Миф о Ломоносове,

[vorozheikina]

или Размышления о трансформации подлинной биографии в легендарную за долготою лет

Для многих из нас Ломоносов - прежде всего университет. При этом нельзя сказать, что биография или творчество Михайло Васильевича пользуются широкой популярностью; скорее, это образ-статуя, образ-клише из школьного учебника. Ломоносов превратился в легенду еще при жизни, настолько неоднозначной для своего времени была его фигура. За три столетия личность Михайло Васильевича не просто «обросла мифами», но буквально «забронзовела», превратившись в набор канонизированных сюжетов. Обратимся к некоторым из них, чтобы разобраться, кому и зачем был нужен миф о Ломоносове.



Миф № 1: начало, осенённое гением

Основой для «мифологической биографии» Ломоносова послужило уже само его происхождение. Отправной точкой стала идея о том, что Михайло с детских лет тянулся к знаниям и он не хотел продолжать дело отца (который, кстати, занимался перевозкой грузов по Северной Двине и был весьма зажиточным крестьянином). Уже самые первые из биографий Ломоносова (например, «Записки» Якоба Штелина, 1868 г.) носили ретроспективный характер, как бы «подстраивались» под образ того государственного мужа, академика и поэта, кем он еще только станет впоследствии. Во многом этому способствовал и своеобразный поэтический канон, созданный авторами XIX столетия:

А.С. Грибоедов, «Юность вещего <Из пролога>» (1823):

Он отроком, безвестен и презрен,

Сын рыбаря, чудовищ земноводных

Ловитвой жил; в пучинах ледяных,



Душой алкая стран и дел иных.

В.И. Туманский, «Век Елизаветы и Екатерины» (1823):

Рыбак по промыслу, но по душе поэт,

Рожденный средь пустынь и ледяных утесов,

На лире загремел впервые Ломоносов.

В стихах И.М. Долгорукова, А.Ф. Воейкова и других поэтов первой четверти XIX века детство Ломоносова предстаёт идиллической картиной, в которой всё уже предрешено. В свете романтической традиции фигура отца-крестьянина превращается в мудрого «сребровласого родителя», а крошечная архангельская деревня - в Гиперборею, суровую, но прекрасную страну. Как выразился Д.И. Хвостов, Ломоносов, подобно великану, шагнул «…от Белых вод на Геликон». И до сих пор кое-где в нашей провинции можно услышать, как одарённых школьников, собравшихся поступать в университет в Москву, называют «Ломоносовыми».

Михайло Ломоносов действительно прибыл в Москву с рыбным обозом в начале января 1731 года (пожалуй, это основной факт, который сегодня знают о нём все без исключения). Это было весьма авантюрное путешествие, причиной которого, по всей видимости, стал очередной конфликт с мачехой. Поначалу Ломоносов ушел трудничать в расположенный близ родного села Антониево-Сийский монастырь, где его и посетила идея поступить в Славяно-греко-латинскую академию. Известно также, что ради будущей учёбы он подменил документы: «9 декабря 1730 без ведома отца ушел из дома, выправив паспорт в Холмогорской воеводской канцелярии до сентября 1731 и заняв у Фомы Шубного три рубля денег и полукафтанье»[1]. План удался - можно сказать, что Ломоносову повезло, хотя современные исследователи смотрят на этот факт более объективно: «В семинариях и академии студентов не хватало, так что нет ничего удивительного в том, что Ломоносова, сказавшегося дворянским сыном из Холмогор, в академию приняли»[2].

К моменту поступления Михайло Васильевичу шёл уже двадцать первый год, и юным гением его никто не считал. Более того: он был определен в самый низший класс, потому что не знал латыни. Одноклассники открыто насмехались над ним: «школьники, малые ребята кричат и перстами указывают: смотрите-де, какой болван лет в двадцать пришел латине учиться»[3]. Бытовые условия, в которых поначалу оказался Ломоносов - крайняя бедность, 3 копейки в день, - также не способствовали успехам в учёбе. В своих воспоминаниях он признавался: «имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели»[4].

Социальная дезадаптация Ломоносова усугубилась, когда раскрылся обман, что он не дворянский, и даже не поповский сын, а беглый крестьянин. Продолжить образование ему снова помог случай, то есть очередная бюрократическая авантюра. На четвёртый год обучения в московской академии, в 1735 году, Ломоносов был определен в число учеников, отправленных в столицу к барону И.А. Корфу. Последнему, как президенту Петербургской академии наук, требовалось как можно скорее набрать студентов для нового университета. Филолог В.М. Живов считает, что если бы у Ломоносова были действительно выдающиеся способности, то его бы не отпустили из академии так легко. Но поскольку он был «проблемным» студентом, то и выпускать его из последних классов на законном основании было нельзя. Этот вопрос разрешили в одночасье, передав Ломоносова ведомству барона Корфа. Но там все снова пошло не по плану. Поскольку Петербургский университет существовал еще только на бумаге, Михайло Васильевича и остальных студентов отправили учиться в Германию.

Таким образом, первый ломоносовский «миф» имеет вполне прозаическую основу. Государственная образовательная система в России еще только зарождалась, и даже когда бюрократическая машина давала сбой, это можно было использовать для карьерного роста - при определённой доле удачи, разумеется.

Миф № 2: первый русский стихотворец

«В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его <…> утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. <…> Ломоносов сам не дорожил своею поэзиею, и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч.»

Так отзывался о творческих способностях Ломоносова не кто иной, как А.С. Пушкин в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (1833-1835 гг.). В целом восхищаясь масштабом личности Михайло Васильевича, Пушкин считал, что в поэзии тот был только «униженный сочинитель похвальных од и придворных идиллий»[5]. Тем не менее, «Письмо о правилах российского стихотворства» продолжают изучать на филологических факультетах. Студентам зачастую неизвестно, как Ломоносов начал писать стихи, а меж тем это особая страница в его биографии. Ведь именно благодаря поэзии Ломоносов начал столь необыкновенную для тех лет придворную карьеру.

Как было упомянуто выше, в 1735 году Ломоносов уехал на обучение в Германию. Карьерные перспективы по-прежнему оставались неопределенными, зато он познакомился с немецкой поэзией, в частности, увлёкся Гюнтером[6]. Гюнтер был известен как автор торжественных од в честь побед австрийского принца Евгения Савойского. Эти оды дали ему право на статус придворного поэта, несмотря на то, что по происхождению он был сыном бедного врача, а образование получил благодаря меценату. Подражая гюнтеровскому примеру, Ломоносов в 1739 году пишет «Оду… на взятие Хотина» - даже в еще более официозном стиле, чем было в немецком оригинале.

Это стало не просто «единичной заявкой на успех», а началом продуманной социальной стратегии. В первой ломоносовской оде уже содержалась публично заявленная претензия на статус официального придворного поэта. В отличие от Европы, где при каждом княжеском семействе содержалось минимум по одному стихотворцу, и каждый прославлял своего патрона, при дворе русских монархов такой должности не существовало. Был В.К. Тредиаковский, также претендовавший на статус придворного панегириста Анны Иоанновны, но его успехи были весьма относительными. Вот что пишет об этом В.М. Живов: «Трудно сказать, предполагал ли он (Ломоносов - Н.К.) уже в это время, полемизируя с Тредиаковским, потеснить его на поприще придворно-академического поэта, или это был опыт бескорыстного состязания с единственным тогда русским авторитетом в области поэзии. <...> Он не экспериментирует, а прямо вступает на тот путь, который сулит социальное восхождение - пусть медленное и неверное, но уже опробованное и апробированное»[7].

Чтобы обосновать право на существование своих произведений, Ломоносову нужна была теория, и он направляет в Академию наук «Письмо о правилах российского стихотворства». То самое, с которого, согласно школьным учебникам литературы, начнется реформа русского стихосложения. Однако это большое начинание в социальном плане не принесло Ломоносову никаких преференций: прожив в Германии почти шесть лет, он возвращается в Россию… всё еще студентом Академии.

Только в 1741 году, когда к власти пришла Елизавета Петровна, социальное положение Ломоносова немного улучшается (впервые за десять лет с момента ухода из Холмогор). Поначалу его назначают адъюнктом, - то есть ассистентом, - Академии по классу физики. Продолжая посвящать царской фамилии хвалебные сочинения одно за другим, в течение 1741-1742-х годов Ломоносов постепенно закрепляет за собой желанный статус придворного стихотворца. Сегодня оды того периода (переводы из Юнкера, Штелина, авторская «Ода на прибытие из Голстинии… Великаго Князя Петра Феодоровича») известны лишь узкому кругу специалистов по XVIII веку.

В 1745 году Ломоносову дают профессорское звание и производят в полные члены Академии: «литературные заслуги играют при этом едва ли не большую роль, чем научные»[8]. В дальнейшем основная часть его творчества, как тематически, так и жанрово, будет посвящена прославлению российской монархии. Есть некоторая ирония Фортуны в том, что Ломоносов, недавно мечтавший сделаться придворным поэтом по немецкому образцу, был вынужден обратиться к воспеванию национальной культуры, так как правительство Елизаветы взяло курс на борьбу с «немецким засилием». Столь важная тема как просвещение также появляется у Ломоносова довольно поздно, и опять же - в связи с политическими обстоятельствами. В «Оде на день восшествия» 1747 года знаменитые строки «Науки юношей питают…» были написаны по весьма формальному поводу: императрица даровала Академии новый устав, расширявший сферы деятельности, штат и финансирование[9].

В истории русской литературы не найдется второго человека, который смог бы сделать столь впечатляющую и относительно быструю карьеру, как Михайло Ломоносов. Беспрецедентным является уже то, что его социальная стратегия сработала в таких условиях, когда не существовало вообще никаких институтов, которые могли бы этому посодействовать.

Миф № 3: «Наставник царей»

Когда мы читаем биографию Ломоносова, невозможно не заметить, что в ней присутствуют черты агиографического канона. Безусловно, Ломоносов - фигура светская, но это не мешает его биографам использовать житийные мотивы. Вначале - похвала родителям и родине героя; обязательное упоминание о необычной, сверхъестественной тяге к знаниям в детском возрасте; трудный период учёбы, борьба с собственной греховной натурой. Повествование о дальнейшей жизни Ломоносова постепенно превращается в описание того, как исполнялось его изначальное призвание. Согласно законам жанра, рано или поздно Михайло Васильевич должен был предстать перед читателем в качестве Учителя, наставника сильных мира сего. В реальности такого, конечно же, быть не могло.

В середине XVIII века у поэтов еще не было никакого права «истину царям с улыбкой говорить» (когда Ломоносов подходил к вершинам своей карьеры, «поэт-самохвал» Державин еще только родился). Сама идея диалога на равных с русским монархом считалась невозможной. Как справедливо отмечает уже не раз упомянутый нами Живов, идея «Ломоносов - наставник царей принадлежит не биографии, а мифологии Ломоносова. Как и другие составляющие ломоносовского мифа, этот элемент возникает достаточно рано и связан с переоценкой статуса литературы во второй половине XVIII в.»[10]. Вот как развивался этот миф, столь необходимый для разных заинтересованных лиц, от государственных чиновников до интеллигенции.

Первым выступил граф А.П. Шувалов в своей оде на смерть Ломоносова, написанной по-французски. Превознося и восхваляя Ломоносова он заявляет, что «просвещение не есть монополия Екатерины, но движется гениями и их ценителями (т. е. Шуваловыми)»[11].

Сенатор и поэт М.Н. Муравьев, также разочарованный в екатерининском Просвещении, обращается к фигуре Ломоносова как к единственному достойному просветителю: «Повелители народов, наместники Божеския власти, градоначальники, притеките на глас гремящего витии, научитеся в стихах его должности своей»[12]. Поэты XIX века, о которых мы упоминали вначале (Грибоедов, Хвостов и др.) восторженно поддержали это начинание, а венцом его стало утверждение А.С. Пушкина: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II, он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом»[13].

После столь авторитетных заявлений схожие мысли начинают многократно повторяться у всех, кто впоследствии что-либо писал о Ломоносове. Однако ни в биографии, ни в текстах самого Ломоносова убедительных доказательств для этой идеи не обнаруживается. Но процесс уже был неостановим: в России формировалась новая читательская аудитория, впервые в истории страны по своим размерам превысившая численность аудитории императорского двора. Для этих новых людей «Петр выступает как мифологический творец новой России, Ломоносов - как мифологический творец новой русской литературы, продолжающий дело Петра и как бы от него получивший свою миссию… Если литература утверждается как продолжение миссии царя-преобразователя, это естественно обеспечивает ее социальный статус, а писателю дает в обществе место рядом с государственным мужем»[14]. В этой парадигме мы продолжаем думать о Ломоносове и по сей день.

Итак, мы попытались раскрыть три наиболее известных мифа о Ломоносове, но это, конечно же, далеко не полный перечень историй. Например, мы совсем не коснулись его своеобразных отношений с Тредиаковским и Сумароковым (которые были вовсе не так однозначны, как мы привыкли думать). Чем масштабнее фигура, тем сложнее попытаться рассмотреть человеческое лицо за парадной маской, которую накладывает время. Впрочем, подобной участи удостоились многие исторические личности.

Несколько лет назад английский драматург Том Стоппард попытался «оживить» другую «русскую статую» - Александра Герцена, сделав его главным героем своей драматической трилогии «Берег Утопии». Премьера одноименного спектакля с успехом прошла в Лондоне, Нью-Йорке и Москве, где сэр Стоппард с труппой РАМТа в буквальном смысле «отмывали» от свежих культурных наслоений статую Герцена и Огарёва на Воробьёвых горах. Едва ли стоит надеяться, что с Ломоносовым произойдет нечто подобное - хотя бы потому, что иностранные драматурги пока ничего о нем не пишут. Может, подсказать им идею?

Литература:

[1] Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2 lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=1131

[2] Живов В.М. «Первые русские литературные биографии как социальное явление» // Новое литературное обозрение. 1997.  № 25.С. 42.

[3] Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2 lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=1131

[4] Там же.

[5] Пушкин А.С. Cобрание сочинений: В 10 т. М.: Государственное издательство Художественной Литературы, год издания. Т. 6. Критика и публицистика.

[6] Иоганн Христиан Гюнтер (1695-1723) немецкий поэт эпохи Барокко, видный представитель так называемой «второй силезской школы», подражавшей французской поэтике.

[7] Живов В.М. Первые русские литературные биографии как социальное явление. С. 45

[8] Там же. С. 46

[9] Костин А. Как понять торжественную оду XVIII века http://arzamas.academy/materials/1162

[10] Живов В.М. Первые русские литературные биографии как социальное явление. С. 52

[11] Там же.

[12] Там же.

[13] Пушкин А.С. Cобрание сочинений. Т. 6.

[14] Живов В.М. Первые русские литературные биографии как социальное явление. - М.: Литературное обозрение №25 (1997) - С. 41