День рождения - снежный праздник
Самопознания запись - с привлечением имен великих русских поэтов.
Мне всегда очень нравилось, что я родился в лютую стужу. В этом году пришла в голову красивая гипотеза, почему так: в лютую стужу родился Спаситель.
Есть желание, чтобы и мой уход из жизни случился в тот же сезон. Не знаю, учитываются ли подобные хотелки Тем, кто говорит: «Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей» (Втор. 32, 39).
В любом случае Господь в курсе моих желаний. Ну а праздному читателю об этом имеет смысл говорить только с разгона.
(Я начинал разгонять эту тему в записях другого журнала: « Поэты, знавшие свое время года» с продолжением чужими словами в « 37», а еще раньше - в сообществе белкинского литературного кружка).
«Наиболее интересны ранние стихи больших поэтов, поскольку они всегда провидческие», - говорила Алла Демидова, и в этом я согласен с ней полностью.
Для Бродского, который умер в последние дни января, сезон смерти предсказан, например, в стихе с датировкой «1965» якобы к Элиоту: «Он умер в январе, в начале года, под фонарем стоял мороз у входа».
У Рубцова - «мертвый снег, не дающий покоя», у Бродского мороз - «откровенье телу о его грядущей температуре».
Рубцов написал: «Я умру в крещенские морозы» (так и вышло). Бродский хотел, чтобы в последние его мгновения был «под затылком снежок».
В ночь на 28 января умерли Бродский и Достоевский, в ночь на 29 января умер Пушкин - отличные даты середины зимы, но с моей точки зрения - не лучшее для смерти время суток.
27 ноября 1998 года (или на несколько дней ранее, точно не вспомнить) я встретил в Интернете трехстишие Ято Тёсукэ:
Снежное утро!
Вот здесь я
с жизнью расстанусь!
При этом сразу ощутил такую разновидность резонанса с этими строками, что подумал, будто это описание моей смерти и есть. До этого в начале девяностых я писал стихи о зиме и морозе (примеры I и II, но особенно III), формируя собственный поэтический (и не только поэтический) голос. А в 2002 году я зафиксировал этот резонанс 1998 года в проходном стихе, который не претендует ни на что, кроме графоманской фиксации прежнего опыта.
Встречались у меня и стихи с просто бомбическими предсказаниями. Вершиной тут, пожалуй, будет поэтическое посвящение подруге, в котором я предсказал, что она родит очередного сына и в процессе беременности полностью излечится от рака крови. Но и для себя я делал немало поэтических предвидений, самое невероятное из которых заключено в последних строках четвертой истории в ритме танго. А если завершение стиха содержит предвидение, то, вероятно, оно имеется и в первой строфе. Написав в 44 года о том, что моя жизнь пересекла экватор (причем написав не осознанно, в погоне лишь за смыслом и рифмой, а не нарочито концептуально, как в стихе о корице и гвоздике), я как бы отмерил себе срок в пределах 88 лет, что в целом достаточный диапазон для личности уранического типа, каковой я себя (не без оснований) считаю.
А продолжительность жизни в России за последние годы резко выросла, в том числе у мужчин - почти до 66 лет…
Мне всегда очень нравилось, что я родился в лютую стужу. В этом году пришла в голову красивая гипотеза, почему так: в лютую стужу родился Спаситель.
Есть желание, чтобы и мой уход из жизни случился в тот же сезон. Не знаю, учитываются ли подобные хотелки Тем, кто говорит: «Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей» (Втор. 32, 39).
В любом случае Господь в курсе моих желаний. Ну а праздному читателю об этом имеет смысл говорить только с разгона.
(Я начинал разгонять эту тему в записях другого журнала: « Поэты, знавшие свое время года» с продолжением чужими словами в « 37», а еще раньше - в сообществе белкинского литературного кружка).
«Наиболее интересны ранние стихи больших поэтов, поскольку они всегда провидческие», - говорила Алла Демидова, и в этом я согласен с ней полностью.
Для Бродского, который умер в последние дни января, сезон смерти предсказан, например, в стихе с датировкой «1965» якобы к Элиоту: «Он умер в январе, в начале года, под фонарем стоял мороз у входа».
У Рубцова - «мертвый снег, не дающий покоя», у Бродского мороз - «откровенье телу о его грядущей температуре».
Рубцов написал: «Я умру в крещенские морозы» (так и вышло). Бродский хотел, чтобы в последние его мгновения был «под затылком снежок».
В ночь на 28 января умерли Бродский и Достоевский, в ночь на 29 января умер Пушкин - отличные даты середины зимы, но с моей точки зрения - не лучшее для смерти время суток.
27 ноября 1998 года (или на несколько дней ранее, точно не вспомнить) я встретил в Интернете трехстишие Ято Тёсукэ:
Снежное утро!
Вот здесь я
с жизнью расстанусь!
При этом сразу ощутил такую разновидность резонанса с этими строками, что подумал, будто это описание моей смерти и есть. До этого в начале девяностых я писал стихи о зиме и морозе (примеры I и II, но особенно III), формируя собственный поэтический (и не только поэтический) голос. А в 2002 году я зафиксировал этот резонанс 1998 года в проходном стихе, который не претендует ни на что, кроме графоманской фиксации прежнего опыта.
Встречались у меня и стихи с просто бомбическими предсказаниями. Вершиной тут, пожалуй, будет поэтическое посвящение подруге, в котором я предсказал, что она родит очередного сына и в процессе беременности полностью излечится от рака крови. Но и для себя я делал немало поэтических предвидений, самое невероятное из которых заключено в последних строках четвертой истории в ритме танго. А если завершение стиха содержит предвидение, то, вероятно, оно имеется и в первой строфе. Написав в 44 года о том, что моя жизнь пересекла экватор (причем написав не осознанно, в погоне лишь за смыслом и рифмой, а не нарочито концептуально, как в стихе о корице и гвоздике), я как бы отмерил себе срок в пределах 88 лет, что в целом достаточный диапазон для личности уранического типа, каковой я себя (не без оснований) считаю.
А продолжительность жизни в России за последние годы резко выросла, в том числе у мужчин - почти до 66 лет…