Вечность пахнет смертью
Нынешний мой пост о работе будет несколько более позитивным (во всяком случае, я на это надеюсь), и чуть позже я об’ясню, почему.
Итак, где-то в половину первого пополудни помер один дяденька лет семидесяти. Его родственники, а именно - жена, довольно истеричная собой, сын и, видимо, невестка сгрудились плотным рядом около кровати усыпающего. Когда мужичок окончательно околел, я сразу припустил за врачом, поскольку заворачивать в черный спанбонтный мешок с молнией мы не имеем права без констатации факта смерти. Не знаю, бывали ли случаи, когда в нашей «гостинице» человек просыпался от холоду, но, в любом случае, дежурный врач должен осмотреть труп. Не люблю слово труп - оно созвучно со «струп», не который тест, а которые струпья.
А «гостиница» - это жаргон с предыдущего хосписа, обозначающий, как вы уже догадались, холодильник человечий. Новый лахтинский хоспис был открыт в апреле 2011-го, а морг старого располагался в отдельном маленьком домике, отсюда и прозвище.
Так вот, пришел, значит, доктор (для меня это слово отдает какой-то дореволюционщинкой), в светлы глазки заглянул, жилку пощупал и чуть ли не торжественно произнес: «Все». Я так понимаю, что определение смерти - это, наверное, единственное ремесло, подвластное медицине почти полностью, поэтому в его фразе была нотка пафоса. А родственники-то, заразы, не уходят. Уже, знаете, сестра в дверях стоит, с ватной палочкой и зеленкой, чтобы на худенькой остывающей ножке писнуть фамилию товарища, время, когда он перестал быть живым, и учреждение, которое этому поспособ пыталось воспрепятствовать. А родственники стоят. Сестра бочком подбирается к кровати, взглядом (не вслух же - сосед дяденьки еще даже ходяч) навязчиво намекает, чтобы они за дверкою подождали, а они, сволочи, стоят. Горе, друзья мои, конечно, горем, но присутствовать при медицинской процедуре - это удел тех, кто ее проводит. Даже при перевязке. Медики смущаются, пациенты (дышат если) злятся, а родственникам (слово «родные» слишком тепло, чтобы здесь его употреблять) интересно, мать их.
Короче, при них прямо старичка подписали, упаковали и увезли.
Один из самых душетрепательных процессов для меня - когда женщина лет тридцати или сорока, а то и двадцатилетняя девочка, переписывает с образца стандартное заявление. «Такому-то врачу СПб ГКУЗ «Хоспис №1» от такой-то заявление. Прошу не вскрывать тело моего (моей) отца (матери, деда, бабушки, и т.д.)» Подпись, дата. Конечно, я специально не слежу, когда такое происходит, иногда натыкаюсь. И нахожу себе дело в другом крыле.
Оказывается, мешки для бывших людей производятся в городе Екатеринбурге на улице Старых Коммунистов. Ирония, понимаете ли.
Еще одна премилая старушка поспешила помереть за ту смену. Когда она еще была в сознании, я старался выкроить хотя бы пять минут, чтобы с ней поболтать. Не фундаментально, а так, за жизнь. И вот, ушла. Когда вписывали каталку с ее телом в покатый спуск у заднего крыльца, на ум пришли строчки «не страшны тебе ни дождь, ни слякоть, резкий поворот, и ко-со-гор». Ничего, нормально довезли.
От этой старушки остались вещи, как и после каждого, кто завершает свой жизненный путь в наших стенах, а родственники еще не приехали. Вообще, поверх таблички из твердого картона с именами и номерами дел пациентов, стоящей на столе у первого поста, в которой еще обозначают «стулья» и номера палат, обычно крепится маленький листочек от отрывных блоков, на котором пишут, например, «машина вызвана, родственники в курсе». Или «такого-то не вскрывать». Машина - это пепелац друга нашего Чудотворова, труповоз который. Среди вещей этой старушки остались две нераскрытых плитки шоколада и коробка конфет, тоже запечатанная. Лекарства быстро расхватали процедурные, а сладости - младшие. Все на сорбите, зато очень вкусно.
Тетя Дуся говорит:
- Кошынка лежит неровно.
- Почему, теть Дусь?
- Пошле бани волошы пушышьтыя.
Обход, тетя Наташа мне говорит: «Зайди в соседнюю палату (одиночку, там мужик лежит), посмотри, на каком он свете».
Чуть позже, во время ужина, я зашел к этому дедушке еще раз - проверить, как у него дела, поскольку кушает он сам, почти ходячий даже. Смотрю, а он наискосок на кровати лежит, одна нога свешивается к полу. Подбежал, усадил, как он попросил, поближе к тумбочке, где тарелка с яством, а он мне в глаза смотрит, плачет, и лопочет: «Вишь, сюда-то я сам пришел, а что теперь…» Бывает, дед, говорю. Сюда, дед, многие сами приходят.
Дочка старичка, который первый усоп (оказалось, это дочка и зять), отдала нам штуку, которую мы тут же разбили на пятерых.
Еды в столовой не дали, зато ночью спал. Перед сном читал Эсквайр, который приволок с собой в комнату дневного пребывания родственников. В журнале опубликовали дневник музыканта, умершего от рака, причем, в обратном порядке - от последней записи к первой, когда он только узнал, что болен.
Перед сном позвонил Юленьке, предложил завести енота и назвать его Святослав. Почти уговорил.
А сегодня, четырнадцатого февраля по новому стилю, я написал заявление, согласно которому я прошу уволить меня по собственному желанию с двадцать четвертого февраля - в день последней (короткой) зимней смены.
Итак, где-то в половину первого пополудни помер один дяденька лет семидесяти. Его родственники, а именно - жена, довольно истеричная собой, сын и, видимо, невестка сгрудились плотным рядом около кровати усыпающего. Когда мужичок окончательно околел, я сразу припустил за врачом, поскольку заворачивать в черный спанбонтный мешок с молнией мы не имеем права без констатации факта смерти. Не знаю, бывали ли случаи, когда в нашей «гостинице» человек просыпался от холоду, но, в любом случае, дежурный врач должен осмотреть труп. Не люблю слово труп - оно созвучно со «струп», не который тест, а которые струпья.
А «гостиница» - это жаргон с предыдущего хосписа, обозначающий, как вы уже догадались, холодильник человечий. Новый лахтинский хоспис был открыт в апреле 2011-го, а морг старого располагался в отдельном маленьком домике, отсюда и прозвище.
Так вот, пришел, значит, доктор (для меня это слово отдает какой-то дореволюционщинкой), в светлы глазки заглянул, жилку пощупал и чуть ли не торжественно произнес: «Все». Я так понимаю, что определение смерти - это, наверное, единственное ремесло, подвластное медицине почти полностью, поэтому в его фразе была нотка пафоса. А родственники-то, заразы, не уходят. Уже, знаете, сестра в дверях стоит, с ватной палочкой и зеленкой, чтобы на худенькой остывающей ножке писнуть фамилию товарища, время, когда он перестал быть живым, и учреждение, которое этому поспособ пыталось воспрепятствовать. А родственники стоят. Сестра бочком подбирается к кровати, взглядом (не вслух же - сосед дяденьки еще даже ходяч) навязчиво намекает, чтобы они за дверкою подождали, а они, сволочи, стоят. Горе, друзья мои, конечно, горем, но присутствовать при медицинской процедуре - это удел тех, кто ее проводит. Даже при перевязке. Медики смущаются, пациенты (дышат если) злятся, а родственникам (слово «родные» слишком тепло, чтобы здесь его употреблять) интересно, мать их.
Короче, при них прямо старичка подписали, упаковали и увезли.
Один из самых душетрепательных процессов для меня - когда женщина лет тридцати или сорока, а то и двадцатилетняя девочка, переписывает с образца стандартное заявление. «Такому-то врачу СПб ГКУЗ «Хоспис №1» от такой-то заявление. Прошу не вскрывать тело моего (моей) отца (матери, деда, бабушки, и т.д.)» Подпись, дата. Конечно, я специально не слежу, когда такое происходит, иногда натыкаюсь. И нахожу себе дело в другом крыле.
Оказывается, мешки для бывших людей производятся в городе Екатеринбурге на улице Старых Коммунистов. Ирония, понимаете ли.
Еще одна премилая старушка поспешила помереть за ту смену. Когда она еще была в сознании, я старался выкроить хотя бы пять минут, чтобы с ней поболтать. Не фундаментально, а так, за жизнь. И вот, ушла. Когда вписывали каталку с ее телом в покатый спуск у заднего крыльца, на ум пришли строчки «не страшны тебе ни дождь, ни слякоть, резкий поворот, и ко-со-гор». Ничего, нормально довезли.
От этой старушки остались вещи, как и после каждого, кто завершает свой жизненный путь в наших стенах, а родственники еще не приехали. Вообще, поверх таблички из твердого картона с именами и номерами дел пациентов, стоящей на столе у первого поста, в которой еще обозначают «стулья» и номера палат, обычно крепится маленький листочек от отрывных блоков, на котором пишут, например, «машина вызвана, родственники в курсе». Или «такого-то не вскрывать». Машина - это пепелац друга нашего Чудотворова, труповоз который. Среди вещей этой старушки остались две нераскрытых плитки шоколада и коробка конфет, тоже запечатанная. Лекарства быстро расхватали процедурные, а сладости - младшие. Все на сорбите, зато очень вкусно.
Тетя Дуся говорит:
- Кошынка лежит неровно.
- Почему, теть Дусь?
- Пошле бани волошы пушышьтыя.
Обход, тетя Наташа мне говорит: «Зайди в соседнюю палату (одиночку, там мужик лежит), посмотри, на каком он свете».
Чуть позже, во время ужина, я зашел к этому дедушке еще раз - проверить, как у него дела, поскольку кушает он сам, почти ходячий даже. Смотрю, а он наискосок на кровати лежит, одна нога свешивается к полу. Подбежал, усадил, как он попросил, поближе к тумбочке, где тарелка с яством, а он мне в глаза смотрит, плачет, и лопочет: «Вишь, сюда-то я сам пришел, а что теперь…» Бывает, дед, говорю. Сюда, дед, многие сами приходят.
Дочка старичка, который первый усоп (оказалось, это дочка и зять), отдала нам штуку, которую мы тут же разбили на пятерых.
Еды в столовой не дали, зато ночью спал. Перед сном читал Эсквайр, который приволок с собой в комнату дневного пребывания родственников. В журнале опубликовали дневник музыканта, умершего от рака, причем, в обратном порядке - от последней записи к первой, когда он только узнал, что болен.
Перед сном позвонил Юленьке, предложил завести енота и назвать его Святослав. Почти уговорил.
А сегодня, четырнадцатого февраля по новому стилю, я написал заявление, согласно которому я прошу уволить меня по собственному желанию с двадцать четвертого февраля - в день последней (короткой) зимней смены.