Еретическая защита священного безмолвия
Оригинал взят у n_vilonov в Еретическая защита священного безмолвия
Странное ощущение - я, лютеранин, спорю с православными, «защищая» Ареопагита и исихастов. Никогда не думал, что так может получиться - но выходит именно так. Я имею в виду, разумеется, обсуждаемый в сообществе текст диакона Белоуса.
Со многим из того, что пишет его автор, я согласен. Да, действительно, «духовное делание» определенного толка приводит к тому, что человек перестает быть человеком, а богом не становится - и это не случайная ошибка, а системная проблема. Но оставить «бесстрастие» отдельным оригиналам, чтобы обратиться к делам милосердия, или к проповеди, или к ещё какой заботе о ближнем - это, на мой взгляд, ошибочное лечение ошибочно диагностированной болезни.
I
Начнём с того, что христианство всех толков, течений и конфессий и так на 99,99% сосредоточено на этике. Можно подумать, что ревнители паламизма и поклонники исихазма, с которыми спорит уважаемый диакон Белоус, каждое утро чистят зубы, пьют кофе, а затем - созерцают нетварный свет. К счастью ли, к сожалению ли, это не так. На самом деле, они тоже не мистики, а этики - они практикуются в добродетели почтения к духовным авторитетам, к великим предшественникам, одним словом - к предкам. Возможно, уважаемому диакону кажется, что забота об обездоленных, бедных и больных - это более важная добродетель, чем почтение к предкам и верность традициям. Но это уже вопрос личного вкуса - а в христианских Священных Писаниях при желании можно подобрать тексты, подчеркивающие важность и того, и другого, и третьего, и пятого, и десятого. Проблема не в том, какую именно этическую программу мы возводим в степень религиозного долга, а в том, что мы вообще это делаем.
Уважение к предкам - это естественное человеческое чувство. И сострадание к тем, кому сейчас плохо - это тоже естественное человеческое чувство. А естественные добродетели хороши на своём месте и в своё время, но становятся вредны, когда их превращают в исполнение религиозного долга - то есть, в нечто священное и не подлежащее критике.
В России христиане любых конфессий это могут наблюдать, главным образом, на примере того, что происходит с добродетелью уважения к «отцам» - потому что здесь нет никаких христиан, кроме традиционалистов; кроме тех, кого в США называют Christian Right. Да и Christian Right у нас, честно говоря, специфические - под маркой Made in USSR. Но если бы у нас были, как на Западе, ещё и Christian Left, мы видели бы, что религиозное рвение превращает в нечто омерзительное любые добродетели - а не только те, что характерны для традиционалистов.
Нет ничего плохого в любви к красивым и сложным ритуалам - но если их отправление превращать в религиозный долг, то и подумать не смей поменять в них любую мелочь.
Аборты - печальное явление, и содействовать тому, чтобы женщины реже принимали такое тяжелое решение - похвальное дело. Но когда это дело становится религиозным долгом, кто осмелится сказать, что поступок Джанны Беретты Моллы - это, может быть, и проявление героизма, но не образец для подражания?
Борьба с несправедливостью и бедностью - это тоже похвальное дело, но когда оно становится религиозным долгом, вне критики оказываются пламенные активисты, выступающие за «справедливую торговлю», «социальную справедливость», и всякое прочее шарлатанство.
Говоря короче, какую бы этическую программу мы ни обожествляли, плоды будут горькими. Christian Right ведут крестовый поход за «христианскую семью», против добрачного секса и ЛГБТ, Christian Left - наоборот, за ЛГБТ, против «алчных корпораций», глобального потепления, Дональда Трампа и Теда Круза. Но как быть тем, кто не хочет участвовать в крестовых походах?
Осмелюсь сказать, что созерцание, пусть и не обязательно исихастское - это путь, спасающей от болезненного раздувания этической стороны христианства. И не только от него.
II
«Бог - это не душа и не ум, а поскольку сознание, мысль, воображение и представление у Него отсутствуют, то Он и не разум, и не мышление, и ни уразуметь, ни определить Его - невозможно; … Он ни покоится, ни движется, ни дарует упокоение; не обладает могуществом и не является ни могуществом, ни светом; не обладает бытием и не является ни бытием, ни сущностью, ни вечностью, ни временем и объять Его мыслью - невозможно. Он ни знание, ни истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни божество, ни благость, ни дух - в том смысле как мы его представляем, ни сыновство, ни отцовство, ни вообще что-либо из того, что нами или другими (разумными) существами может быть познано».
Странные и страшные вещи говорит Ареопагит. Если это верно, и если принимать это всерьез, за что же тогда ухватиться?
Каждый человек знает, что всё, данное в опыте - изменчиво, обусловлено, конечно. Знает, но не хочет об этом знать. Хочет забыть - и отчасти это удается, ведь иначе невозможно жить. Есть и пить, всерьез думая, что завтра умрёшь - это значит, всё время находиться в отчаянии. Но, хотя временно отодвинуть от себя знание о всеобщей эфемерности удаётся почти всем, победить это знание окончательно не удается никому - просто потому, что невозможно всегда игнорировать действительность.
Может показаться, что религиозный христианин, в отличие от «обычного человека» не просто знает о конечности всего «земного», но даже бравирует этим знанием. Ревностный христианин часто портит людям жизнь - ходит и проповедует «христианскую мораль». Не украшайся, не участвуй в праздниках и веселых сборищах, не смейся, не наслаждайся вкусной едой, сексом занимайся поменьше, если уж не можешь вообще воздерживаться. Какой, дескать, смысл привязываться к плотским наслаждениям, если твоё тело всё равно скоро истлеет, разрушенное болезнями, старостью, врагами или несчастным случаем? Нет смысла собирать сокровища на земле, собирай их лучше на небе. И вот, такой христианин усердно собирает то, что считает небесными сокровищами - свою веру, своё послушание Церкви, своё молитвенное усердие, своё исполнение заповедей, своё знание догматов, своё участие в богослужениях, свою защиту традиций - уж у кого что есть.
Проблема в том, что всё это - тоже не «небесные», а «земные» сокровища. Это состояния психики, которые возникают и прекращаются под воздействием множества различных обстоятельств; которые видоизменяются и сменяют друг друга. И так будет всегда, пока человек жив. Радость от благочестия так же эфемерна, и так же обусловлена, как и радости еды и секса. От последних, самоуслаждение благочестием отличается разве что меньшей естественностью. Именно к этому самоуслаждению (которому предаются очень многие, из них же я первый), на мой взгляд, и следует отнести слова о человеке, который человеком быть перестал, а богом не стал.
Наконец, и любые образы Бога, любые представления о Нём, которые мы себе создаем - это, как напоминает Ареопагит, тоже лишь наши психические состояния. Обычно, дойдя до этого пункта, мы, христиане, включаем внутренний барьер. Ведь если здесь не остановиться, то разве не лишатся опоры все догматы, и Таинства, и Церковь? Но попробуем однажды обойтись без барьера, и упасть в пустоту.
III
Весь мир, данный нам в опыте, охвачен гераклитовым огнём. Нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Мы говорили об этом выше на примере естественных человеческих стремлений, и, во вторую очередь, на примере духовных ценностей христианина. Но то же самое относится и к духовным ценностям любой другой религии, и к ценностям светского гуманизма.
Сказав только то, что во всём мире нам не за что ухватиться, мы скажем ещё не всё, что нужно. Мы лишь встанем в позу романтика XIX века, страдающего от вселенской скорби. На самом деле, тот, кто пытается ухватиться, тоже часть этого огненного потока. Чего хочет Пётр? Засвидетельствовать свою преданность Учителю? Умереть за Учителя, которого он же сам перед тем признал Христом? Спасти свою жизнь? В разные моменты - и того, и другого, и третьего. Нельзя ухватиться даже за самого себя - где уж тут хвататься за кого-то другого? Выпрыгнуть из гераклитова огня невозможно, как невозможно извлечь из него свои органы чувств или свой ум. При осознании этого, ужас достигает высшей точки.
И именно этот ужас позволяет воспользоваться той единственной возможностью, которая здесь всё-таки есть - примириться с этим «огнём», то есть - с эфемерностью всего, и своей собственной. Посмотреть на гераклитов огонь открытыми глазами. Увидеть, что всё есть именно так. Но смотреть на всё существующее, и на все (а не только на некоторые) состояния своей психики и своего тела, как на нечто ненадежное, обусловленное, изменчивое, конечное - значит смотреть на них как бы извне.
Конечно, на самом деле смотреть «извне» невозможно. В действительности эта наблюдательная позиция - просто ещё одно психическое состояние. Оно тоже возникает под воздействием определенных причин; на смену ему тоже придут другие состояния. Если мы принимаем своё сознание, наблюдающее за самим собой как бы извне, за что-то необусловленное; если мы воображаем, что дойдя до этой точки, непосредственно сливаемся с Абсолютом - это всего лишь ещё одна иллюзия.
Тем не менее, взгляд как бы извне - это чудесный момент; не слияния с Богом, конечно, но Богоявления. В этот момент человек свободен от всех своих обычных волевых установок в отношении к миру и к себе самому. Можно сказать, что в этот момент человек «молчит». И, пребывая в этом внутреннем молчании, он видит, что гераклитов огонь - это, на самом деле, «неприступный свет» Реальности, Свет Того, Кто есть.
Насколько я понимаю, монашеское делание (особенно в традиции восточного монашества) - это, по сути своей, попытка удержать этот момент, так на нём сосредоточиться, чтобы никогда от него не отвлекаться. Своё мнение, что это невозможно, я уже высказал выше. Но, в конце концов, не мне судить о монашестве. Вновь сошлюсь, поэтому, на авторитетный голос изнутри самой монашеской традиции.
«…если и упокоевается кто в благодати, доходит до тайн и до откровений, до ощущения великой благодатной сладости; то и грех сопребывает еще внутри его. Такие люди, по преизобилию в них благодати и света, почитают себя свободными и совершенными; но погрешают в сем, по неопытности вводимые в обман тем самым, что действует в них благодать. А я доныне не видал ни одного свободного человека, и поелику в иные времена сам отчасти доходил до оной меры, то доведался и знаю, почему нет совершенного человека». («Духовные беседы св. Макария Египетского», Беседа восьмая).
Несмотря на все усилия остаться в моменте Богоявления, человек из него выпадает. Но и выпав, об этом моменте можно помнить. Такая память даёт многое. Во-первых, некоторую внутреннюю дистанцию по отношению ко всем своим страстям - не только мирским, а и «духовным» (дистанцию, но, конечно, не полную свободу). Эта дистанция, в свою очередь, даёт возможность соблюдать этические и богослужебные нормы, но относиться к ним спокойно, не обожествлять их.
Самое же главное, эта память даёт понимание, что Бог раскрывает Себя через явления, данные нам в опыте, но раскрывает особым образом - не как одна фигура рядом с другими фигурами, но как ограниченность, обусловленность и конечность всех данных фигур. Поэтому-то самым радикальным, самым глубоким откровением Бога является Иисус, распятый на Голгофе.
Странное ощущение - я, лютеранин, спорю с православными, «защищая» Ареопагита и исихастов. Никогда не думал, что так может получиться - но выходит именно так. Я имею в виду, разумеется, обсуждаемый в сообществе текст диакона Белоуса.
Со многим из того, что пишет его автор, я согласен. Да, действительно, «духовное делание» определенного толка приводит к тому, что человек перестает быть человеком, а богом не становится - и это не случайная ошибка, а системная проблема. Но оставить «бесстрастие» отдельным оригиналам, чтобы обратиться к делам милосердия, или к проповеди, или к ещё какой заботе о ближнем - это, на мой взгляд, ошибочное лечение ошибочно диагностированной болезни.
I
Начнём с того, что христианство всех толков, течений и конфессий и так на 99,99% сосредоточено на этике. Можно подумать, что ревнители паламизма и поклонники исихазма, с которыми спорит уважаемый диакон Белоус, каждое утро чистят зубы, пьют кофе, а затем - созерцают нетварный свет. К счастью ли, к сожалению ли, это не так. На самом деле, они тоже не мистики, а этики - они практикуются в добродетели почтения к духовным авторитетам, к великим предшественникам, одним словом - к предкам. Возможно, уважаемому диакону кажется, что забота об обездоленных, бедных и больных - это более важная добродетель, чем почтение к предкам и верность традициям. Но это уже вопрос личного вкуса - а в христианских Священных Писаниях при желании можно подобрать тексты, подчеркивающие важность и того, и другого, и третьего, и пятого, и десятого. Проблема не в том, какую именно этическую программу мы возводим в степень религиозного долга, а в том, что мы вообще это делаем.
Уважение к предкам - это естественное человеческое чувство. И сострадание к тем, кому сейчас плохо - это тоже естественное человеческое чувство. А естественные добродетели хороши на своём месте и в своё время, но становятся вредны, когда их превращают в исполнение религиозного долга - то есть, в нечто священное и не подлежащее критике.
В России христиане любых конфессий это могут наблюдать, главным образом, на примере того, что происходит с добродетелью уважения к «отцам» - потому что здесь нет никаких христиан, кроме традиционалистов; кроме тех, кого в США называют Christian Right. Да и Christian Right у нас, честно говоря, специфические - под маркой Made in USSR. Но если бы у нас были, как на Западе, ещё и Christian Left, мы видели бы, что религиозное рвение превращает в нечто омерзительное любые добродетели - а не только те, что характерны для традиционалистов.
Нет ничего плохого в любви к красивым и сложным ритуалам - но если их отправление превращать в религиозный долг, то и подумать не смей поменять в них любую мелочь.
Аборты - печальное явление, и содействовать тому, чтобы женщины реже принимали такое тяжелое решение - похвальное дело. Но когда это дело становится религиозным долгом, кто осмелится сказать, что поступок Джанны Беретты Моллы - это, может быть, и проявление героизма, но не образец для подражания?
Борьба с несправедливостью и бедностью - это тоже похвальное дело, но когда оно становится религиозным долгом, вне критики оказываются пламенные активисты, выступающие за «справедливую торговлю», «социальную справедливость», и всякое прочее шарлатанство.
Говоря короче, какую бы этическую программу мы ни обожествляли, плоды будут горькими. Christian Right ведут крестовый поход за «христианскую семью», против добрачного секса и ЛГБТ, Christian Left - наоборот, за ЛГБТ, против «алчных корпораций», глобального потепления, Дональда Трампа и Теда Круза. Но как быть тем, кто не хочет участвовать в крестовых походах?
Осмелюсь сказать, что созерцание, пусть и не обязательно исихастское - это путь, спасающей от болезненного раздувания этической стороны христианства. И не только от него.
II
«Бог - это не душа и не ум, а поскольку сознание, мысль, воображение и представление у Него отсутствуют, то Он и не разум, и не мышление, и ни уразуметь, ни определить Его - невозможно; … Он ни покоится, ни движется, ни дарует упокоение; не обладает могуществом и не является ни могуществом, ни светом; не обладает бытием и не является ни бытием, ни сущностью, ни вечностью, ни временем и объять Его мыслью - невозможно. Он ни знание, ни истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни божество, ни благость, ни дух - в том смысле как мы его представляем, ни сыновство, ни отцовство, ни вообще что-либо из того, что нами или другими (разумными) существами может быть познано».
Странные и страшные вещи говорит Ареопагит. Если это верно, и если принимать это всерьез, за что же тогда ухватиться?
Каждый человек знает, что всё, данное в опыте - изменчиво, обусловлено, конечно. Знает, но не хочет об этом знать. Хочет забыть - и отчасти это удается, ведь иначе невозможно жить. Есть и пить, всерьез думая, что завтра умрёшь - это значит, всё время находиться в отчаянии. Но, хотя временно отодвинуть от себя знание о всеобщей эфемерности удаётся почти всем, победить это знание окончательно не удается никому - просто потому, что невозможно всегда игнорировать действительность.
Может показаться, что религиозный христианин, в отличие от «обычного человека» не просто знает о конечности всего «земного», но даже бравирует этим знанием. Ревностный христианин часто портит людям жизнь - ходит и проповедует «христианскую мораль». Не украшайся, не участвуй в праздниках и веселых сборищах, не смейся, не наслаждайся вкусной едой, сексом занимайся поменьше, если уж не можешь вообще воздерживаться. Какой, дескать, смысл привязываться к плотским наслаждениям, если твоё тело всё равно скоро истлеет, разрушенное болезнями, старостью, врагами или несчастным случаем? Нет смысла собирать сокровища на земле, собирай их лучше на небе. И вот, такой христианин усердно собирает то, что считает небесными сокровищами - свою веру, своё послушание Церкви, своё молитвенное усердие, своё исполнение заповедей, своё знание догматов, своё участие в богослужениях, свою защиту традиций - уж у кого что есть.
Проблема в том, что всё это - тоже не «небесные», а «земные» сокровища. Это состояния психики, которые возникают и прекращаются под воздействием множества различных обстоятельств; которые видоизменяются и сменяют друг друга. И так будет всегда, пока человек жив. Радость от благочестия так же эфемерна, и так же обусловлена, как и радости еды и секса. От последних, самоуслаждение благочестием отличается разве что меньшей естественностью. Именно к этому самоуслаждению (которому предаются очень многие, из них же я первый), на мой взгляд, и следует отнести слова о человеке, который человеком быть перестал, а богом не стал.
Наконец, и любые образы Бога, любые представления о Нём, которые мы себе создаем - это, как напоминает Ареопагит, тоже лишь наши психические состояния. Обычно, дойдя до этого пункта, мы, христиане, включаем внутренний барьер. Ведь если здесь не остановиться, то разве не лишатся опоры все догматы, и Таинства, и Церковь? Но попробуем однажды обойтись без барьера, и упасть в пустоту.
III
Весь мир, данный нам в опыте, охвачен гераклитовым огнём. Нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Мы говорили об этом выше на примере естественных человеческих стремлений, и, во вторую очередь, на примере духовных ценностей христианина. Но то же самое относится и к духовным ценностям любой другой религии, и к ценностям светского гуманизма.
Сказав только то, что во всём мире нам не за что ухватиться, мы скажем ещё не всё, что нужно. Мы лишь встанем в позу романтика XIX века, страдающего от вселенской скорби. На самом деле, тот, кто пытается ухватиться, тоже часть этого огненного потока. Чего хочет Пётр? Засвидетельствовать свою преданность Учителю? Умереть за Учителя, которого он же сам перед тем признал Христом? Спасти свою жизнь? В разные моменты - и того, и другого, и третьего. Нельзя ухватиться даже за самого себя - где уж тут хвататься за кого-то другого? Выпрыгнуть из гераклитова огня невозможно, как невозможно извлечь из него свои органы чувств или свой ум. При осознании этого, ужас достигает высшей точки.
И именно этот ужас позволяет воспользоваться той единственной возможностью, которая здесь всё-таки есть - примириться с этим «огнём», то есть - с эфемерностью всего, и своей собственной. Посмотреть на гераклитов огонь открытыми глазами. Увидеть, что всё есть именно так. Но смотреть на всё существующее, и на все (а не только на некоторые) состояния своей психики и своего тела, как на нечто ненадежное, обусловленное, изменчивое, конечное - значит смотреть на них как бы извне.
Конечно, на самом деле смотреть «извне» невозможно. В действительности эта наблюдательная позиция - просто ещё одно психическое состояние. Оно тоже возникает под воздействием определенных причин; на смену ему тоже придут другие состояния. Если мы принимаем своё сознание, наблюдающее за самим собой как бы извне, за что-то необусловленное; если мы воображаем, что дойдя до этой точки, непосредственно сливаемся с Абсолютом - это всего лишь ещё одна иллюзия.
Тем не менее, взгляд как бы извне - это чудесный момент; не слияния с Богом, конечно, но Богоявления. В этот момент человек свободен от всех своих обычных волевых установок в отношении к миру и к себе самому. Можно сказать, что в этот момент человек «молчит». И, пребывая в этом внутреннем молчании, он видит, что гераклитов огонь - это, на самом деле, «неприступный свет» Реальности, Свет Того, Кто есть.
Насколько я понимаю, монашеское делание (особенно в традиции восточного монашества) - это, по сути своей, попытка удержать этот момент, так на нём сосредоточиться, чтобы никогда от него не отвлекаться. Своё мнение, что это невозможно, я уже высказал выше. Но, в конце концов, не мне судить о монашестве. Вновь сошлюсь, поэтому, на авторитетный голос изнутри самой монашеской традиции.
«…если и упокоевается кто в благодати, доходит до тайн и до откровений, до ощущения великой благодатной сладости; то и грех сопребывает еще внутри его. Такие люди, по преизобилию в них благодати и света, почитают себя свободными и совершенными; но погрешают в сем, по неопытности вводимые в обман тем самым, что действует в них благодать. А я доныне не видал ни одного свободного человека, и поелику в иные времена сам отчасти доходил до оной меры, то доведался и знаю, почему нет совершенного человека». («Духовные беседы св. Макария Египетского», Беседа восьмая).
Несмотря на все усилия остаться в моменте Богоявления, человек из него выпадает. Но и выпав, об этом моменте можно помнить. Такая память даёт многое. Во-первых, некоторую внутреннюю дистанцию по отношению ко всем своим страстям - не только мирским, а и «духовным» (дистанцию, но, конечно, не полную свободу). Эта дистанция, в свою очередь, даёт возможность соблюдать этические и богослужебные нормы, но относиться к ним спокойно, не обожествлять их.
Самое же главное, эта память даёт понимание, что Бог раскрывает Себя через явления, данные нам в опыте, но раскрывает особым образом - не как одна фигура рядом с другими фигурами, но как ограниченность, обусловленность и конечность всех данных фигур. Поэтому-то самым радикальным, самым глубоким откровением Бога является Иисус, распятый на Голгофе.