя очень капризно: вдруг, среди ночи, ей захотелось цветов. при том, что поблизости не было ни одного цветочного магазина. Максим не растерялся и украл откуда-то огромную, висящую клумбу с душистыми анютиными глазками. Еще у Максима в плеере были все альбомы Radiohead. Максим ей в ту ночь сильно понравился. С ним очень легко было. И вот, когда все остальные обитатели парка разошлись и такса мирно уснула на кожаной куртке, они остались в какой-то момент с рассветом вдвоем и поспорили, что смогут прыгнуть в озеро. Сказано - сделано. Она тогда разбила себе коленку и рассекла палец ноги. Максим сразу побежал куда-то к дороге, а потом прибежал с двумя таджиками-водителями и аптечкой, выпросил у них зеленку, бинты, пластырь, усадил ее на скамейку и трясущимися руками обрабатывал ее раненый палец. У него тогда еще тряслись руки, потому что кровь хлестала, как из фонтана. Она лишь постанывала, потому что щипало ранку. А Максим аккуратно держал ее ступню в ладони, дул на ранку и приговаривал: "Тише-тише, пройдет!". А она сидела в мокром из-за купания платье "гжель", дрожала от холода и страха, а Максим очень нежно успокаивал ее и забинтовывал ногу...У нее потом, впрочем, включился необъяснимый идиотизм, который она потом так и не смогла никому объяснить.Она ушла от Максима домой, сказав, что ее не нужно провожать. Она лишь шла по улице в мокром после озера платье, прихрамывая на одну ногу, уставшая, но жутко счастливая. Она не оставила ему даже своего телефона. Рыдая, она шла, не оборачиваясь, а он кричал ей вслед, как в кино, о том, что обязательно её найдет. Такса тоже смотрела на удаляющуюся хромую фигуру и, кажется, тоже тихонько плакала...
Прошло каких-то 4 года в этом просроченном сером городе. Она превратилась в гордую светлокожую нимфу, которая повязывала на голову большой цветастый платок, бегала по ночной Москве босиком и время от времени подпевала уличным музыкантом на Кутузовском.
И однажды в вагон метро, когда двери осторожно открылись, вошел он. Тот самый, что когда-то заботливо держал ее, мокрую и израненную, в своих руках и обещал никогда не отпускать. Она сразу же узнала его. Столкнулись взгляды, дрогнули ресницы, и улыбнулись губы. И с тех пор они не расставались. Он был в ней, дышал в ней яркими и стремительными движениями. Дышал непрерывно громко и тяжело. Она лежала на спине и наблюдала за тем, как двигался его родной подбородок, как сокращалось его хрупкое и невидимое сердце. Она почти даже стонала от невыносимо нарастающей любви, чем от удовольствия. Из глубин ее трепетного сердца и сладких уголков губ, когда закрылись от счастья его глаза, она призналась ему в своем чувстве. Люблю тебя. Он ничего не ответил - лишь провел пальцами по ее лицу, как будто хотел запомнить подушечками пальцев ее кожу, улыбнулся только. -Хочешь, я сделаю тебе тату? У тебя потрясающая кожа. Идеальный материал...
Она выдохнула и рассмеялась. "А, давай!"Чуть позже он уже выводил на ее теле диковинные узоры острой и жужжащей иглой, заботливо подтирая жемчужинки крови с тех мест, где кожа плакала чуть больше. И она медленно привыкала к этой пьянящей боли, к его нахмуренным густым бровям и капелькам пота, которые падали с его лба прямо на ее светлый бархат. Ее юная и идеальная кожа постепенно покрывалась замысловатыми историями и удивительными образами, которые она позволяла выпускать на волю. Спина, ноги, шея, лицо и даже пальцы - всё медленно покрывалось легкими, как цветные сны, картинами. После они сидели на полу, обнявшись и сплетая ноги и пальцы рук вместе, и любовались отражениями в зеркале. Он водил руками по свежим узорам и воображал, что и куда наносить в следующий раз. А она неизменно продолжала повторять о своей любви и вверяла ему свое тело. А он неизменно брался за краски и иглу после каждого ее пульсирующего признания.
И вот однажды, когда места на ее коже совсем не осталось, она пришла к нему с надеждой услышать хоть какой-то звук, кроме почему-то такого ненавистного жужжания. Вошла к нему летящая и окрыленная в предвкушении главных слов, но застыла на пороге. В знакомой позе, склонившись над юной нимфеткой с чистой белоснежной матовой кожей, он выводил узоры, улыбаясь и мурлыкая свою любимую песню. Она так и осталась в дверях стоять, успев задать всего лишь один вопрос, на который услышала:
-Ты мне больше не нужна. Места на тебе уже совсем не осталось.
Прошло каких-то 4 года в этом просроченном сером городе. Она превратилась в гордую светлокожую нимфу, которая повязывала на голову большой цветастый платок, бегала по ночной Москве босиком и время от времени подпевала уличным музыкантом на Кутузовском.
И однажды в вагон метро, когда двери осторожно открылись, вошел он. Тот самый, что когда-то заботливо держал ее, мокрую и израненную, в своих руках и обещал никогда не отпускать. Она сразу же узнала его. Столкнулись взгляды, дрогнули ресницы, и улыбнулись губы. И с тех пор они не расставались. Он был в ней, дышал в ней яркими и стремительными движениями. Дышал непрерывно громко и тяжело. Она лежала на спине и наблюдала за тем, как двигался его родной подбородок, как сокращалось его хрупкое и невидимое сердце. Она почти даже стонала от невыносимо нарастающей любви, чем от удовольствия. Из глубин ее трепетного сердца и сладких уголков губ, когда закрылись от счастья его глаза, она призналась ему в своем чувстве. Люблю тебя. Он ничего не ответил - лишь провел пальцами по ее лицу, как будто хотел запомнить подушечками пальцев ее кожу, улыбнулся только. -Хочешь, я сделаю тебе тату? У тебя потрясающая кожа. Идеальный материал...
Она выдохнула и рассмеялась. "А, давай!"Чуть позже он уже выводил на ее теле диковинные узоры острой и жужжащей иглой, заботливо подтирая жемчужинки крови с тех мест, где кожа плакала чуть больше. И она медленно привыкала к этой пьянящей боли, к его нахмуренным густым бровям и капелькам пота, которые падали с его лба прямо на ее светлый бархат. Ее юная и идеальная кожа постепенно покрывалась замысловатыми историями и удивительными образами, которые она позволяла выпускать на волю. Спина, ноги, шея, лицо и даже пальцы - всё медленно покрывалось легкими, как цветные сны, картинами. После они сидели на полу, обнявшись и сплетая ноги и пальцы рук вместе, и любовались отражениями в зеркале. Он водил руками по свежим узорам и воображал, что и куда наносить в следующий раз. А она неизменно продолжала повторять о своей любви и вверяла ему свое тело. А он неизменно брался за краски и иглу после каждого ее пульсирующего признания.
И вот однажды, когда места на ее коже совсем не осталось, она пришла к нему с надеждой услышать хоть какой-то звук, кроме почему-то такого ненавистного жужжания. Вошла к нему летящая и окрыленная в предвкушении главных слов, но застыла на пороге. В знакомой позе, склонившись над юной нимфеткой с чистой белоснежной матовой кожей, он выводил узоры, улыбаясь и мурлыкая свою любимую песню. Она так и осталась в дверях стоять, успев задать всего лишь один вопрос, на который услышала:
-Ты мне больше не нужна. Места на тебе уже совсем не осталось.