О "Ревизоре" и не только
Смотрели “Немую сцену” - https://www.youtube.com/watch?v=_A0...
Хорошо как-то смотрели. Тихо очень и сосредоточенно.
Потом попросила написать, что нового открылось в пьесе после знакомства с такой интерпретацией.
Хочу три ответа привести здесь.
Пьеса Гоголя “Ревизор” - комедия. Но, как говорится, было бы смешно, не будь так грустно. Я, читая “Ревизора”, особо не смеялся. настолько нелепые ситуации ек смешили, а лишь вызывали грустную улыбку. Моноспектакль “Немая сцена” поэтому-то мне и понятен.В нём нет смешного. Спектакль именно про то, что все персонажи - жалкие. И смотреть на них, блестяще сыгранных, без грусти нельзя.Гоголь писал эту пьесу, стараясь на передний план вынести именно проблемы тогдашней России. И в спектакле всё, этого не касающееся, убрано. Нет того, что могло бы нас смешить? Этого нет. Остались низкие чиновники, взятки, несуразность и какая-то нелепость во всём. Всё, что ни делается, делается через ... в общем, делается странным образом. И эта картина полностью прогнившего мира и выходит на первый план в спектакле. Гоголь это как-то маскировал. В спектакле не маскировали. Я бы, может, и смеялся, если бы эти проблемы остались в далёком 1836-м году, но они никуда не ушли. Поэтому-то и не хочется смеяться, да и в постановке смешного нет. Повторюсь: смеяться над сюжетом и героями я не могу - грустно. Смеяться над гоголевским изложением могу, но - читая книгу. В спектакле нет стиля изложения. Там осталась суть, ничем не прикрытая. Она пугает, а не смешит.
Мне вообще не понравился этот спектакль, как и спектакль Александринского театра. Это вообще не Гоголь, я даже затрудняюсь это назвать. подобное не может вскрывать никакие смыслы, потому как является личной фантазией автора. В “Немой сцене” так и сказано, что фильм не претендует на схожесть. Авторы позиционируют его как фантазию. Как это может вскрывать что-то в Гоголе? На мой взгляд, гениальная пьеса просто испорчена. “Немая сцена” (думаю, что именно сцена -РХ) вообще непонятно зачем. Выглядит как тренировка актёра. Актёр, по-моему, рассказывает вообще о другом, вкладывая во все слова какую-то умудрённость опытом, значение, бесконечную грусть. И Хлестаков у него совсем другой, какой-то глубокий, личность. повидавший жизнь и разочаровавшийся (как-то напомнил Меркуцио мз одного киновоплощения “Ромео и Джульетты”). Я не против самовыражения, решения, индивидуальности автора. Но это просто не Гоголь вообще, и некорректно говорить об этом в контексте гениальной, всегда актуальной пьесы. По-моему, актёр должен стараться донести до зрителя то, что хотел сказать автор, если он ставит эту пьесу. а если просто фантазирует, играет с текстом - это уже про другое.
В этом спектакле, где играет всего один актёр, появляется ощущение одновременно и полноты мира, так как актёр всё время перевоплощается, и некой пустоты, будто все окружающие персонажа (любого) не играют роли, не существуют, даже поцелуи и объятья, пожатия рук - всё проходит без собеседника, без партнёра. И тогда в пьесе Гоголя мы видим одиночество каждого из персонажей, одиночество вынужденное, так как каждый сам за себя. Это особенно чувствуется в сцене, где Земляника доносит на своих. казалось бы, товарищей. И тогда все персонажи становятся, как и Хлестаков, водой, точнее, их внутренний мир - вода, и остаётся только форма, поза, по которой мы их узнаём. И смех исчезает. Герои пустые, это положение, это ситуация как бы полностью не наполняет, и зритель тогда откликается на эту пустоту, стараясь найти в этих людях человеческое, но ничего не выходит. Это только лица. и почтмейстер в конце говорит: “... это никакое не лицо. он (про Хлестакова) никто”. И этот никто как бы исчезает, то есть пропадает не просто чин, а сам человек (потому что должность, и та миражная, - единственное, что у него есть. И это пугает зрителя, конечно, пугает, потому что такие люди могут быть снаружи, и телеэкраны не защитят от них.
Сижу теперь думаю про завтрашний урок.
И вспоминаю про "РевИзора" - http://vulgaris60.livejournal.com/11275.html#comments, а ещё был текст для "Литературы" -
О том, как Николай Владимирович
пьесу Николая Васильевича поставил
В современной России не так много театров, которые вызывают яростные споры. Вот «Коляда-театр» из Екатеринбурга к таким и относится. Хотя в данном случае идиома как раз неточна: споров он не вызывает, противники так против, а сторонники так за, что практически не реагируют на высказывания друг друга. Сходятся только в одном: эта театральная эстетика достойна отдельного имени - коляда-театр. Природа, корни этого явления и контекст, в котором она появилась и существует, - всё это заслуживает отдельного разговора. Сегодня речь о другом.
В афише театра много названий, ласкающих ухо учителя-словесника: «Вишнёвый сад», «Король Лир», «Гамлет», «Женитьба», «Ревизор». Смотреть или не смотреть? Смотреть или не смотреть с детьми эти скандальные постановки? - вот вопросы не проще гамлетовских. Мой ответ однозначен: смотреть. Смотреть, потому что это встреча с Театром, смотреть, потому что это всегда встреча и разговор с Автором. Как, например, в случае с «Ревизором» - встреча с Гоголем в том удивительном уездном Городе, который создаёт на сцене автор спектакля.
Это город-мир, и центральный образ этого мира - в центре сцены - грязь, которая осталась, наверное, от мир-городской лужи. Её нельзя обойти - обязательно вляпаешься, поэтому надо всё время мыть пол, мыть (не омывать - ополаскивать в грязном ведре) ноги. Грязь эта - своя, родная, привычная для обитателей Города. Но этот такой конкретный образ обернётся и метафорой, гротескной в своей овеществлённости: деньги, которые будут передавать Хлестакову чиновники, - грязь; грязными станут белые платья Марьи Антоновны и Анны Андреевны после их близкого общения с Хлестаковым; письмо, которое будут передавать из рук в руки, тоже грязь. Замаранными окажутся все. Грязью забросают в конце спектакля во всём виноватых, козлов отпущения - Бобчинского с Добчинским. Глядя на эту Грязь, «Мёртвые души» вспоминаешь с их бесконечной петляющей дорогой. Но вспоминаешь и «расхлябанные колеи» Блока. Почти обезличенные бабы в ватниках, появляющиеся на сцене по какой-нибудь хозяйственной надобности, уже отдали, наверное, свою «разбойную красу» чародею. Какому?
В эту грязь пытаются всё время посадить что-то зеленоё: лук! Когда о смотрителе училищ скажут, что он пропах луком, удивляешься: какой лук мог здесь вырасти? Да и объедают всё время его зелёные перья, когда нечем закусить.
И знаменитый гоголевский забор есть на сцене. На него все натыкаются и словно не замечают его преградительной фунции, он всё падает и падает, а его поднимают и поднимают. (Глядя на это, вспоминаешь «Вишнёвый сад» этого же театра, где усадьба Раневской-Гаева условно обозначается отдельно стоящими балясинами. Этот усадебный мир тоже рушится от одного неосторожного взмаха чьей-нибудь руки и так же легко восстанавливается. Как же так? Усадьба строилась на века, тогда почему же всё так легко разлетелось в прах? Где корни? Или, как у лука, который сажают в грязь, корни отмокают?)
Бабы развешивают по верёвкам сушиться мочалки - возникает странный банный антураж, на фоне которого решают свои дела братки - хозяева города, так играется сцена разговора Городничего с чиновниками. Странным образом вспоминается здесь Достоевский и его «баня с пауками», о нём же напоминает и гротескная гостиничная «каморка», в которой «живёт» Хлестаков, - в прямом смысле слова - под лестницей-стремянкой.
Но есть в этом мире и «красота». Вот рыночные полотенца с лебедями, вот прямо на полу - множество картин, незаконченных, этюдных набросков. Одну из них возьмёт в руки Городничий, собираясь благословлять молодых.
Странные, разностильные костюмы персонажей сочетают в себе «казёнщину», «русскость» и «азиатчину». Городничий вдруг предстанет в облачении священнослужителя, а почти литургически звучащее шаляпинское «Жили двенадцать разбойников…» подчеркнёт его роль и миссию в этом городе - все-Держателя.
Перед нами на сцене яркий, пёстрый, но вывернутый наизнанку мир, где всё распадается на части и не собирается воедино: нет цемента скрепляющего. Фантастика здесь, как и у Гоголя, рождается из бытового, мелкого, привычного. Типичность странным образом вырастает из единичного и отдельного. Мы словно оказались с другой стороны забора - открывается сущность, и от этого очень горько и постановщику, и зрителю. Но в таком нехрестоматийном изображении гоголевского мира нет уничижения и издевательства над автором. (Надо сказать, что в своей «Женитьбе» Коляда открыто посмеётся над этими хрестоматийными представлениями о «русской духовности», выводя к зрителю и выставляя на сцене её символы).
Нет никакого издевательства и над текстом, который персонажи произносят с неправильными, очень смешными ударениями. Очень скоро закрадывается подозрение, что это не от неграмотности и необразованности. Нарушение нормы всегда событие: изменяется ракурс, непривычность интонаций заставляет всматриваться-вслушиваться. Это их речь, их язык. Так говорят - так живут. И в этом проявляется вывернутость, «вывихнутость» этого мира. Что чем здесь определяется - бытие сознанием или наоборот?
Город этот - вынужденная остановка на пути Хлестакова - стоит на дороге, по которой надо три года скакать до какой-нибудь границы, возникает ощущение его удивительной обособленности от остального мира, и это не выпадение из пространства, а выпадение из времени. Мир «Ревизора» Коляды - архаический: сознание героев - родовое, время - мифологическое, закольцованное, оно всё время возвращается к своему началу. Это подчёркивается повторяемостью действий, которые превращаются в ритуал и становятся обрядами: установка падающего забора, втыкание лука в землю, мытьё пола и ног, переобувание необходимы для обозначения границы между своим и чужим миром. Город в этом «Ревизоре» - своеобразная антиОбломовка. Так же пугает письмо из другого мира, но нет никакой идиллии, здесь всё время непогода (невысыхающая грязь, резиновые калоши), а страх превращает крыс из сна Городничего в хтонические существа. И ужас рождает не факт предстоящей ревизии, а явление Хлестакова - пришельца из другого мира, от которого можно ожидать нарушения установленного порядка. Именно ужас, иррациональный, животный, ничего не убивающий - а что убивать? Ужас, который словно оживает и тоже становится героем спектакля. И не может этот «Ревизор» закончиться немой сценой, не могут окаменеть герои, призванные на суд: и Ангелу, который должен возвестить о конце времён, в этом мире места нет, и время не течёт, и души уже мертвы.
Удивительный, непривычный Хлестаков в этом спектакле - мираж. Но как метафорическая грязь овеществлена, так и мираж этот персонифицирован. И это очень по-гоголевски, когда неодушевлённое обретает плоть и кровь, не обретая души, и замещает собой живое. Странно, что едет он из конкретного Петербурга в конкретную Саратовскую губернию, потому что кажется, что сюда его занесло ветром из другого мира. Должно было лет на шестьдесят позднее занести: словно бестелесный (лёгкость у него не только в мыслях), хрупкий, с изломанной пластикой, бледный - дышащий кокаиновыми «туманами» декадентский Пьеро, позаимствовавший у красавицы с картины Крамского меховой воротник для нелепого пальто и перчатки. Очень быстро зрителю становится понятно, что он, этот Хлестаков, - известный, знакомец.
Сцена вранья - сцена инициации и одновременно разоблачения, он уже не скрывает свою чертовскую сущность, срывает маску, остаётся почти без одежды. И даже татуировка актёра становится значимой - меченый! Рассказывая о себе, он разляжется на спинах, услужливо подставленных чиновниками. Они вместе составят единое существо - монстра с одной головой, общей спиной и многими ногами. После этой сцены появится запросто, по-свойски, в наскоро запахнутом домашнем халатике - уже Свой. Сделает своё дело и, удовлетворенный вполне, мелко и часто крестясь грязной (!) рукой, как-то незаметно исчезнет со сцены. И может, встретится где-нибудь этот Иван Александрович с собратом своим и подельником Павлом Ивановичем, не на дороге если - так бывают же и у них какие-то собрания.
Обо всём этом рассуждаешь, вспоминая детали, сопоставляя и анализируя ассоциации, после удивительно смешного спектакля. Во время действия театральная стихия подхватывает тебя и затягивает в свою воронку. Отсмеявшись, вдруг останавливаешься поражённый, оглядываешься по сторонам: а ты, зритель, ты-то где? и когда? над кем смеёшься из своего заПРЕДЕЛЬНОГО далека? Не сразу - проходит время - и понимаешь, что Коляда поставил очень гоголевский спектакль. Безумно жалею, что малодушно не повела на него своих учеников, не имея возможности заранее просчитать результат педагогического воздействия. Вот и просчиталась: когда теперь Коляда в Москву приедет?! Может, вам повезёт.