Игорь Манцов снова меня восхитил
Всегда его читаю с интересом, хотя часто не соглашаюсь.
Помню, он рассуждал, что, мол, люди простые, которым некогда книги читать, знания о мире черпают из кино.
Дело, однако, в том, что для того чтобы посмотреть фильм, нужно минимум два часа свободного времени подряд, а книгу можно читать урывками по десять минут. Так что люди получают знания из кино не потому что у них времени на книги нет, а потому что душа лежит именно к кино.
Но, найдя в библиотеке книгу Анатолия Афанасьева 1976 года издания, взятую на руки только один раз в 1982 году, Манцов, на мой взгляд, попал в точку.
В том-то и дело, что тихо, неспешно, аккуратно формировалась в то время ГОРОДСКАЯ ОБРАЗНОСТЬ, которая была сметена вместе с разрушением того городского образа жизни.
Помню, я, студент первой половины 80-х, привык, как было заведено у нас в стране, познавать жизнь через литературу. И хотел читать книги не только о жизни давней, но и о современной, и не только о людях необыкновенных, но и об обыкновенных. Не читал я ни Афанасьева, ни Кима, ни Проханова. И Джона Чивера тоже не читал. Маканина немного читал - не помню, тогда или позже. Читал Трифонова, Юлиу Эдлиса. Любил фильм по Михаилу Рощину "Старый Новый год". А уже много позже прочёл книгу замечательных рассказов Рощина - помню рассказ про женщину, у сына которой что-то случилось в бассейне - и она вдруг понимает, что ничего не знает ни про бассейн, ни про своего сына, ни про город, ни про людей, ни вообще про жизнь вокруг себя.
Я был советским обывателем и вовсе не был против Советской власти - но хотел от неё признания права на частную жизнь и разграничения сфер, которые представляют общественный интерес и сфер, которые общественного интереса не представляют. Соответственно и ценил книги, в которых люди решают проблемы личных отношений между собой, а не на партийно-комсомольском собрании.
Думаю, такое настроение было массовым.
В сущности то же общинное непризнание права на частную жизнь раздражает и Манцова: «От людей на деревне не спрятаться, не уйти от придирчивых глаз…». Но в том-то и дело, что в советское время это непризнание ещё можно было по традиции подавать как "прогрессивное": мы-де воспитываем народ к лучшему будущему. Теперь оно уже носит открыто консервативный характер.
А вот мерзкую привычку лезть в дворяне, что означало ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ОТРИЦАНИЕ РАВЕНСТВА ЛЮДЕЙ, уже тогда можно было заметить. То есть понятно, что дворянского характера великой русской литературы не оспоришь. И утверждения, что классики всё время писали "вопреки своему мировоззрению", не очень убедительны. И трагедия людей, угодивших в социальный перелом, понятна (как, впрочем, и трагедия людей, угодивших в ЛЮБОЙ социальный перелом). Но нажим на некое непрерывное и наследуемое благородство определённых групп лиц имел вполне определённый подтекст: "Вы тут должны не государством управлять, не о высоких материях рассуждать, а нам ботинки чистить!"
Когда пошла перестройка и было опубликовано "Собачье сердце", где эта идея выражена со всей силой булгаковского гения, множество "шестидесятников" по существу предали самих себя, свой всегдашний демократизм, побежали "задрав штаны" за этим новоявленным аристократизмом, начали втираться в компанию профессора Преображенского. Возможно, прав Бондаренко, что они выступили в этом отношении как революционеры в отличие от эволюционистов-семидесятников. Но любая революционность предполагает всё-таки смысл, который в ходе борьбы был утрачен. Впрочем, герои шестидесятничества, за исключением М.Е.Швыдкого, в околовластных кругах особенно не задержались.
В этом отношении последовательнее был Солоухин, который целовал руку княгине, давно забывшей, что она княгиня. Это, между прочим, тот самый Солоухин, который в молодости написал замечательный рассказ "Каравай заварного хлеба" о "русском бунте" на уровне одной комнаты, не бессмысленном и не беспощадном. Такие кусочки самоосмысления уходят в песок, не закрепляются в общественной памяти. О чём и сожалеет Манцов.
Помню, он рассуждал, что, мол, люди простые, которым некогда книги читать, знания о мире черпают из кино.
Дело, однако, в том, что для того чтобы посмотреть фильм, нужно минимум два часа свободного времени подряд, а книгу можно читать урывками по десять минут. Так что люди получают знания из кино не потому что у них времени на книги нет, а потому что душа лежит именно к кино.
Но, найдя в библиотеке книгу Анатолия Афанасьева 1976 года издания, взятую на руки только один раз в 1982 году, Манцов, на мой взгляд, попал в точку.
В том-то и дело, что тихо, неспешно, аккуратно формировалась в то время ГОРОДСКАЯ ОБРАЗНОСТЬ, которая была сметена вместе с разрушением того городского образа жизни.
Помню, я, студент первой половины 80-х, привык, как было заведено у нас в стране, познавать жизнь через литературу. И хотел читать книги не только о жизни давней, но и о современной, и не только о людях необыкновенных, но и об обыкновенных. Не читал я ни Афанасьева, ни Кима, ни Проханова. И Джона Чивера тоже не читал. Маканина немного читал - не помню, тогда или позже. Читал Трифонова, Юлиу Эдлиса. Любил фильм по Михаилу Рощину "Старый Новый год". А уже много позже прочёл книгу замечательных рассказов Рощина - помню рассказ про женщину, у сына которой что-то случилось в бассейне - и она вдруг понимает, что ничего не знает ни про бассейн, ни про своего сына, ни про город, ни про людей, ни вообще про жизнь вокруг себя.
Я был советским обывателем и вовсе не был против Советской власти - но хотел от неё признания права на частную жизнь и разграничения сфер, которые представляют общественный интерес и сфер, которые общественного интереса не представляют. Соответственно и ценил книги, в которых люди решают проблемы личных отношений между собой, а не на партийно-комсомольском собрании.
Думаю, такое настроение было массовым.
В сущности то же общинное непризнание права на частную жизнь раздражает и Манцова: «От людей на деревне не спрятаться, не уйти от придирчивых глаз…». Но в том-то и дело, что в советское время это непризнание ещё можно было по традиции подавать как "прогрессивное": мы-де воспитываем народ к лучшему будущему. Теперь оно уже носит открыто консервативный характер.
А вот мерзкую привычку лезть в дворяне, что означало ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ОТРИЦАНИЕ РАВЕНСТВА ЛЮДЕЙ, уже тогда можно было заметить. То есть понятно, что дворянского характера великой русской литературы не оспоришь. И утверждения, что классики всё время писали "вопреки своему мировоззрению", не очень убедительны. И трагедия людей, угодивших в социальный перелом, понятна (как, впрочем, и трагедия людей, угодивших в ЛЮБОЙ социальный перелом). Но нажим на некое непрерывное и наследуемое благородство определённых групп лиц имел вполне определённый подтекст: "Вы тут должны не государством управлять, не о высоких материях рассуждать, а нам ботинки чистить!"
Когда пошла перестройка и было опубликовано "Собачье сердце", где эта идея выражена со всей силой булгаковского гения, множество "шестидесятников" по существу предали самих себя, свой всегдашний демократизм, побежали "задрав штаны" за этим новоявленным аристократизмом, начали втираться в компанию профессора Преображенского. Возможно, прав Бондаренко, что они выступили в этом отношении как революционеры в отличие от эволюционистов-семидесятников. Но любая революционность предполагает всё-таки смысл, который в ходе борьбы был утрачен. Впрочем, герои шестидесятничества, за исключением М.Е.Швыдкого, в околовластных кругах особенно не задержались.
В этом отношении последовательнее был Солоухин, который целовал руку княгине, давно забывшей, что она княгиня. Это, между прочим, тот самый Солоухин, который в молодости написал замечательный рассказ "Каравай заварного хлеба" о "русском бунте" на уровне одной комнаты, не бессмысленном и не беспощадном. Такие кусочки самоосмысления уходят в песок, не закрепляются в общественной памяти. О чём и сожалеет Манцов.