две большие цитаты на тему как бы интеллигенции икак бы о 90-х от гроссмействера Евгения Глейзерва
Не то, что он это написал, а откопал в разговоре о СССР и альтернативах его перемонтажа. Правда, я бы скорее отнес это не к интеллигенции, а... ну... к верхнему слой неправительсвенной элите... как-то так. Крупные потомственные ученые, верхний театральный класс, признанные писатели, редакторы газет, певцы с эстрады-телезоры и популярные ведущие того-сего.
Цитаты большие довольно, однако же.
Сегодня в России около восемнадцати миллионов человек в возрасте от тридцати двух до тридцати восьми лет. Почти все они вышли из полной ужаса провинции девяностых. Эти люди вступают в пору своего расцвета, они набирают всё больше влияния, занимают понемногу руководящие посты. Они, то есть мы, тридцатилетние, совсем скоро станем в стране самой многочисленной и самой влиятельной группой. Однако ничего ровно о нас не известно. В первую очередь потому, что, родившиеся в 1981-1987 годах, мы понесли в девяностые годы очень большие потери. Многие из нас не получили хорошего образования, потому что наши учителя тогда едва ли не первыми попали под начищенный сапог новейшей истории. Мы не получили достойного воспитания, ведь нашим родителям едва хватало сил выжить. Многие пострадали от скудного однообразного питания, а кое-кто испытал во второй половине 1990-х годов настоящий голод. Наконец, у каждого из нас хотя бы один одноклассник или сосед-ровесник умер в юности от наркотиков, токсикомании или денатурата. Провинциалы, чьи главные школьные годы пришлись на первое постсоветское десятилетие, не внесли сколько-нибудь заметного вклада в большую культуру. Из наших рядов вышла пара-тройка стоящих писателей и, пожалуй, лишь один серьёзный кинорежиссёр. Самое многочисленное поколение породило ноль с хвостиком. Ничего. А те единицы, что всё же смогли хоть как-то состояться в литературе или искусстве, не говорят о своём опыте и своём прошлом. О чём угодно они пишут и снимают, кроме собственного детства. Не хотят вспоминать. Неприятно. Больно. И, в конце концов, стыдно, уж слишком некрасивое у нас было детство. Мокрое от слёз, с запахом перегара, клея «Момент» и голода. Мы первое в России послевоенное поколение, которое детьми узнало, как пахнет голод.
Конечно, об этом не хочется писать. Если ты сумел пробраться сквозь своё прошлое туда, где тебя окружают благополучные с рождения люди, ты хорошенько подумаешь, прежде чем портить им настроение рассказами о пьяном сантехнике, через которого перепрыгивал, торопясь в школу. Об этом лучше бы молчать. Для тебя лучше. Промолчишь - сойдёшь за равного. Откроешь рот - рискуешь увидеть на приличных лицах гримасу лёгкого отвращения. Это слишком неприятно. Человек, выросший в московской квартире с отдельным кабинетом-библиотекой, того, кто в четыре года один стоял днями в очереди за хлебом, примет в свой круг лишь из снисходительности или как диковинку. Поэтому люди, детьми заставшие рождение новой России на её рабочих окраинах, молчат.
Почему-то вспоминается Солоневич:
«В столицах - шум, гремят витии»... Столичный шум и столичные расстрелы дают мировой резонанс. О травле интеллигенции пишет вся мировая печать... Но какая, в сущности, это ерунда, какая мелочь - эта травля интеллигенции... Не помещики, не фабриканты, не профессора оплачивают в основном эти страшные «издержки революции» - их оплачивает мужик. Это он, мужик, дохнет миллионами и десятками миллионов от голода, тифа, концлагерей, коллективизации и закона о «священной социалистической собственности», от всяких великих и малых строек Советского Союза, от всех этих сталинских хеопсовых пирамид, построенных на его мужицких костях... Да, конечно, интеллигенции очень туго. Да, конечно, очень туго было и в тюрьме, и в лагере, например, мне... Значительно хуже - большинству интеллигенции. Но в какое сравнение могут идти наши страдания и наши лишения со страданиями и лишениями русского крестьянства, и не только русского, а и грузинского, татарского, киргизского и всякого другого. Ведь вот - как ни отвратительно мне, как ни голодно, ни холодно, каким бы опасностям я ни подвергался и буду подвергаться еще - со мною считались в тюрьме и будут считаться в лагере. Я имею тысячи возможностей выкручиваться, - возможностей, совершенно недоступных крестьянину. С крестьянином не считаются вовсе, и никаких возможностей выкручиваться у него нет. Меня - плохо ли, хорошо ли, - но все же судят. Крестьянина и расстреливают, и ссылают или вовсе без суда, или по такому суду, о котором и говорить трудно: я видал такие «суды» - тройка безграмотных и пьяных комсомольцев засуживает семью, в течение двух-трех часов ее разоряет и наконец ликвидирует под корень... Я, наконец, сижу не зря. Да, я враг советской власти, я всегда был ее врагом, и никаких иллюзий на этот счет ГПУ не питало. Но я был нужен, в некотором роде незаменим, и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцию кормят и с интеллигенцией разговаривают. И если интеллигенция садится в лагерь, то только в исключительных случаях «массовых кампаний» она садится за здорово живешь...
Я знаю, что эта точка зрения идет совсем вразрез с установившимися мнениями о судьбах интеллигенции в СССР. Об этих судьбах я когда-нибудь буду говорить подробнее. Но все то, что я видел в СССР - а видел я много вещей, - создало у меня твердое убеждение: лишь в редких случаях интеллигенцию сажают зазря - конечно, с советской точки зрения... Она все-таки нужна. Ее все-таки судят. Мужика - много, им хоть пруд пруди, и он совершенно реально находится в положении во много раз худшем, чем он был в самые худшие, в самые мрачные времена крепостного права. Он абсолютно бесправен, так же бесправен, как любой раб какого-нибудь африканского царька, так же он нищ, как этот раб, ибо у него нет решительно ничего, чего любой деревенский помпадур не мог бы отобрать в любую секунду, у него нет решительно никаких перспектив и решительно никакой возможности выкарабкаться из этого рабства и этой нищеты...
Впрочем, конец цитаты Солоневича, конечно, процентов на 80 - вишфул синкинг, а процентов на 20 обусловленно точкой, с которой ему выпало наблюдать обсуждаемый объект. Добавлю по этому гносеометодологическому поводу еще забавный отрывок из Вики: "В документах, составлявшихся самим Солоневичем или же с его слов, как место рождения указываются по меньшей мере шесть населённых пунктов (Ухановец, Гродно, Новосёлки, Рудники, Шкурец и Цехановец). "
Цитаты большие довольно, однако же.
Сегодня в России около восемнадцати миллионов человек в возрасте от тридцати двух до тридцати восьми лет. Почти все они вышли из полной ужаса провинции девяностых. Эти люди вступают в пору своего расцвета, они набирают всё больше влияния, занимают понемногу руководящие посты. Они, то есть мы, тридцатилетние, совсем скоро станем в стране самой многочисленной и самой влиятельной группой. Однако ничего ровно о нас не известно. В первую очередь потому, что, родившиеся в 1981-1987 годах, мы понесли в девяностые годы очень большие потери. Многие из нас не получили хорошего образования, потому что наши учителя тогда едва ли не первыми попали под начищенный сапог новейшей истории. Мы не получили достойного воспитания, ведь нашим родителям едва хватало сил выжить. Многие пострадали от скудного однообразного питания, а кое-кто испытал во второй половине 1990-х годов настоящий голод. Наконец, у каждого из нас хотя бы один одноклассник или сосед-ровесник умер в юности от наркотиков, токсикомании или денатурата. Провинциалы, чьи главные школьные годы пришлись на первое постсоветское десятилетие, не внесли сколько-нибудь заметного вклада в большую культуру. Из наших рядов вышла пара-тройка стоящих писателей и, пожалуй, лишь один серьёзный кинорежиссёр. Самое многочисленное поколение породило ноль с хвостиком. Ничего. А те единицы, что всё же смогли хоть как-то состояться в литературе или искусстве, не говорят о своём опыте и своём прошлом. О чём угодно они пишут и снимают, кроме собственного детства. Не хотят вспоминать. Неприятно. Больно. И, в конце концов, стыдно, уж слишком некрасивое у нас было детство. Мокрое от слёз, с запахом перегара, клея «Момент» и голода. Мы первое в России послевоенное поколение, которое детьми узнало, как пахнет голод.
Конечно, об этом не хочется писать. Если ты сумел пробраться сквозь своё прошлое туда, где тебя окружают благополучные с рождения люди, ты хорошенько подумаешь, прежде чем портить им настроение рассказами о пьяном сантехнике, через которого перепрыгивал, торопясь в школу. Об этом лучше бы молчать. Для тебя лучше. Промолчишь - сойдёшь за равного. Откроешь рот - рискуешь увидеть на приличных лицах гримасу лёгкого отвращения. Это слишком неприятно. Человек, выросший в московской квартире с отдельным кабинетом-библиотекой, того, кто в четыре года один стоял днями в очереди за хлебом, примет в свой круг лишь из снисходительности или как диковинку. Поэтому люди, детьми заставшие рождение новой России на её рабочих окраинах, молчат.
Почему-то вспоминается Солоневич:
«В столицах - шум, гремят витии»... Столичный шум и столичные расстрелы дают мировой резонанс. О травле интеллигенции пишет вся мировая печать... Но какая, в сущности, это ерунда, какая мелочь - эта травля интеллигенции... Не помещики, не фабриканты, не профессора оплачивают в основном эти страшные «издержки революции» - их оплачивает мужик. Это он, мужик, дохнет миллионами и десятками миллионов от голода, тифа, концлагерей, коллективизации и закона о «священной социалистической собственности», от всяких великих и малых строек Советского Союза, от всех этих сталинских хеопсовых пирамид, построенных на его мужицких костях... Да, конечно, интеллигенции очень туго. Да, конечно, очень туго было и в тюрьме, и в лагере, например, мне... Значительно хуже - большинству интеллигенции. Но в какое сравнение могут идти наши страдания и наши лишения со страданиями и лишениями русского крестьянства, и не только русского, а и грузинского, татарского, киргизского и всякого другого. Ведь вот - как ни отвратительно мне, как ни голодно, ни холодно, каким бы опасностям я ни подвергался и буду подвергаться еще - со мною считались в тюрьме и будут считаться в лагере. Я имею тысячи возможностей выкручиваться, - возможностей, совершенно недоступных крестьянину. С крестьянином не считаются вовсе, и никаких возможностей выкручиваться у него нет. Меня - плохо ли, хорошо ли, - но все же судят. Крестьянина и расстреливают, и ссылают или вовсе без суда, или по такому суду, о котором и говорить трудно: я видал такие «суды» - тройка безграмотных и пьяных комсомольцев засуживает семью, в течение двух-трех часов ее разоряет и наконец ликвидирует под корень... Я, наконец, сижу не зря. Да, я враг советской власти, я всегда был ее врагом, и никаких иллюзий на этот счет ГПУ не питало. Но я был нужен, в некотором роде незаменим, и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцию кормят и с интеллигенцией разговаривают. И если интеллигенция садится в лагерь, то только в исключительных случаях «массовых кампаний» она садится за здорово живешь...
Я знаю, что эта точка зрения идет совсем вразрез с установившимися мнениями о судьбах интеллигенции в СССР. Об этих судьбах я когда-нибудь буду говорить подробнее. Но все то, что я видел в СССР - а видел я много вещей, - создало у меня твердое убеждение: лишь в редких случаях интеллигенцию сажают зазря - конечно, с советской точки зрения... Она все-таки нужна. Ее все-таки судят. Мужика - много, им хоть пруд пруди, и он совершенно реально находится в положении во много раз худшем, чем он был в самые худшие, в самые мрачные времена крепостного права. Он абсолютно бесправен, так же бесправен, как любой раб какого-нибудь африканского царька, так же он нищ, как этот раб, ибо у него нет решительно ничего, чего любой деревенский помпадур не мог бы отобрать в любую секунду, у него нет решительно никаких перспектив и решительно никакой возможности выкарабкаться из этого рабства и этой нищеты...
Впрочем, конец цитаты Солоневича, конечно, процентов на 80 - вишфул синкинг, а процентов на 20 обусловленно точкой, с которой ему выпало наблюдать обсуждаемый объект. Добавлю по этому гносеометодологическому поводу еще забавный отрывок из Вики: "В документах, составлявшихся самим Солоневичем или же с его слов, как место рождения указываются по меньшей мере шесть населённых пунктов (Ухановец, Гродно, Новосёлки, Рудники, Шкурец и Цехановец). "