Автобиография С. Снегова
Химеры ада и рая. Опыт автобиографии
Когда я оглядываюсь сейчас на прожитую жизнь - а она уже длится долго, я родился в Одессе в 1910 году, - меня заполняет ощущение, что она складывалась не из реальных фактов, а из иллюзий и химер, и её направляли не точно выверенные практические цели, а фантастические миражи. Особенно это относится к моей литературной деятельности. И в этом, собственно, нет ничего необычайного, ибо маленькие иллюзии и миражи моей маленькой личной жизни лишь повторяли огромные иллюзии и колоссальные миражи всего нашего времени, всего того, что именуется нашей эпохой.
В жизни каждого юноши всегда наступает момент, когда он всерьёз задумывается, как сложится его дальнейшая жизнь, и начинает строить планы реального обустройства своего грядущего. Уже в силу возраста, немыслимого без преувеличения и фантазий, в реальность планов неизбежно вторгаются химеры, выражающие лишь сокровенные желания, но не практические возможности. Как говорится, всякий юноша стремится заглотать кусок шире рта. Я не составлял в этом смысле исключения. Я тоже заглатывал кусок шире рта. Я задумал специализироваться сразу в трёх областях и во всех трёх областях добиться выдающегося успеха - первая серьёзная иллюзия начинающейся самостоятельной жизни. Три области, выбранные мною для грандиозных свершений, были - философия, физика и художественная литература.
Выбор именно этих трёх областей, отнюдь не случайный, отвечал общественной иллюзии моего времени, то есть овладевшей всем обществом интеллектуальной моде. Философия в нашей стране стала модой двадцатых-тридцатых годов - старые философские системы отвергались как вражеские заблуждения, как лживый идеализм, а во все области духовной и материальной жизни, даже в математику и технику, внедрялся победоносный, полностью поглотивший все остальные духовные запросы, диалектический материализм, - философия марксизма-ленинизма. Модой стала физика, в ней произошла научная революция - теория относительности, квантовая механика, учение об элементарных частицах материи. Она вдруг превратилась в основу всех естественных наук и, предвещая полный переворот в технике, рисовала гигантский мираж скорого всеобщего материального благополучия. Своеобразной модой стала и молодая советская художественная литература, в ней возник совершенно новый стиль, социалистический реализм - "описание желаемого, как явленного", как говорилось в старом религиозном катехизисе, истинном источнике социалистического реализма. Иные горячие головы даже предлагали "сбросить с корабля современности" разных там Пушкиных и Достоевских с Рафаэлями и Рембрандтами. Как было не увлечься иллюзией создания этой новой, заранее победительной формой искусства!
Я стал усердно совершенствоваться в трёх выбранных мной сферах интеллектуальной деятельности, изучал труды старых философов и статьи запальчиво отвергающих их теории новообъявленных мыслителей. Поступил на физмат университета и штудировал учебники и трактаты по физике. В промежутках между академическими трудами и сердечными увлечениями - молодость победительно брала своё - нагромождал груды стихов, начал писать роман об уже пережитом. Материала хватало - детские воспоминания о революции, о гражданской войне, о голоде 1921-1922 годов, когда на улицах валялись трупы людей, а мои друзья, такие же дети, один за другим умирали от истощения...
Успехи на выбранной мною дороге сказались, прежде всего, в философии. Написанный мною трактат "Проблемы диалектики" привлёк внимание специалистов. В те годы всё совершалось быстро и, в противоположность логике, без "достаточных оснований" - меня назначили преподавателем, а сразу за этим доцентом диалектического материализма в том самом университете, где я числился на физмате пока лишь двадцатилетним студентом. Два года продолжая студенчески продвигаться с курса на курс, я доцентировал в университете и других вузах. И на примере философии впервые понял, что в моё время иллюзии куда победительней реальностей. Знание настоящей философии никому не было нужно, от преподавателя требовали лишь вдалбливания в мозги студентов догматов господствующего марксизма. Я оказался мало пригоден для роли попугая, тупо повторяющего предписанные формулы. В результате обнаружили, что я в своих лекциях отклоняюсь от "истин марксизма-ленинизма", мне запретили преподавание идеологических дисциплин и исключили из комсомола как недостойного этой передовой организации - по молодости, выше комсомола я ещё не поднимался. Так я потерпел крушение па первой из выбранных мною жизненных дорог, так я в эпоху партийного господства навеки остался беспартийным - несколько лет тяжело переживал свою "идейную второсортность", ещё больше лет потом гордился ею.
Из трёх запланированных областей для большого жизненного успеха осталось две - физика и художественная литература. Я решительно двинулся на покорение их. К этому времени я закончил физмат Одесского университета, переехал в Ленинград, поступил на завод "Пирометр" на должность инженера-физика, продолжал писать стихи и роман, хотя ничего пока не печатал, задумал диссертацию по теоретической физике. Я не сомневался, что теперь уже ничто не помешает мне. Но и эта уверенность тоже относилась к разряду химер. Я не понимал, что, однажды идеологически заклейменный, я уже навеки в каких-то тайных документах числюсь врагом и потому заранее уготовлен на расправу - нужно лишь выждать время, как при болезни выжидают инкубационный период, пока скрыто внедрившийся микроб проявит себя разразившейся хворью.
Меня арестовали в июне 1936 года в Ленинграде, где в это время заканчивалась после убийства Кирова огромная чистка города от всяких "не наших" людей. И немедленно, как особо важного преступника, вывезли в Москву, на Лубянку - самую знаменитую политическую тюрьму Советского Союза. Следствие "по придумыванию несуществовавших преступлений" продолжалось ровно десять месяцев - огромный срок по тем временам, быстрым на расправу. Шесть месяцев из этих следственных я просидел на Лубянке, четыре в Бутырках, а в апреле 1937 года, самого страшного года, уже в Лефортово, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила меня к 10-ти годам тюремного заключения по обвинению в антисоветской пропаганде, терроре и создании контрреволюционной организации. И потянулись новые тюрьмы - год в Вологде, полтора года в Соловках. В 1939 году тюрьму сменили на ИТЛ - исправительно-трудовой лагерь - и вывезли меня вместе с другими соловчанами отбывать оставшийся срок в Норильске. В Норильске я пробыл в заключении до июля 1945 года - освободили почти на год раньше приговорного срока за хорошую работу на производстве.
В Соловецкой тюрьме имелась отличная библиотека, художественная и научная, неплохой была и библиотека Норильского горно-металлургического комбината. Я всё свободное время в заключении отдавал изучению новых достижений физики. Главным открытием был распад ядер урана при облучении их нейтронами с выделением энергии, в миллионы раз превышающей ту, что высвобождается при горении угля или бензина. Это великое открытие совершили в декабре 1938 года два немца - Отто Ган и Фриц Штрассман, - и во всех крупных лабораториях мира в это время спешно дорабатывали их открытие, сулившее переворот в мировой энергетике. У нас высвобождением ядерной энергии экспериментально занимался в Ленинграде Игорь Курчатов, а два молодых физика Яков Зельдович и Юлий Харитон создавали теорию этого явления. Работы атомщиков во всем мире до войны публиковались в журналах, они имелись и в Норильске - я усердно читал всё, что печаталось о ядерной энергии. Меньше всего я мог предполагать, что мне в дальнейшем предстоит лично познакомиться со всеми нашими крупными атомщиками, в том числе с Зельдовичем и Харитоном, что письма Зельдовича ко мне составят целый архив, который когда-нибудь представит большой интерес для историка великих открытий в физике, и что с первооткрывателем ядерной энергии Фрицем Штрассманом мне предстоит вступить в длительную переписку до самой его смерти, и что эта переписка будет использована историками физики в юбилейных научных публикациях по случаю пятидесятилетия открытия нейтронов. Особо меня привлекли проблемы вещества, применяемого при ядерных реакциях, - тяжёлой воды, соединения двух атомов тяжёлого водорода - дейтерия - с атомами кислорода.
Две первые атомные бомбы были взорваны американцами 6 и 9 августа 1945 года над Японией. Я уже месяц к этому времени находился на свободе, о моих дейтериевых расчётах узнали в Москве - там лихорадочно ускорились все атомные исследования и собирали по всей стране всё, что могло помочь им - материалы, специалистов, ценные предложения. Моё предложение - использовать естественное обогащение воды в Заполярье - одобрили, начали немедленное строительство в Норильске дейтериевого завода, а меня, введя в его будущую дирекцию, назначили для секретности начальником "лаборатории редких и малых металлов", предполагая, что водород - металл, только в газообразной форме. Строительство велось уже два года, когда выяснилось, что требуемых на первую очередь завода 100 тысяч киловатт мощности получить невозможно. Решили вместо электролиза воды применить термосепарацию по методу немца Фольмера, оказавшегося после войны в СССР. Я объявил начальству, что термодиффузия мне совершенно неведома - и в действие вступили мои тяжёлые судебные статьи. Ими можно было пренебречь, пока я являлся специалистом, но брать в руководящую секретную работу человека с такими статьями, когда он сам объявляет о своей некомпетентности в новом методе, считалось политически недопустимым. Я сдал дела инженеру Яковенко, милому парню, по специальности водопроводчику, то есть разбиравшемуся в тяжёлой воде примерно так же, как я в китайской лингвистике.
Строительство завода продолжалось ещё два года, потом выяснилось, что термосепарация не пошла. Яковенко покончил с собой, я шёл на кладбище за его гробом. Думаю, перед тем как он пустил себе пулю в лоб, у него зловеще поинтересовались: "А по чьему вредительскому заданию вы сознательно провалили пуск важнейшего оборонного предприятия?"
Пока шло срочное строительство, а потом столь же срочный демонтаж тяжеловодного завода, я продолжал изыскания по физике дейтерия. В результате получилась статья "Теоретические основания процесса разделения изотопов водорода при электролизе", где вывел математическую теорию получения дейтерия. Начальник металлургических заводов Норильска Алексей Борисович Логинов уезжал в это время в командировку в Канаду и захватил с собой два экземпляра статьи - для Академии наук и научных "ящиков" Министерства госбезопасности. Из Академии наук ответ прибыл быстро. Член Президиума Академии наук, виднейший электролитчик СССР Александр Наумович Фрумкин написал мне: "Ваши исследования представляют значительный интерес для науки", а когда в 1950 году я приехал в Москву, подтвердил при личном свидании ту же оценку. Мне сообщили, что поставлен вопрос о моем переезде в Москву на работу в одном из "ядерных ящиков".
Реакция МГБ была иного рода - и заставила меня резко порвать с наукой.
Логинов пробыл в Америке около года и вернулся в Норильск главным инженером комбината. Он вызвал меня в свой новый роскошный кабинет, приказал секретарше никого к нему пока не пускать и поделился привезёнными из Москвы новостями.
- Знаю о положительном приеме вашей работы у московских специалистов. Говорил о вас и в нашем министерстве. В частности, был у Мамулова, заместителя Лаврентия Павловича Берия по Гулагу, говорят, он по пьянке как-то хвастался: "Я император всей лагерной империи. Вот кто я теперь!" Так он вас знает, Сергей Александрович, - и это очень нехорошо! Он мне сказал: "Этот гад, этот твой физик, понимал, конечно, что завод по новому методу не пойдёт, но ничего нам не сказал, притворился некомпетентным. В результате - завод демонтируем. Никогда ему не простим этого! Сейчас он написал какую-то работу. Наверно, подыскивает способ передать её в Америку самому Трумену".
- Какой вздор! - не выдержал я.
- И я сказал Мамулову - где Трумен, а где Норильск? "Недооцениваешь врага! - ответил он. - Эти сволочи на всё способны. Ничего, мы ключи к нему подбираем. Выйдет ему боком притворство с некомпетентностью!"
- Ваше мнение, Алексей Борисович? - спросил я.
- Не мнение, а дружеский совет. И притом категорический. На время прекратите все научные разработки. Спрячьте все рукописи с расчётами. Наука для вас временно закрывается. Когда обстоятельства изменятся, я первый вам сообщу об этом и представлю все условия для продолжения научной работы. А пока вам открыты только две жизненных возможности: пить водки, сколько влезет, и заводить столько баб, сколько посчастливится. Эти два занятия не запрещены.
Вернувшись от Логинова домой, я напился. Второй раз в своей жизни я пил в одиночестве. А на другой день не пошёл на работу и расстелил на столе чистый лист. Окно было завалено снегом. Я надписал сверху на листе: "Сергей Снегов", и пониже такими же крупными буквами: "Северные рассказы".
С научными иллюзиями было навсегда покончено. Мираж Великой научной карьеры, столько лет увлекавший меня, расплылся и пропал. Для меня из трёх вымечтанных в детстве дорог осталась только одна - литература. Я вступил в новый мир, полный своих ослепительных иллюзий и своих неосуществляющихся миражей.
Для справедливости добавлю, что вскоре после смерти Сталина Логинов, уже начальник Норильского комбината, позвал меня воротиться в науку, предложив для этого возглавить опытный металлургический цех. А когда я отказался - уже шли переговоры с журналом "Новый мир" о печатании моего первого романа "В полярной ночи", - он устроил мне полугодовую командировку в Москву для доработки и редактирования романа. Сам он без разрешения министра имел право давать в Москву командировку своим работникам только на десять дней, он и выписал мне десятидневную командировку, но потом телеграфно продлевал её на новые десять дней ровно восемнадцать раз. До сих пор я сохраняю с этим замечательным человеком, уже глубоким стариком, самые дружеские, самые душевные отношения.
Бодрое движение по новой жизненной - литературной - дороге сразу же натолкнулось на реальные непреодолимые препятствия. В стране начались гонения на прежних политических заключённых - кого, недавно освобождённого, снова сажали в лагерь, придумывая ему новую вину (так поступили с Львом Николаевичем Гумилёвым, с которым я познакомился и подружился в Норильске), у кого только отбирали паспорт, и без того полный бытовых ограничений, и объявляли бессрочным ссыльным. Я в 1951 году попал в эту вторую категорию. Печатать ссыльного, лишённого советского паспорта, нечего было и мечтать. Я написал Твардовскому, тогда редактору "Нового мира", о своём положении и попросил вернуть уже прочитанную ими рукопись романа. Мне от имени Твардовского и своего ответил его заместитель Сергей Сергеевич Смирнов - моё-де правовое положение не имеет отношения к литературе, они не оставляют намерения публиковать мой роман. Такое заявление в 1952 году, при жизни Сталина, требовало незаурядного человеческого мужества. Но и это было не больше чем иллюзией - роман, конечно, печатать журналу не разрешили.
После смерти Сталина с меня, как и многих других, сняли ссылку, а летом 1955 года на пленуме Верховного суда реабилитировали и полностью восстановили во всех гражданских правах. Я радовался новообретённому чистому паспорту, как один мой предшественник подаренной ему писаной торбе, и не сразу убедился, что и реабилитация несёт в себе иллюзорность: для всех партийных властей я по-прежнему был отмечен опасным клеймом - бывший заключённый.
В "Новом мире" в это время Александра Твардовского сменил Константин Симонов. И он, и его заместитель Александр Кривицкий прочитали мой роман, третий год бесцельно пылившийся в редакционном "хламовище", и решили его опубликовать. Симонов вызвал меня в Москву на доработку. В 1957 году роман "В полярной ночи" появился в печати, заняв своё место в четырёх номерах журнала.
Роман был в духе времени, в стиле господствующего "социалистического реализма", то есть полон благопристойного искажения действительности. Я не позволял себе прямо лгать о язвах своего времени, перекрашивая их в достоинства, как это иногда практиковалось - просто умалчивал о них. И даже гордился, что мне удалось хорошо живописать главного героя романа - суровый и мощный север.
Появление романа в самом "престижном" тогда журнале страны принесло мне радость и печаль. Радость была в том, что я утвердился на единственной оставшейся мне творческой жизненной дороге. А печаль была в ограничениях, какие я наложил на себя. Я был обложен цензурой, как раньше колючей проволокой. Выбранный мной способ умолчания о фактах, чтобы не лгать о них, узко ограничивал доступные мне сюжеты и темы. В течение десяти следующих лет один за другим появлялись в журналах и отдельными книгами мои новые романы, повести и рассказы, в них не было лжи, но и отсутствовала широта - были всё те же предписанные самому себе ограничения. Сюжеты мало соответствовали моим желаниям и возможностям. В конце концов мне стало скучно писать на мелкие темы. Однажды я выбрался в океан, чтобы рассказать о жизни современных рыбаков - я жил в рыбацком городе, меня окружали рыбаки. И я написал о реальном бытии людей на промысле в романе "Ветер с океана". Секретарь обкома партии потом внушительно мне выговаривал: "Не то. Нам нужно то, что нам нужно. Прочтут вашу книгу юноши - и в океан не захотят. Зачем это нам?"
Я понял, что художественная литература так и не даст мне творческого удовлетворения. Она тоже становилась одной из разрешённых форм иллюзий.
Но жить как-то было нужно. Я вспомнил, что когда-то был физиком, даже отдалённо коснулся ядерных проблем. Почему не написать ради денег книжку о том, как физики Запада шли к открытию ядерной энергии? Все события будут изложены по опубликованным статьям и книгам, нашей цензуре не станет повода вмешиваться со своими запретами. Так появилась небольшая книга "Прометей раскованный. Повесть о первооткрывателях ядерной энергии". Книга была вполне компилятивная, но написана живо и стройно. В ней я разрешил себе единственную вольность - описал характеры главных героев - Резерфорда, Бора, Ферми, Жолио, Гана, Штрассмана, Силарда, Лизы Мейтнер, Опенгеймера и других знаменитостей - не так, как они юбилейно живописались, а такими, какими они виделись мне самому.
Книга вышла в "Детской литературе" в 1972 году и предназначалась для учеников старших классов.
Больше всего я опасался тогда, что её прочтет какой-нибудь дотошный учитель физики, обнаружит в ней ошибки - а ошибки были, ибо они имелись и в тех книгах, какие я использовал - и напишет строгое обвинение в издательство или даже в ЦК партии - случаи такие встречались. Но ни обвинительного, ни хвалебных писем от учителей и детей не пришло. Книгу как бы вовсе не заметили те, для кого она писалась.
Зато совершенно неожиданно она привлекла внимание тех, для кого не предназначалась. Мне позвонил в Калининград академик Яков Борисович Зельдович и попросил приехать в Москву поговорить. Этот первый разговор продолжался больше часа. Не кажется ли мне, написавшему интересную книгу о западных ядерщиках, что подобную книгу надо написать и о них, советских творцах ядерного оружия и ядерной энергии? Подробное рассмотрение возможностей такой книги убедило и меня, и самого Зельдовича, что мне с моим прошлым не преодолеть всех затруднений даже при его помощи. Я расстался с ним, очарованный добрым приёмом и тем, что познакомился не просто с великим физиком и космологом, главным теоретиком нашего атомного проекта - три золотые звезды Героя свидетельствовали о его заслугах, только семь человек имели это отличие в стране и двое из семи были самолётостроителями - Ильюшин и Туполев, - но и просто с умным и остроумным человеком, мыслителем широкого кругозора. Я был абсолютно уверен, уезжая домой, что книг о советских ядерщиках мне не написать.
Но спустя некоторое время я получил телеграмму от другого академика и Героя соцтруда - правда, с одной золотой звездой - Георгия Николаевича Флёрова. Телеграмма извещала, что он восхищён моей книгой и незамедлительно ждёт меня в Дубне, где в Объединенном Институте ядерных исследований (ОИЯИ) руководит циклотронной лабораторией с самым крупным в мире ускорителем ядерных частиц. Флёров славился не только фундаментальными открытиями в физике ядер, но и необычайной энергией и настойчивостью. Он быстро оборвал все мои колебания и рассеял сомнения. Я давно реабилитирован, сталинские репрессии отменены, главное - я физик и писатель, грех не использовать такое неординарное сочетание. Все организационные проблемы Флёров брал на себя. Я получу специальное разрешение на книгу о советских ядерщиках и список деятелей нашей атомной эпопеи, с которыми буду знакомиться. Моя задача - узнавать от них подробности и писать.
Первый список советских атомщиков, вручённый мне Комитетом по атомной энергии, ограничивался двумя десятками фамилий. Впоследствии он непрерывно расширялся и дошёл до 120 человек. С главными физиками ядра я встречался по многу раз - обычно у них дома или в институтах Москвы, Ленинграда, Харькова, Дубны, Обнинска и других местах. Круг знакомств всё расширялся - от мастеров и инженеров на атомных установках до руководителей институтов, бывших и действующих министров и до бывшего заместителя Сталина по Совету Министров М.Г. Первухина, одного из руководителей ядерных строительств.
Результатом общения с этими деятелями нашей атомной эпопеи стала документальная книга "Творцы", опубликованная в 1976 году в трёх номерах журнала "Знамя", а затем вышедшая отдельным томом. В ней советские ядерные исследования были описаны до 1945 года, до дня, когда произошёл взрыв американских ядерных бомб над городами Японии. Вторая часть "Творцов" тоже была написана и посвящена научной и производственной разработке ядерного оружия, строительству гигантской атомной индустрии, военной и мирной. В журнале "Знамя" уже было публично объявлено о печатании этой второй книги. Была написана и отдельная часть этой книги "Повесть об Институте" - о людях и трудах Радиевого института, после войны разрабатывавшего проблемы плутония, новооткрытого элемента, составлявшего основу ядерной взрывчатки.
Эти две книги так и не увидели света.
Меня вызвал к себе один из научных руководителей атомного министерства, носившего почему-то название Средмаша - Министерства среднего машиностроения, хотя его верней было бы назвать министерством крупного машиноуничтожения или даже, еще верней, всеуничтожения, - и предложил кооперироваться с ними. Как я отношусь к тому, чтобы написанная мной история ядерной промышленности стала официальным документом? Мне раскроют все секретные архивы, но одновременно укажут, на чем следует концентрироваться, а что не следует упоминать, на такой труд можно будет потом сослаться как на официальный документ. Конечно, ни о каком ограничении моего художественного творчества речь не идёт. Если мне, скажем, захочется указать, что в день испытания нового ядерного оружия погода была очень холодная и ветреная, а у руководителя испытаний болела голова или, не дай Бог, расстроился желудок, никто не посягнёт на мою творческую свободу. Я, однако, не согласился на такое узкое понимание творческой свободы. Совместная работа с Минсредмашем не получилась.
Результатом этой беседы было то, что вскоре другой - пониже - работник Средмаша явился в журнал "Знамя" и потребовал немедленной выдачи рукописей и ксерокопий второй части "Творцов". Одновременно была изъята и рукопись "Повести об Институте". Эти две рукописи так и остались неопубликованными. Три года назад академик Г.Н. Флёров, незадолго до своей смерти, вновь пытался, учитывая изменение общественной обстановки, добиться опубликования этих двух книг. Но хоть обстановка изменилась и цензуры прежней больше нет, разъяснили ему, но разрешения на публикацию всё равно не будет.
Свободное описание нашей атомной эпопеи осталось в сфере иллюзий. Я отвернулся и от этого так поманившего меня миража.
И тогда мне пришла в голову идея заняться научной фантастикой, единственным видом художественного творчества, которое само основано на иллюзиях и миражах и потому меньше подвластно цензурным запретам. Я написал первую часть романа, с вызовом названного мною "Люди как боги. Галактическая разведка". Я положил в замысел романа следующее задание: пишу о будущем, потому что ни о прошлом, ни о настоящем много не нафантазируешь, а будущее для фантазий открыто; рисую общество, в котором мне самому хотелось бы жить, а не изготовленное по скучно-сусальным либо катастрофическим прогнозам учёных футурологов-марксистов либо их противников; живописую героев вполне живых, с сильными характерами, которых мне приятно было бы иметь среди своих приятелей и добрых знакомых (практически для них выберу реальных друзей, даже не изменю у многих настоящих фамилий и имён); одаряю их материальным могуществом, о котором боги древности могли только мечтать; ввергаю их в события и происшествия сугубо личного и огромно-космического масштаба; и строю сюжет так, чтобы было интересно прочитать и взрослому читателю-мыслителю и подростку, жаждущему сверхъестественных приключений.
Роман последовательно отвергли четыре издательства, одно калининградское и три московских. Все издательства сопровождали свои отказы пренебрежительными и уничтожающими отзывами. Роман, по общему мнению, не соответствовал нормам истинных советских фантастических произведений. Только "Лениздат" в Ленинграде, к которому моя рукопись попала случайно, без моего ведома, согласился издать роман "Люди как боги" в одном из своих фантастических сборников.
Роман встретил добрый приём у читателей и сдержанную оценку у критиков, объявивших его типично западной "космической оперой". Написав первую часть романа, я не собирался продолжать его дальше. Но письма читателей ко мне лично и в издательство заставили меня написать вторую часть "Вторжение в Персей", где изображена встреча людей с двумя сверхмощными галактическими цивилизациями. Но и ею не ограничились хотения читателей. Издательство уговорило меня сесть за третью часть эпопеи "Кольцо обратного времени" - о путешествии людей в звёздное ядро Галактики. Чтобы не сесть за четвёртую часть романа, я привёл к гибели в развернувшихся тяжёлых звёздных приключениях почти половину героев книги - осталось мало прежних персонажей для нового продолжения романа.
Роман "Люди как боги" привлёк внимание читателей и за рубежом. К настоящему времени вышли четыре его издания на немецком языке, два на польском, по одному на японском и венгерском.
Успех романа "Люди как боги" заставил меня в последние годы сконцентрироваться на фантастических произведениях - повестях и рассказах, выходивших отдельными книгами в разных издательствах. Большинство их переведено на иностранные языки - немецкий, английский, испанский, болгарский, польский, чешский и др.
В настоящем издании впервые публикуется мой новый фантастический роман, лишь недавно мною законченный.
Сейчас я возвратился к реалистической прозе - пишу давно начатое обширное повествование о своей жизни, названное "Книга бытия". В ней рассказано о главных событиях и интереснейших людях, знакомство с которыми составило содержание моей жизни - и дореволюционное моё детство, и события гражданской войны, сохранившиеся в моей памяти, и страшный голод 1921-1922 годов, и возвращение к нормальной жизни при НЭПе, и первые пятилетки на селе и в городе с их бурным развитием индустрии и вторым голодом 1932-1933 гг., погубившим новые миллионы людей, и правительственным террором тридцатых годов - идеологическими преследованиями, тюрьмами, лагерями, которые мне пришлось перенести "на своей шкуре" - и не менее бурное послевоенное существование. "Книга бытия" замыслена как своеобразное зеркало эпохи, выраженное в форме событий моей собственной жизни.
В этом наброске своей биографии я говорил об одолевавших меня (да и всё общество) иллюзиях и влекущих к себе обманчивых миражах. Но отсюда вовсе не следует, что я осуждаю самый факт их появления. Совсем напротив. Что заветные намерения и горячие ожидания на практике оказывались для меня химерами, составляло индивидуальные неудачи моей собственной жизни. Но что они появлялись вообще в мире и в моей личной жизни в частности, являлось великим благом существования. Без иллюзий жизнь становится однотонной и безжизненной. А что они далеко не всегда осуществляются, является лишь горестным недостатком. Моя эпоха показала миру огромные химеры, увлекала людей к будущему, расцвеченному миражами. А что за это пришлось платить великими лишениями - что ж, дорог на высоты без скал и провалов не бывает. Только дороги в ад должны быть усажены тополями.
Сергей Снегов
Ноябрь 1993
(Источник.)
Когда я оглядываюсь сейчас на прожитую жизнь - а она уже длится долго, я родился в Одессе в 1910 году, - меня заполняет ощущение, что она складывалась не из реальных фактов, а из иллюзий и химер, и её направляли не точно выверенные практические цели, а фантастические миражи. Особенно это относится к моей литературной деятельности. И в этом, собственно, нет ничего необычайного, ибо маленькие иллюзии и миражи моей маленькой личной жизни лишь повторяли огромные иллюзии и колоссальные миражи всего нашего времени, всего того, что именуется нашей эпохой.
В жизни каждого юноши всегда наступает момент, когда он всерьёз задумывается, как сложится его дальнейшая жизнь, и начинает строить планы реального обустройства своего грядущего. Уже в силу возраста, немыслимого без преувеличения и фантазий, в реальность планов неизбежно вторгаются химеры, выражающие лишь сокровенные желания, но не практические возможности. Как говорится, всякий юноша стремится заглотать кусок шире рта. Я не составлял в этом смысле исключения. Я тоже заглатывал кусок шире рта. Я задумал специализироваться сразу в трёх областях и во всех трёх областях добиться выдающегося успеха - первая серьёзная иллюзия начинающейся самостоятельной жизни. Три области, выбранные мною для грандиозных свершений, были - философия, физика и художественная литература.
Выбор именно этих трёх областей, отнюдь не случайный, отвечал общественной иллюзии моего времени, то есть овладевшей всем обществом интеллектуальной моде. Философия в нашей стране стала модой двадцатых-тридцатых годов - старые философские системы отвергались как вражеские заблуждения, как лживый идеализм, а во все области духовной и материальной жизни, даже в математику и технику, внедрялся победоносный, полностью поглотивший все остальные духовные запросы, диалектический материализм, - философия марксизма-ленинизма. Модой стала физика, в ней произошла научная революция - теория относительности, квантовая механика, учение об элементарных частицах материи. Она вдруг превратилась в основу всех естественных наук и, предвещая полный переворот в технике, рисовала гигантский мираж скорого всеобщего материального благополучия. Своеобразной модой стала и молодая советская художественная литература, в ней возник совершенно новый стиль, социалистический реализм - "описание желаемого, как явленного", как говорилось в старом религиозном катехизисе, истинном источнике социалистического реализма. Иные горячие головы даже предлагали "сбросить с корабля современности" разных там Пушкиных и Достоевских с Рафаэлями и Рембрандтами. Как было не увлечься иллюзией создания этой новой, заранее победительной формой искусства!
Я стал усердно совершенствоваться в трёх выбранных мной сферах интеллектуальной деятельности, изучал труды старых философов и статьи запальчиво отвергающих их теории новообъявленных мыслителей. Поступил на физмат университета и штудировал учебники и трактаты по физике. В промежутках между академическими трудами и сердечными увлечениями - молодость победительно брала своё - нагромождал груды стихов, начал писать роман об уже пережитом. Материала хватало - детские воспоминания о революции, о гражданской войне, о голоде 1921-1922 годов, когда на улицах валялись трупы людей, а мои друзья, такие же дети, один за другим умирали от истощения...
Успехи на выбранной мною дороге сказались, прежде всего, в философии. Написанный мною трактат "Проблемы диалектики" привлёк внимание специалистов. В те годы всё совершалось быстро и, в противоположность логике, без "достаточных оснований" - меня назначили преподавателем, а сразу за этим доцентом диалектического материализма в том самом университете, где я числился на физмате пока лишь двадцатилетним студентом. Два года продолжая студенчески продвигаться с курса на курс, я доцентировал в университете и других вузах. И на примере философии впервые понял, что в моё время иллюзии куда победительней реальностей. Знание настоящей философии никому не было нужно, от преподавателя требовали лишь вдалбливания в мозги студентов догматов господствующего марксизма. Я оказался мало пригоден для роли попугая, тупо повторяющего предписанные формулы. В результате обнаружили, что я в своих лекциях отклоняюсь от "истин марксизма-ленинизма", мне запретили преподавание идеологических дисциплин и исключили из комсомола как недостойного этой передовой организации - по молодости, выше комсомола я ещё не поднимался. Так я потерпел крушение па первой из выбранных мною жизненных дорог, так я в эпоху партийного господства навеки остался беспартийным - несколько лет тяжело переживал свою "идейную второсортность", ещё больше лет потом гордился ею.
Из трёх запланированных областей для большого жизненного успеха осталось две - физика и художественная литература. Я решительно двинулся на покорение их. К этому времени я закончил физмат Одесского университета, переехал в Ленинград, поступил на завод "Пирометр" на должность инженера-физика, продолжал писать стихи и роман, хотя ничего пока не печатал, задумал диссертацию по теоретической физике. Я не сомневался, что теперь уже ничто не помешает мне. Но и эта уверенность тоже относилась к разряду химер. Я не понимал, что, однажды идеологически заклейменный, я уже навеки в каких-то тайных документах числюсь врагом и потому заранее уготовлен на расправу - нужно лишь выждать время, как при болезни выжидают инкубационный период, пока скрыто внедрившийся микроб проявит себя разразившейся хворью.
Меня арестовали в июне 1936 года в Ленинграде, где в это время заканчивалась после убийства Кирова огромная чистка города от всяких "не наших" людей. И немедленно, как особо важного преступника, вывезли в Москву, на Лубянку - самую знаменитую политическую тюрьму Советского Союза. Следствие "по придумыванию несуществовавших преступлений" продолжалось ровно десять месяцев - огромный срок по тем временам, быстрым на расправу. Шесть месяцев из этих следственных я просидел на Лубянке, четыре в Бутырках, а в апреле 1937 года, самого страшного года, уже в Лефортово, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила меня к 10-ти годам тюремного заключения по обвинению в антисоветской пропаганде, терроре и создании контрреволюционной организации. И потянулись новые тюрьмы - год в Вологде, полтора года в Соловках. В 1939 году тюрьму сменили на ИТЛ - исправительно-трудовой лагерь - и вывезли меня вместе с другими соловчанами отбывать оставшийся срок в Норильске. В Норильске я пробыл в заключении до июля 1945 года - освободили почти на год раньше приговорного срока за хорошую работу на производстве.
В Соловецкой тюрьме имелась отличная библиотека, художественная и научная, неплохой была и библиотека Норильского горно-металлургического комбината. Я всё свободное время в заключении отдавал изучению новых достижений физики. Главным открытием был распад ядер урана при облучении их нейтронами с выделением энергии, в миллионы раз превышающей ту, что высвобождается при горении угля или бензина. Это великое открытие совершили в декабре 1938 года два немца - Отто Ган и Фриц Штрассман, - и во всех крупных лабораториях мира в это время спешно дорабатывали их открытие, сулившее переворот в мировой энергетике. У нас высвобождением ядерной энергии экспериментально занимался в Ленинграде Игорь Курчатов, а два молодых физика Яков Зельдович и Юлий Харитон создавали теорию этого явления. Работы атомщиков во всем мире до войны публиковались в журналах, они имелись и в Норильске - я усердно читал всё, что печаталось о ядерной энергии. Меньше всего я мог предполагать, что мне в дальнейшем предстоит лично познакомиться со всеми нашими крупными атомщиками, в том числе с Зельдовичем и Харитоном, что письма Зельдовича ко мне составят целый архив, который когда-нибудь представит большой интерес для историка великих открытий в физике, и что с первооткрывателем ядерной энергии Фрицем Штрассманом мне предстоит вступить в длительную переписку до самой его смерти, и что эта переписка будет использована историками физики в юбилейных научных публикациях по случаю пятидесятилетия открытия нейтронов. Особо меня привлекли проблемы вещества, применяемого при ядерных реакциях, - тяжёлой воды, соединения двух атомов тяжёлого водорода - дейтерия - с атомами кислорода.
Две первые атомные бомбы были взорваны американцами 6 и 9 августа 1945 года над Японией. Я уже месяц к этому времени находился на свободе, о моих дейтериевых расчётах узнали в Москве - там лихорадочно ускорились все атомные исследования и собирали по всей стране всё, что могло помочь им - материалы, специалистов, ценные предложения. Моё предложение - использовать естественное обогащение воды в Заполярье - одобрили, начали немедленное строительство в Норильске дейтериевого завода, а меня, введя в его будущую дирекцию, назначили для секретности начальником "лаборатории редких и малых металлов", предполагая, что водород - металл, только в газообразной форме. Строительство велось уже два года, когда выяснилось, что требуемых на первую очередь завода 100 тысяч киловатт мощности получить невозможно. Решили вместо электролиза воды применить термосепарацию по методу немца Фольмера, оказавшегося после войны в СССР. Я объявил начальству, что термодиффузия мне совершенно неведома - и в действие вступили мои тяжёлые судебные статьи. Ими можно было пренебречь, пока я являлся специалистом, но брать в руководящую секретную работу человека с такими статьями, когда он сам объявляет о своей некомпетентности в новом методе, считалось политически недопустимым. Я сдал дела инженеру Яковенко, милому парню, по специальности водопроводчику, то есть разбиравшемуся в тяжёлой воде примерно так же, как я в китайской лингвистике.
Строительство завода продолжалось ещё два года, потом выяснилось, что термосепарация не пошла. Яковенко покончил с собой, я шёл на кладбище за его гробом. Думаю, перед тем как он пустил себе пулю в лоб, у него зловеще поинтересовались: "А по чьему вредительскому заданию вы сознательно провалили пуск важнейшего оборонного предприятия?"
Пока шло срочное строительство, а потом столь же срочный демонтаж тяжеловодного завода, я продолжал изыскания по физике дейтерия. В результате получилась статья "Теоретические основания процесса разделения изотопов водорода при электролизе", где вывел математическую теорию получения дейтерия. Начальник металлургических заводов Норильска Алексей Борисович Логинов уезжал в это время в командировку в Канаду и захватил с собой два экземпляра статьи - для Академии наук и научных "ящиков" Министерства госбезопасности. Из Академии наук ответ прибыл быстро. Член Президиума Академии наук, виднейший электролитчик СССР Александр Наумович Фрумкин написал мне: "Ваши исследования представляют значительный интерес для науки", а когда в 1950 году я приехал в Москву, подтвердил при личном свидании ту же оценку. Мне сообщили, что поставлен вопрос о моем переезде в Москву на работу в одном из "ядерных ящиков".
Реакция МГБ была иного рода - и заставила меня резко порвать с наукой.
Логинов пробыл в Америке около года и вернулся в Норильск главным инженером комбината. Он вызвал меня в свой новый роскошный кабинет, приказал секретарше никого к нему пока не пускать и поделился привезёнными из Москвы новостями.
- Знаю о положительном приеме вашей работы у московских специалистов. Говорил о вас и в нашем министерстве. В частности, был у Мамулова, заместителя Лаврентия Павловича Берия по Гулагу, говорят, он по пьянке как-то хвастался: "Я император всей лагерной империи. Вот кто я теперь!" Так он вас знает, Сергей Александрович, - и это очень нехорошо! Он мне сказал: "Этот гад, этот твой физик, понимал, конечно, что завод по новому методу не пойдёт, но ничего нам не сказал, притворился некомпетентным. В результате - завод демонтируем. Никогда ему не простим этого! Сейчас он написал какую-то работу. Наверно, подыскивает способ передать её в Америку самому Трумену".
- Какой вздор! - не выдержал я.
- И я сказал Мамулову - где Трумен, а где Норильск? "Недооцениваешь врага! - ответил он. - Эти сволочи на всё способны. Ничего, мы ключи к нему подбираем. Выйдет ему боком притворство с некомпетентностью!"
- Ваше мнение, Алексей Борисович? - спросил я.
- Не мнение, а дружеский совет. И притом категорический. На время прекратите все научные разработки. Спрячьте все рукописи с расчётами. Наука для вас временно закрывается. Когда обстоятельства изменятся, я первый вам сообщу об этом и представлю все условия для продолжения научной работы. А пока вам открыты только две жизненных возможности: пить водки, сколько влезет, и заводить столько баб, сколько посчастливится. Эти два занятия не запрещены.
Вернувшись от Логинова домой, я напился. Второй раз в своей жизни я пил в одиночестве. А на другой день не пошёл на работу и расстелил на столе чистый лист. Окно было завалено снегом. Я надписал сверху на листе: "Сергей Снегов", и пониже такими же крупными буквами: "Северные рассказы".
С научными иллюзиями было навсегда покончено. Мираж Великой научной карьеры, столько лет увлекавший меня, расплылся и пропал. Для меня из трёх вымечтанных в детстве дорог осталась только одна - литература. Я вступил в новый мир, полный своих ослепительных иллюзий и своих неосуществляющихся миражей.
Для справедливости добавлю, что вскоре после смерти Сталина Логинов, уже начальник Норильского комбината, позвал меня воротиться в науку, предложив для этого возглавить опытный металлургический цех. А когда я отказался - уже шли переговоры с журналом "Новый мир" о печатании моего первого романа "В полярной ночи", - он устроил мне полугодовую командировку в Москву для доработки и редактирования романа. Сам он без разрешения министра имел право давать в Москву командировку своим работникам только на десять дней, он и выписал мне десятидневную командировку, но потом телеграфно продлевал её на новые десять дней ровно восемнадцать раз. До сих пор я сохраняю с этим замечательным человеком, уже глубоким стариком, самые дружеские, самые душевные отношения.
Бодрое движение по новой жизненной - литературной - дороге сразу же натолкнулось на реальные непреодолимые препятствия. В стране начались гонения на прежних политических заключённых - кого, недавно освобождённого, снова сажали в лагерь, придумывая ему новую вину (так поступили с Львом Николаевичем Гумилёвым, с которым я познакомился и подружился в Норильске), у кого только отбирали паспорт, и без того полный бытовых ограничений, и объявляли бессрочным ссыльным. Я в 1951 году попал в эту вторую категорию. Печатать ссыльного, лишённого советского паспорта, нечего было и мечтать. Я написал Твардовскому, тогда редактору "Нового мира", о своём положении и попросил вернуть уже прочитанную ими рукопись романа. Мне от имени Твардовского и своего ответил его заместитель Сергей Сергеевич Смирнов - моё-де правовое положение не имеет отношения к литературе, они не оставляют намерения публиковать мой роман. Такое заявление в 1952 году, при жизни Сталина, требовало незаурядного человеческого мужества. Но и это было не больше чем иллюзией - роман, конечно, печатать журналу не разрешили.
После смерти Сталина с меня, как и многих других, сняли ссылку, а летом 1955 года на пленуме Верховного суда реабилитировали и полностью восстановили во всех гражданских правах. Я радовался новообретённому чистому паспорту, как один мой предшественник подаренной ему писаной торбе, и не сразу убедился, что и реабилитация несёт в себе иллюзорность: для всех партийных властей я по-прежнему был отмечен опасным клеймом - бывший заключённый.
В "Новом мире" в это время Александра Твардовского сменил Константин Симонов. И он, и его заместитель Александр Кривицкий прочитали мой роман, третий год бесцельно пылившийся в редакционном "хламовище", и решили его опубликовать. Симонов вызвал меня в Москву на доработку. В 1957 году роман "В полярной ночи" появился в печати, заняв своё место в четырёх номерах журнала.
Роман был в духе времени, в стиле господствующего "социалистического реализма", то есть полон благопристойного искажения действительности. Я не позволял себе прямо лгать о язвах своего времени, перекрашивая их в достоинства, как это иногда практиковалось - просто умалчивал о них. И даже гордился, что мне удалось хорошо живописать главного героя романа - суровый и мощный север.
Появление романа в самом "престижном" тогда журнале страны принесло мне радость и печаль. Радость была в том, что я утвердился на единственной оставшейся мне творческой жизненной дороге. А печаль была в ограничениях, какие я наложил на себя. Я был обложен цензурой, как раньше колючей проволокой. Выбранный мной способ умолчания о фактах, чтобы не лгать о них, узко ограничивал доступные мне сюжеты и темы. В течение десяти следующих лет один за другим появлялись в журналах и отдельными книгами мои новые романы, повести и рассказы, в них не было лжи, но и отсутствовала широта - были всё те же предписанные самому себе ограничения. Сюжеты мало соответствовали моим желаниям и возможностям. В конце концов мне стало скучно писать на мелкие темы. Однажды я выбрался в океан, чтобы рассказать о жизни современных рыбаков - я жил в рыбацком городе, меня окружали рыбаки. И я написал о реальном бытии людей на промысле в романе "Ветер с океана". Секретарь обкома партии потом внушительно мне выговаривал: "Не то. Нам нужно то, что нам нужно. Прочтут вашу книгу юноши - и в океан не захотят. Зачем это нам?"
Я понял, что художественная литература так и не даст мне творческого удовлетворения. Она тоже становилась одной из разрешённых форм иллюзий.
Но жить как-то было нужно. Я вспомнил, что когда-то был физиком, даже отдалённо коснулся ядерных проблем. Почему не написать ради денег книжку о том, как физики Запада шли к открытию ядерной энергии? Все события будут изложены по опубликованным статьям и книгам, нашей цензуре не станет повода вмешиваться со своими запретами. Так появилась небольшая книга "Прометей раскованный. Повесть о первооткрывателях ядерной энергии". Книга была вполне компилятивная, но написана живо и стройно. В ней я разрешил себе единственную вольность - описал характеры главных героев - Резерфорда, Бора, Ферми, Жолио, Гана, Штрассмана, Силарда, Лизы Мейтнер, Опенгеймера и других знаменитостей - не так, как они юбилейно живописались, а такими, какими они виделись мне самому.
Книга вышла в "Детской литературе" в 1972 году и предназначалась для учеников старших классов.
Больше всего я опасался тогда, что её прочтет какой-нибудь дотошный учитель физики, обнаружит в ней ошибки - а ошибки были, ибо они имелись и в тех книгах, какие я использовал - и напишет строгое обвинение в издательство или даже в ЦК партии - случаи такие встречались. Но ни обвинительного, ни хвалебных писем от учителей и детей не пришло. Книгу как бы вовсе не заметили те, для кого она писалась.
Зато совершенно неожиданно она привлекла внимание тех, для кого не предназначалась. Мне позвонил в Калининград академик Яков Борисович Зельдович и попросил приехать в Москву поговорить. Этот первый разговор продолжался больше часа. Не кажется ли мне, написавшему интересную книгу о западных ядерщиках, что подобную книгу надо написать и о них, советских творцах ядерного оружия и ядерной энергии? Подробное рассмотрение возможностей такой книги убедило и меня, и самого Зельдовича, что мне с моим прошлым не преодолеть всех затруднений даже при его помощи. Я расстался с ним, очарованный добрым приёмом и тем, что познакомился не просто с великим физиком и космологом, главным теоретиком нашего атомного проекта - три золотые звезды Героя свидетельствовали о его заслугах, только семь человек имели это отличие в стране и двое из семи были самолётостроителями - Ильюшин и Туполев, - но и просто с умным и остроумным человеком, мыслителем широкого кругозора. Я был абсолютно уверен, уезжая домой, что книг о советских ядерщиках мне не написать.
Но спустя некоторое время я получил телеграмму от другого академика и Героя соцтруда - правда, с одной золотой звездой - Георгия Николаевича Флёрова. Телеграмма извещала, что он восхищён моей книгой и незамедлительно ждёт меня в Дубне, где в Объединенном Институте ядерных исследований (ОИЯИ) руководит циклотронной лабораторией с самым крупным в мире ускорителем ядерных частиц. Флёров славился не только фундаментальными открытиями в физике ядер, но и необычайной энергией и настойчивостью. Он быстро оборвал все мои колебания и рассеял сомнения. Я давно реабилитирован, сталинские репрессии отменены, главное - я физик и писатель, грех не использовать такое неординарное сочетание. Все организационные проблемы Флёров брал на себя. Я получу специальное разрешение на книгу о советских ядерщиках и список деятелей нашей атомной эпопеи, с которыми буду знакомиться. Моя задача - узнавать от них подробности и писать.
Первый список советских атомщиков, вручённый мне Комитетом по атомной энергии, ограничивался двумя десятками фамилий. Впоследствии он непрерывно расширялся и дошёл до 120 человек. С главными физиками ядра я встречался по многу раз - обычно у них дома или в институтах Москвы, Ленинграда, Харькова, Дубны, Обнинска и других местах. Круг знакомств всё расширялся - от мастеров и инженеров на атомных установках до руководителей институтов, бывших и действующих министров и до бывшего заместителя Сталина по Совету Министров М.Г. Первухина, одного из руководителей ядерных строительств.
Результатом общения с этими деятелями нашей атомной эпопеи стала документальная книга "Творцы", опубликованная в 1976 году в трёх номерах журнала "Знамя", а затем вышедшая отдельным томом. В ней советские ядерные исследования были описаны до 1945 года, до дня, когда произошёл взрыв американских ядерных бомб над городами Японии. Вторая часть "Творцов" тоже была написана и посвящена научной и производственной разработке ядерного оружия, строительству гигантской атомной индустрии, военной и мирной. В журнале "Знамя" уже было публично объявлено о печатании этой второй книги. Была написана и отдельная часть этой книги "Повесть об Институте" - о людях и трудах Радиевого института, после войны разрабатывавшего проблемы плутония, новооткрытого элемента, составлявшего основу ядерной взрывчатки.
Эти две книги так и не увидели света.
Меня вызвал к себе один из научных руководителей атомного министерства, носившего почему-то название Средмаша - Министерства среднего машиностроения, хотя его верней было бы назвать министерством крупного машиноуничтожения или даже, еще верней, всеуничтожения, - и предложил кооперироваться с ними. Как я отношусь к тому, чтобы написанная мной история ядерной промышленности стала официальным документом? Мне раскроют все секретные архивы, но одновременно укажут, на чем следует концентрироваться, а что не следует упоминать, на такой труд можно будет потом сослаться как на официальный документ. Конечно, ни о каком ограничении моего художественного творчества речь не идёт. Если мне, скажем, захочется указать, что в день испытания нового ядерного оружия погода была очень холодная и ветреная, а у руководителя испытаний болела голова или, не дай Бог, расстроился желудок, никто не посягнёт на мою творческую свободу. Я, однако, не согласился на такое узкое понимание творческой свободы. Совместная работа с Минсредмашем не получилась.
Результатом этой беседы было то, что вскоре другой - пониже - работник Средмаша явился в журнал "Знамя" и потребовал немедленной выдачи рукописей и ксерокопий второй части "Творцов". Одновременно была изъята и рукопись "Повести об Институте". Эти две рукописи так и остались неопубликованными. Три года назад академик Г.Н. Флёров, незадолго до своей смерти, вновь пытался, учитывая изменение общественной обстановки, добиться опубликования этих двух книг. Но хоть обстановка изменилась и цензуры прежней больше нет, разъяснили ему, но разрешения на публикацию всё равно не будет.
Свободное описание нашей атомной эпопеи осталось в сфере иллюзий. Я отвернулся и от этого так поманившего меня миража.
И тогда мне пришла в голову идея заняться научной фантастикой, единственным видом художественного творчества, которое само основано на иллюзиях и миражах и потому меньше подвластно цензурным запретам. Я написал первую часть романа, с вызовом названного мною "Люди как боги. Галактическая разведка". Я положил в замысел романа следующее задание: пишу о будущем, потому что ни о прошлом, ни о настоящем много не нафантазируешь, а будущее для фантазий открыто; рисую общество, в котором мне самому хотелось бы жить, а не изготовленное по скучно-сусальным либо катастрофическим прогнозам учёных футурологов-марксистов либо их противников; живописую героев вполне живых, с сильными характерами, которых мне приятно было бы иметь среди своих приятелей и добрых знакомых (практически для них выберу реальных друзей, даже не изменю у многих настоящих фамилий и имён); одаряю их материальным могуществом, о котором боги древности могли только мечтать; ввергаю их в события и происшествия сугубо личного и огромно-космического масштаба; и строю сюжет так, чтобы было интересно прочитать и взрослому читателю-мыслителю и подростку, жаждущему сверхъестественных приключений.
Роман последовательно отвергли четыре издательства, одно калининградское и три московских. Все издательства сопровождали свои отказы пренебрежительными и уничтожающими отзывами. Роман, по общему мнению, не соответствовал нормам истинных советских фантастических произведений. Только "Лениздат" в Ленинграде, к которому моя рукопись попала случайно, без моего ведома, согласился издать роман "Люди как боги" в одном из своих фантастических сборников.
Роман встретил добрый приём у читателей и сдержанную оценку у критиков, объявивших его типично западной "космической оперой". Написав первую часть романа, я не собирался продолжать его дальше. Но письма читателей ко мне лично и в издательство заставили меня написать вторую часть "Вторжение в Персей", где изображена встреча людей с двумя сверхмощными галактическими цивилизациями. Но и ею не ограничились хотения читателей. Издательство уговорило меня сесть за третью часть эпопеи "Кольцо обратного времени" - о путешествии людей в звёздное ядро Галактики. Чтобы не сесть за четвёртую часть романа, я привёл к гибели в развернувшихся тяжёлых звёздных приключениях почти половину героев книги - осталось мало прежних персонажей для нового продолжения романа.
Роман "Люди как боги" привлёк внимание читателей и за рубежом. К настоящему времени вышли четыре его издания на немецком языке, два на польском, по одному на японском и венгерском.
Успех романа "Люди как боги" заставил меня в последние годы сконцентрироваться на фантастических произведениях - повестях и рассказах, выходивших отдельными книгами в разных издательствах. Большинство их переведено на иностранные языки - немецкий, английский, испанский, болгарский, польский, чешский и др.
В настоящем издании впервые публикуется мой новый фантастический роман, лишь недавно мною законченный.
Сейчас я возвратился к реалистической прозе - пишу давно начатое обширное повествование о своей жизни, названное "Книга бытия". В ней рассказано о главных событиях и интереснейших людях, знакомство с которыми составило содержание моей жизни - и дореволюционное моё детство, и события гражданской войны, сохранившиеся в моей памяти, и страшный голод 1921-1922 годов, и возвращение к нормальной жизни при НЭПе, и первые пятилетки на селе и в городе с их бурным развитием индустрии и вторым голодом 1932-1933 гг., погубившим новые миллионы людей, и правительственным террором тридцатых годов - идеологическими преследованиями, тюрьмами, лагерями, которые мне пришлось перенести "на своей шкуре" - и не менее бурное послевоенное существование. "Книга бытия" замыслена как своеобразное зеркало эпохи, выраженное в форме событий моей собственной жизни.
В этом наброске своей биографии я говорил об одолевавших меня (да и всё общество) иллюзиях и влекущих к себе обманчивых миражах. Но отсюда вовсе не следует, что я осуждаю самый факт их появления. Совсем напротив. Что заветные намерения и горячие ожидания на практике оказывались для меня химерами, составляло индивидуальные неудачи моей собственной жизни. Но что они появлялись вообще в мире и в моей личной жизни в частности, являлось великим благом существования. Без иллюзий жизнь становится однотонной и безжизненной. А что они далеко не всегда осуществляются, является лишь горестным недостатком. Моя эпоха показала миру огромные химеры, увлекала людей к будущему, расцвеченному миражами. А что за это пришлось платить великими лишениями - что ж, дорог на высоты без скал и провалов не бывает. Только дороги в ад должны быть усажены тополями.
Сергей Снегов
Ноябрь 1993
(Источник.)