Информационно-психологическая война Солженицына против СССР и русского народа. Цитаты.
Наша группа из нескольких человек решилась изучить труд А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Признаюсь, я читала этот текст впервые. Это оказалось для меня страшным испытанием. Со мной просто случилась истерика, хорошо, что я была дома одна, я была опасна. Выплакавшись, взялась за эту книгу снова. Только теперь мне пришлось зажать свое сердце в тиски, включить разум и постараться исключить эмоции.
Нужно было понять, как удалось Солженицыну так написать, что я чувствую оскорбление себя, как представителя русского народа; оскорбление моего отца и его братьев, других родственников, воевавших в Великую отечественную войну; оскорбление моих репрессированных деда и прадеда, - чувствую, а понять сразу не могу, как ему удается такое ловкое очернение, которое не лежит на поверхности, даже не видишь, в чем неправда.
В результате работы нашей группы проанализировано более 150 цитат Александра Исаевича из книги «Архипелаг ГУЛАГ».
Работа эта «адова» не закончена, книга «Архипелаг ГУЛАГ» - ценный кладезь таких эпизодов и фраз Солженицына, в которых имеется просто какое-то бесконечное количество используемых приемов: либо отсутствие логики, либо манипуляция эмоциями, либо искажение исторических фактов, и даже лингвистические методы манипулирования сознанием нашего читателя.
Эти проанализированные нами цитаты хорошо группируются по нескольким темам. Одна из самых часто упоминаемых - тема оправдания предательства, измены. Оправдание власовцев, бандеровцев и коллаборационистов. Другая очень важная и показательная тема - Солженицын о себе. Начнем с этой темы. Причем мы просто оценим то, что он сам о себе говорит. Некоторые его цитаты даже не нуждаются в каком-то анализе, достаточно их просто прочитать.Надо отметить, что сегодня прилагается много усилий, чтобы возвести Солженицына на пьедестал как нравственный ориентир, как «совесть нации». Только странный ориентир получается. Вот он о себе:
«Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть возвышала меня. Сидя, я выслушивал их [подчиненных], стоящих по «смирно». Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на «ты» (они меня на «вы», конечно) ... Посылал их под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только высшие начальники меня не попрекнули (Андреяшин так погиб). Ел своё офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет.
Уж, конечно, был у нас на двоих денщик (а по-благородному «ординарец»), которого я так и сяк озабочивал и понукал следить за моей персоной и готовить нам всю еду отдельно от солдатской...». (Часть 1. Глава 4.)
Солженицын очень предусмотрительный человек, хорошо продумывает каждую ситуацию в части того, как она может аукнуться ему в будущем. Поэтому не может не описать свое барское, презрительное отношение к подчиненным, которое он, будучи офицером, выказывал на войне младшим по званию. Но при этом, предваряя упреки читателя, сразу же дает объяснение, оправдание - и, прямо говорит, что так учили их в военном училище, учили быть не офицерами чести, не друзьями и товарищами, а быть зверьми друг другу. При этом в училище он учится всего 7 месяцев, и направлен туда во время войны в 1942 году, когда ему уже 23 года, когда он уже был сформировавшимся человеком.
Еще одна цитата в том же духе:
«Седьмой же арестант был гражданский немец в чёрной тройке, в чёрном пальто, в чёрной шляпе. Он был уже за пятьдесят, высок, холён, с белым лицом, взращённым на беленькой пище.
Меня поставили в четвёртую пару, и сержант татарин, начальник конвоя, кивнул мне взять мой опечатанный, в стороне стоявший чемодан. В этом чемодане были мои офицерские вещи и всё письменное, взятое при мне, - для моего осуждения.
То есть, как - чемодан?
Он, сержант, хотел, чтобы я, офицер, взял и нёс чемодан? то есть, громоздкую вещь, запрещённую новым внутренним уставом? а рядом с порожними руками шли бы шесть рядовых? И - представитель побеждённой нации?
Так сложно я всего не выразил сержанту, но сказал:
- Я - офицер. Пусть несёт немец.
Никто из арестантов не обернулся на мои слова: оборачиваться было воспрещено. Лишь сосед мой в паре, тоже SU [из арестованных бывших военнопленных], посмотрел на меня с удивлением <...>
Немец вскоре устал. Он перекладывал чемодан из руки в руку, брался за сердце, делал знаки конвою, что нести не может. И тогда сосед его в паре, военнопленный, бог знает что отведавший только что в немецком плену (а может быть и милосердие тоже) - по своей воле взял чемодан и понёс.
И несли потом другие военнопленные, тоже безо всякого приказания конвоя. И снова немец.
Но не я.
И никто не говорил мне ни слова». (Часть 1. Глава 4.)
Презрение к людям, свою исключительность, "волчью" сущность свою Солженицын оправдывает хитрой философией, что «один и тот же человек бывает в разные свои возрасты, в разных жизненных положениях - совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То - к святому».
Если человек в разное время бывает разным, за какой период в его жизни ему, Солженицыну, памятник поставили? За тот, когда он был близко к дьяволу?
При этом ненавязчиво создает негативное отношение читателя к арестованному немцу - прошло четыре года тяжелейшей войны, а немец хорошо одет, и «холён, с белым лицом, взращённым на беленькой пище». Даже этим нехитрым приемом воспользовался, чтобы создать соответствующий фон для снижения эффекта от собственного позорного поведения.
Две эти цитаты из разных частей одной и той же главы. Вся эта 4-я глава посвящена сотрудникам НКВД, которых Солженицын описывает исключительно злодеями, злоупотребляющими своей властью. Сравнивает советские органы госбезопасности (МГБ) с гестапо, причем не в пользу советских. Поведение Солженицына на фоне таких «злодеев» как-то сглаживается, читатель уже не очень живо реагирует на неприглядное поведение самого Солженицына. Это один из его козырных приемов: оправдать плохое про себя и преступления тех, кого он выгораживает, поместив рассказ о себе между описаниями других, более мрачных злодейств, причем часто мифических, неподтвержденных документально.
А теперь перейдем к другой главе. О первом его лагере, который находился в Подмосковье.
«Первая ночь в лагере!.. Вы уже несётесь, несётесь по скользкому гладкому вниз, вниз, - и где-то есть ещё спасительный выступ, за который надо уцепиться, но вы не знаете, где он.
В вас ожило всё, что было худшего в вашем воспитании: всё недоверчивое, мрачное, цепкое, жестокое, привитое голодными очередями, открытой несправедливостью сильных.
Это худшее ещё взбудоражено, ещё перемучено в вас опережающими слухами о лагерях: только не попадите на «общие»! волчий лагерный мир! здесь загрызают живьём! здесь затаптывают споткнувшегося! только не попадите на общие!
Но как не попасть? Куда бросаться? Что-то надо дать! Кому-то надо дать! Но что именно? Но кому? Но как это делается?
Часу не прошло - один из наших этапников уже приходит сдержанно сияющий: он назначен инженером-строителем по зоне.
И ещё один: ему разрешено открыть парикмахерскую для вольных на заводе. И ещё один: встретил знакомого, будет работать в плановом отделе.
Твоё сердце щемит: это всё - за твой счёт! Они выживут в канцеляриях и парикмахерских.
А ты - погибнешь. Погибнешь». (Часть 3. Глава 6)
Вот вам личность «Нравственного ориентира» на блюдечке - он сам все написал про себя. Читая это место впервые, я бессознательно ожидала увидеть описание радости христианина за товарищей по несчастью, которым слегка «повезло».
Но… Увы, в трудной, тяжелой ситуации в нем оживает все низкое, жестокое. Зависть душит его. Любая мизерная "удача" другого человека вызывает у него реакцию дикого животного, у которого из пасти вырывают кусок. А ведь это первые дни его заключения. К Солженицыну практически каждый день приезжает жена, и он может получить с передачами то, что можно ДАТЬ.
Ясно видна его философия "человек человеку - волк". Без всяких объяснений автора, почему вдруг обычный человек, не успев оглядеться в лагере, сразу превращается в «волка»: ни за что не поможет, не посочувствует, а обязательно поставит подножку. Как это такая резкая трансформация происходит, Солженицын не пытается объяснить, а сразу внушает читателю, что любой, попавший в сложную ситуацию будет завидовать и ненавидеть своего более "удачливого" соседа.
Обратите внимание, как он использует методы эмоционального нагнетания: ТВОЕ сердце щемит; ТЫ погибнешь, погибнешь. Такой незаметный прием давления на эмоции читателя. Он заставляет не ему сопереживать, а ощутить личную свою погибель. А самое главное - он внушает, что общие работы, которые естественно являются самыми распространенными, обязательно ведут к «погибели». Почему? Или, так как он сам не был приучен к обычному физическому труду (что следует из его биографии), поэтому ему страшно?
«Само получилось так, что, переступая порог кабинета директора завода, я сбросил под широким офицерским поясом морщь гимнастёрки от живота по бокам (я и нарядился-то в этот день нарочно, ничто мне, что тачку катать).
Стоячий ворот был строго застёгнут.
- Офицер? - сразу сметил директор.
- Так точно!
- Опыт работы с людьми?
- Имею.
- Чем командовали?
- Артиллерийским дивизионом.- (Соврал на ходу, батареи мне показалось мало).
Он смотрел на меня и с доверием и с сомнением.
- А здесь - справитесь? Здесь трудно.
- Думаю что справлюсь! - (Ведь я ещё и сам не понимаю, в какой лезу хомут.
Главное ж - добиваться и пробиваться!)» (Часть 3. Глава 6)
Примечание: обратите внимание, что у него после осуждения 1) Остался офицерский ремень, 2) есть сменная одежда (иначе он не писал бы, что «принарядился».
Для Солженицына настолько естественным является вранье, что ему не приходит в голову, что для порядочных людей это является постыдным делом. Он и не думает скрывать этот присущий ему порок, спокойно и даже с некоторым любованием описывает свое вранье, оправдывая его другим своим пороком: пробиваться, устраиваться в жизни за счет других. Ни тени сомнения в своем праве лезть повыше над другими не мелькает у «светоча», ведь это естественное поведение для всех, кто попал в ГУЛАГ - пытается внушить автор.
Обратите внимание, как спокойно, деловито и доброжелательно разговаривает с заключенным Солженицыным начальник объекта ГУЛАГа, представитель «злого, кровавого» коммунистического режима, который по утверждениям автора «Архипелага ГУЛАГ» страшнее фашистского. Правда, это он утверждает в другой части книги, нарушая при этом элементарную логику. Теряет бдительность периодически автор, плохо исполняет свои обязанности очернения Родины.
Солженицын далее описывает, что в результате своего «добиваться и пробиваться» получил должность сменного мастера. Но, преувеличив свои способности организатора и не имея опыта работы, попал под насмешки подчиненных. Зато имел возможность не напрягаться физически, фактически отлынивал от работы.
«Баринова же сердило, что над ним поставили попку, и он не раз остроумно разыгрывал меня перед бригадой. Обо всём, что я считал нужным делать, он тотчас же доказывал мне, что нельзя.
Напротив, громко крича "мастер! мастер!" - то и дело звал меня в разные концы карьера и просил указаний: как снимать старый и прокладывать новый рельсовый путь; как закрепить на оси соскочившее колесо; или будто бы лебёдка отказала, не тянет, и что делать теперь; или куда нести точить затупившиеся лопаты.
Перед его насмешками день ото дня слабея в своём командном порыве, я уже доволен бывал, если он с утра велел ребятам копать (это бывало не всегда) и не тревожил меня досадными вопросами.
Тогда я тихо отходил и прятался от своих подчинённых и от своих начальников за высокие кучи отваленного грунта, садился на землю и замирал. В оцепенении был мой дух от нескольких первых лагерных дней». (Часть 3. Глава 6)
На самом деле описана совершенно стандартная ситуация для любого трудового коллектива, в начальники которому направлен неумеха. В советские времена в такой ситуации человек - или доказывал свои знания и умения, и завоевывал авторитет в коллективе; - или же уходил с должности, как не справившийся. Но Солженицын, с его презрением к подчиненным (сам описывал - см. выше первую его цитату), вовсе не собирался завоевывать авторитет у этого быдла, он спокойно прятался и «замирал». Несколькими строчками ниже автор сообщает, что народ-то преступный, уголовники. Аккуратно так отвлекает читателя эпизодом с уголовниками, от которых можно получить «нож между ребер», хотя выше сам же писал, что Баринов был сам из бытовиков (экономические преступления) и, соответственно, был бригадиром бытовиков.
На фоне ужасного рассказа (да только был ли в действительности, ведь художественное исследование) о страшной судьбе такого же сменного мастера, которого избили ломом блатные, читатель уже не только не замечает неприглядного поведения Солженицына, но и начинает сочувствовать ему. Так и слышишь, как сегодня оправдывают «светоча» - легко вам рассуждать, посидели бы сами!