К вопросу о роли практики в познании
...Начало
Действительно, стихийное разделение труда приводило к тому положению, что физический труд утрачивал свое человеческое достоинство, превращаясь в средство для удовлетворения потребностей, лежащих вне самого процесса труда, а все человеческие определения деятельности аккумулировались в среде господствующих классов, делаясь монополией интеллигенции ex professo.
Впервые Маркс вскрыл путем теоретического анализа тот факт, что ни физический, ни умственный труд в их изолированности не представляют собою того, что философия именовала «родовой деятельностью человека», и что они одинаково отчужденные формы этой деятельности общественного человека, «рода».
Впервые Маркс вскрыл, что эти одинаково отчужденные, т. е. принудительно навязываемые индивидам, формы разделения труда, составляют лишь в итоге, в результате борьбы, смысл которой непонятен для ее участников, тот процесс изменения природы общественным человеком, который Маркс и назвал общественной практической деятельностью, практикой.
Обе эти реальные (в классовом обществе) противоположности, на которые распадается практика в ее подлинном значении, взаимно друг друга обусловливают, взаимно отражают. При этом, естественно, каждая сторона противоречия вправе вообразить себя доминирующей, ибо, действительно, в каждой из них отражена вся другая.
Идеализм видел сущность человека в сознании, в мышлении, а практически-материальную деятельность считал простой рабыней сознания, послушно реализующей в предмете те цели, которые сознание, мысль продуцирует из себя, из своей чистой стихии духа, - считал простой деятельностью опредмечивания готовых, сознанием положенных целей.
Другая сторона противоречия нашла своих теоретиков в лице вульгарных материалистов типа Бернштейна.
Эта теория, полагающая, что все новое содержание добывается сперва слепой, стихийной, идущей на ощупь «практикой», а теоретическое сознание лишь задним числом фиксирует то, что «практикой» уже добыто. Поэтому теория, сознательность вообще не имеют по Бернштейну никакого влияния на практику, отсюда и лозунг: «движение - всё, цель - ничто». Этим отрицается как раз целенаправленный характер человеческой деятельности, т. е. ее сознательный характер.
Сознание, теория неспособны привнести в «практику» ничего нового, ничего такого, чего «практика» уже не достигла бы.
И в этой убогой «концепции», конечно, однобоко и скудно изображено действительное положение вещей, но такое положение, которое является на деле лишь поверхностью соотношения теории и практики в эпоху антагонистических форм разделения труда. Превращая эмпирию непосредственно во «всеобщее гносеологическое отношение», вульгарный материализм, естественно, подводит гносеологическую базу всего-навсего под буржуазные теории, увековечивая преходящее отношение, и не видит того, что ни такая «практика», ни такая теория не являются тем, что марксизм называет высоким именем человеческой деятельности, человеческой общественной практики.
Таким образом, и идеализм типа Гегеля, полагающий все человеческое только в мышлении, а все остальные формы деятельности рассматривающий как производные от мышления, и вульгарный материализм, полагающий, что все человеческое добывается слепым стихийным движением «практики», а мышление привходит лишь задним числом и не играет в самом движении практики ровно никакой роли в качестве целеполагающей деятельности мысли, теории, - одинаково являются теоретическим выражением того реального разрыва, внутри которого в классовом обществе развиваются две стороны человеческой практики в марксистском понимании этого слова - физический и умственный труд.
Согласно марксистскому пониманию эти две стороны практики составляют процесс ее движения лишь в единстве. Другое дело, что это единство в различные эпохи осуществляется различными путями, в различных формах. Но нет сомнения, что человеческая практика не может совершаться без сознания, так же как сознание не может совершать свое дело без практики, хотя в иные эпохи эту истину чрезвычайно трудно понять.
При капитализме труд рабочего у машины обесчеловечивается и действительно становится ничем не отличающимся от деятельности животного. Но этот факт дополняется и обусловливается другим фактом, а именно - тем, что на другом полюсе аккумулируются все духовные потенции производительной деятельности.
Отсюда и растет та иллюзия, что все человеческое в труде суть духовное, и что физический труд выступает как основа и предпосылка интеллектуального лишь в том смысле, что избавляет известный круг лиц от необходимости тратить все свое время на удовлетворение физических потребностей. Отсюда и получается та иллюзия, что человеческая (т. е. духовная) деятельность начинается лишь там, где кончается животнообразная, материально-практическая, и что физическая сторона деятельности есть нечто абсолютно безразличное для теоретизирования, столь же безразличное к содержанию сознания, как безразличен к нему тот состав воздуха, которым дышит теоретик, как безразличен к нему покрой платья теоретика или форма его носа. Физический труд представляется такой же вневременной, внеисторической предпосылкой теоретизирования, как сам факт физического существования теоретика. Интерпретируемый так узко, физический труд, непосредственно-материальная деятельность, конечно, не отрицается никем из буржуазных идеологов в качестве «основы и предпосылки» труда умственного…
В таком смысле не отрицали его и Платон с Аристотелем. Раб, крепостной, пролетарий - их деятельность всегда предполагалась как необходимая основа и предпосылка умственно-теоретической, художественной и т. п. «человеческой» деятельности, но как предпосылка внеисторическая, такая же безразличная к содержанию умственной деятельности, как безразлична для содержания той или иной теории форма носа и покрой костюма создавшего ее теоретика.
Марксизм отличается от такого понимания роли труда вовсе не тем, что понимает значение его просто как «основы» всех остальных форм деятельности, а тем, что он содержание общественного труда, его формы и законы понимает как то основное содержание, которое остальные формы деятельности выражают на свой манер и своим способом.
Марксизм исходит из того, что созерцательно-теоретическое отношение к природе не есть то первое отношение, в которое человек к ней встает. Созерцание, следовательно, не есть та первая, ничем не обусловленная, кроме предмета, форма непосредственного отражения природы, а есть второе, производное от материально-практического отношения к предмету, которое определяет как самое голую возможность теоретического созерцания, так и пределы, в которых предмет доступен созерцанию.
Могут возразить, что звездное небо было открыто созерцанию древних греков в той же самой полноте как и нам, как и питекантропу, и что созерцание Аристотелем и Демокритом звездного неба никак не было опосредованно трудом рабов.
Это возражение, однако, само основано на не марксистском, а на вульгаризаторском понимании практики как основы познания, на том самом понимании, которое под «практикой» разумеет чисто материальное изменение внешних форм предмета, а не всеобщую гносеологическую категорию.
Чисто материальное изменение внешней формы предмета, конечно, входит в понятие практики, но последнее к нему не сводится.
Практика даже в одностороннем ее понимании определяла все-таки созерцание Аристотелем звезд - в том смысле, что создала для Аристотеля возможность свободно развивать свой интеллект, свободное время для игры его духовных способностей.
Эту сторону дела также нельзя не учитывать. Рабский труд действительно опосредовал природу и сознание лишь в том ограниченном смысле, что взял на себя черную работу, избавив от нее интеллект для созерцания таких вещей которые никак не являлись предметом непосредственного физического труда.
Труд был опосредующим звеном между природой и мыслью Аристотеля также еще и в том важнейшем смысле что он, именно он, создал в своем лоне мышление как способность, которая могла затем уже быть обращена на предметы иные, чем предметы труда.
Прежде чем духовный труд мог разделиться с физическим. он должен был прежде появиться, быть созданным внутри труда. И если проанализировать представления древних о небесных явлениях, то оказывается, что человек видел в небе больше, чем видит животное, именно настолько, насколько он научился изменять земные предметы, а именно: светила - солнце, луна и т. д. - расцениваются как обращенные полостью к земле чаши, как огонь; и это не метафоры, это - представление, которое принимается как тождественное предмету.
Атом? С этим сложнее, опосредующих звеньев больше - но их можно указать. Это - понимание того факта, что все предметы, данные человеку, трехмерны, имеют форму, движутся и т. д. Эти действительно всеобщие свойства распространяются в глубь материи. То же, что этими свойствами мысль атом и ограничивает, - это уже принадлежит к числу слабости умозрения.
Но - и это важно - способность мыслить, будучи сформированной внутри труда, могла быть обращена и далее, чем труд, т.е. оперировать с теми прочными представлениями, всеобщая истинность которых доказана практически изменяемыми предметами, как всеобщими вообще. То есть в предметах. которые не были изменяемы человеком, - скажем, звезды - человек мыслью был уже вправе полагать всеобщие свойства вещей: численные, геометрические, механические и т. п. свойства.
Если мышление оказывалось постигающим нечто, лежащее за пределами практики в узком смысле, оно это делало лишь постольку, поскольку научилось изменять вещи в практике, т.е. его содержание было целиком определено практикой, трудом.
«Созерцание» же давало Аристотелю ту же самую картину, что и питекантропу. Что в нем сверх того, что в нем человеческого, - так это те же самые свойства, которые были практически освоены в других предметах. Эти мысли относятся мыслью также и к тем предметам, кои только созерцаются. «Человеческое» в сознании конденсируется в речи и мысли.
Так труд опосредовал созерцание природы глазами и головой Аристотеля.
Чем дальше, тем сложнее. Категории воплощают в себе все богатство практики, и отыскивать каждый раз генезис того или иного умозаключения было бы бесплодным делом. Но всегда мысль воплощает лишь те отношения которые обнаружили себя как всеобщие в пределах практики Это и есть логические отношения, логические формы законы, категории.
Сделаем из сказанного выводы:
1. Физическая, материальная сторона деятельности общественного человека всегда есть лишь одна сторона практики, первая, определяющая как возможность, так и действительность умственной, духовной стороны деятельности. Однако, взятая абстрактно, односторонне, эта практика всегда со своей стороны общественно определена той целью, которую ставит перед ней сознание. Поэтому практика в ее всеобщем смысле не может быть определена как единство различных сторон - умственной и физической, как целесообразное изменение природы.
2. Только так истолкованная, практика может быть расценена в качестве всеобщего простого гносеологического отношения человека к природе, как основа познания и критерий истины, как движение, которое безусловно из себя начинает и к себе возвращается.
Ограниченная деятельность по изменению, по приспособлению предметов природы к потребностям общественного человека дополняется ограниченными целями, т.е. ограниченным осознанием направления этой деятельности. И, наоборот, ограниченное понимание осознание объективных свойств предмета дополняется ограниченным его использованием, «изменением».
3. Материально-практическое изменение предмета и осознание этого изменения в форме цели действования дополняют и взаимно обусловливают друг друга, а порознь взятые и метафизически-противопоставленные друг другу они не объясняют процесса самодвижения человеческого рода, практики. Поэтому вопрос «где раньше появляется “новое’ - в сознании или в практике?» лишен научного смысла, ибо в основе этого вопроса лежит, подразумевается неверное понимание «практики», как бездуховного, слепого процесса изменения внешних форм предмета, изменения на ощупь, а не изменения, преследующего определенную, человеком положенную цель, т. е. каждый раз более или менее сознательного изменения.
4. Вульгарное, плоское понимание «практики» поэтому оказывается в растерянности, когда у классиков марксизма критерий практики прилагается к таким вещам, которые, вообще говоря, мы физически изменять не в силах. Например, в такое понятие «практики» никак не лезет астрономическое наблюдение, однако прямо включенное Лениным в понятие практики.
Никак не выведешь из него и тот факт, что практика не является абсолютным критерием. Ленин указывает, что практика подтверждает или опровергает теорию не абсолютно, а лишь в тех пределах, в которых мы задались целью ее проверить. И наоборот, теория лишь в тех пределах может считаться подтвержденной, в каких она проверена практикой, и не больше.
В книге Руткевича «Практика как основа и критерий» верно отмечено, что «если люди, руководствуясь определенной теорией, не достигают поставленной цели, то это значит, что или теория ложна, или надо искать ошибку в тех отступлениях от теории, которые были сделаны “по дороге”»9.
Практика как критерий истины вообще исполняет свою роль только при том условии, что раньше, чем мы практически вмешиваемся в предметный процесс, мы уже обладаем каким-то теоретическим представлением о нем, и именно его проверяем. Насколько предсказанные до практики результаты, т. е. теоретически положенная цель, совпало с реальным результатом, настолько наши теоретические представления были верны, объективны, предметны. Но ровно настолько, не больше. Я и после проверки не буду знать, нет ли в предмете еще чего-то, неизвестного мне. Но буду знать твердо: то. что я ожидал в теории и получил на практике действительно, объективно принадлежит предмету
Я, конечно, могу натолкнуться слепо на какой-то новый, совершенно непредвиденный теоретически результат своего вмешательства в объективный процесс Но натолкнувшись, я по-прежнему столь же мало буду знать, что это такое, как и ранее. Для того чтобы понять и по желанию т. е. целесообразно воспроизвести этот результат, на который я наткнулся, я должен составить себе теоретическое представление о нем и вновь его проверить. только в том случае, если я имею сознание о предмете, представление (верное или неверное) о том, что он такое есть, я могу сказать, что этот предмет практически освоен мною.
Практическое освоение предмета человеком предполагает сознание; то есть человек лишь в том случае освоил предмет практически, если он в ожидании получил то, что ожидал.
Диалектика осознания предмета, каждый раз осознания ограниченного, с одной стороны, и производимой на основе этого осознания материальной деятельности, преследующей ограниченную цель, - эта диалектика столь же различных, столь и тождественных противоположностей, в форме которых движется процесс человеческой практики, практики понимаемой как целесообразное изменение предметов природы общественным человеком. Обязательно целесообразное.
Другое дело, что целесообразный характер деятельности в конечном итоге определен материально-практическими потребностями, что цель есть сознательное выражение «потребности», тенденции самого материального процесса. Но это лишь в конце концов.
В каждый же данный момент человек в процессе практики обладает сознанием; и именно с того момента, когда человек начинает преследовать заранее, в голове выработанную цель, его деятельность приобретает человеческое достоинство и специфику, отличие от деятельности животного.
Совсем другое дело, что человек, преследуя ограниченную цель, добивается неожиданного, не предвиденного им результата. Это особенно ярко выступает в сфере общественных отношений.
Но именно этот факт и не означает, согласно Энгельсу (см. «Роль труда»10), ничего иного, кроме того, что человек здесь еще действует подобно животному, что этот факт есть факт развития, стадия обособления человека из царства бессознательной, стихийной деятельности, стадия перехода его в царство свободы, в царство и мир человека, в царство господства над природой.
Изменение природы просто, без дальнейших определений, в своей абстрактной форме есть действительно внеисторическая предпосылка сознания, общая нам с животными.
Человеческое изменение природы, практика начинается лишь там, где человек изменяет природу целесообразно, на основе познания.
Познание, возникая вначале действительно на основе слепой животнообразной деятельности, становится, в свою очередь, основой деятельности, и тем самым превращает эту последнюю в человеческую.
Когда сознание - пусть самое примитивное - возникло, оно выступает в качестве той прибавки над животной деятельностью, которая и делает эту деятельность человеческой, т.е. становится основой человеческого в деятельности, а не остается все время производным, вторым, приходящим в деятельность лишь задним числом, и потому безразличным для самой деятельности.
Напротив, одухотворяя деятельность, задавая ей определенную задачу, сознание обратно воздействует на материальную деятельность и поднимает ее на более высокую ступень. А эта достигнутая ступень опять становится исходной точкой дальнейшего движения как практики, так и сознания. И каждый раз та ступень практики, которая достигнута при посредстве сознания, есть продукт опять же целенаправленной, сознательной деятельности.
Сознание, целеполагающая деятельность таким образом оказывается все время неотъемлемым, даже в абстракции, моментом человеческой деятельности. Как только мы абстрагируемся от нее, мы абстрагируемся от самой человеческой практики, возвращаясь к тому моменту, когда есть еще только животная деятельность, абстрактная возможность сознания и человеческой деятельности. Как таковая, т.е. как целесообразная, деятельность человека и есть историческая основа движения познания, в отличие от деятельности, просто являющейся внеисторической, абстрактной основой и возможностью возникновения, но не развития познания.
Практика, понятая так, единственно и может служить исходным понятием гносеологии. Гносеология берет уже как данное наличие сознания, сознательного характера деятельности. Без этой предпосылки гносеология вообще лишается предмета исследования. То есть в качестве предпосылки берется тот факт, что человек начинает акт материально-практического изменения предмета, уже обладая каким-то, пусть ограниченным, пусть неверным, но сознательным представлением о цели изменения, о результате, который он надеется получить посредством деятельности
Акт вмешательства человека в предмет приводит его к противоречию реального результата с ожидаемым. Человек вынужден изменять первоначальное, исходное представление настолько, насколько оно не совпало с итоговым созерцанием. И наоборот, то, что в ожидаемом и реальном представлении совпало, человек имеет право считать объективно-истинным.
Если нет исходного, какого бы то ни было примитивного, представления об ожидаемом результате, о цели практического действования, не было бы и движения познания. Ибо в созерцании человеку было бы дано только наличное, единичное в предмете, которое ему не с чем сравнивать, сопоставлять. Исчезло бы противоречие между ожидаемым и итоговым представлением о предмете, и человек в каждый данный момент был бы нацело определен со стороны эмпирии, т. е. оказался чем-то пассивным, и его сознание, лишенное противоречия, оказалось бы тождественным сознанию животного; то есть господином оказалась бы природа, а человек - ее рабом. Исчезла бы движущая сила практики, как активного отношения к природе, как отношения, в котором человек над природой господствует - пусть поначалу в крайне ограниченной мере.
В «Роли труда» Энгельс рассматривает именно это отношение. «Все наше господство над ней [над природой] состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять»11. То есть практика человека тем больше отличается от деятельности животного, чем в большей мере она сознательна, чем в большей мере человек умеет предвидеть заранее последствия своего вмешательства в объективный ход вещей.
А в тех пределах, в которых его сознание не ухватывает всех последствий - скажем, общественных последствий введения новой производительной силы, - человек выступает не свободно, не по-человечески, а целиком подобен в этом смысле животному, на которого природа обрушивается как нечто ему чуждое и враждебное.
Именно поэтому Маркс называет классовую эру предысторией человечества12, т.е. такой стадией, где человек еще не окончательно обособился в царство человека, в царство свободы. Это - лишь атавизм, остаток нечеловеческого в человеке, того животного, что он не успел еще, не смог преодолеть в своем развитии.
Источник
Действительно, стихийное разделение труда приводило к тому положению, что физический труд утрачивал свое человеческое достоинство, превращаясь в средство для удовлетворения потребностей, лежащих вне самого процесса труда, а все человеческие определения деятельности аккумулировались в среде господствующих классов, делаясь монополией интеллигенции ex professo.
Впервые Маркс вскрыл путем теоретического анализа тот факт, что ни физический, ни умственный труд в их изолированности не представляют собою того, что философия именовала «родовой деятельностью человека», и что они одинаково отчужденные формы этой деятельности общественного человека, «рода».
Впервые Маркс вскрыл, что эти одинаково отчужденные, т. е. принудительно навязываемые индивидам, формы разделения труда, составляют лишь в итоге, в результате борьбы, смысл которой непонятен для ее участников, тот процесс изменения природы общественным человеком, который Маркс и назвал общественной практической деятельностью, практикой.
Обе эти реальные (в классовом обществе) противоположности, на которые распадается практика в ее подлинном значении, взаимно друг друга обусловливают, взаимно отражают. При этом, естественно, каждая сторона противоречия вправе вообразить себя доминирующей, ибо, действительно, в каждой из них отражена вся другая.
Идеализм видел сущность человека в сознании, в мышлении, а практически-материальную деятельность считал простой рабыней сознания, послушно реализующей в предмете те цели, которые сознание, мысль продуцирует из себя, из своей чистой стихии духа, - считал простой деятельностью опредмечивания готовых, сознанием положенных целей.
Другая сторона противоречия нашла своих теоретиков в лице вульгарных материалистов типа Бернштейна.
Эта теория, полагающая, что все новое содержание добывается сперва слепой, стихийной, идущей на ощупь «практикой», а теоретическое сознание лишь задним числом фиксирует то, что «практикой» уже добыто. Поэтому теория, сознательность вообще не имеют по Бернштейну никакого влияния на практику, отсюда и лозунг: «движение - всё, цель - ничто». Этим отрицается как раз целенаправленный характер человеческой деятельности, т. е. ее сознательный характер.
Сознание, теория неспособны привнести в «практику» ничего нового, ничего такого, чего «практика» уже не достигла бы.
И в этой убогой «концепции», конечно, однобоко и скудно изображено действительное положение вещей, но такое положение, которое является на деле лишь поверхностью соотношения теории и практики в эпоху антагонистических форм разделения труда. Превращая эмпирию непосредственно во «всеобщее гносеологическое отношение», вульгарный материализм, естественно, подводит гносеологическую базу всего-навсего под буржуазные теории, увековечивая преходящее отношение, и не видит того, что ни такая «практика», ни такая теория не являются тем, что марксизм называет высоким именем человеческой деятельности, человеческой общественной практики.
Таким образом, и идеализм типа Гегеля, полагающий все человеческое только в мышлении, а все остальные формы деятельности рассматривающий как производные от мышления, и вульгарный материализм, полагающий, что все человеческое добывается слепым стихийным движением «практики», а мышление привходит лишь задним числом и не играет в самом движении практики ровно никакой роли в качестве целеполагающей деятельности мысли, теории, - одинаково являются теоретическим выражением того реального разрыва, внутри которого в классовом обществе развиваются две стороны человеческой практики в марксистском понимании этого слова - физический и умственный труд.
Согласно марксистскому пониманию эти две стороны практики составляют процесс ее движения лишь в единстве. Другое дело, что это единство в различные эпохи осуществляется различными путями, в различных формах. Но нет сомнения, что человеческая практика не может совершаться без сознания, так же как сознание не может совершать свое дело без практики, хотя в иные эпохи эту истину чрезвычайно трудно понять.
При капитализме труд рабочего у машины обесчеловечивается и действительно становится ничем не отличающимся от деятельности животного. Но этот факт дополняется и обусловливается другим фактом, а именно - тем, что на другом полюсе аккумулируются все духовные потенции производительной деятельности.
Отсюда и растет та иллюзия, что все человеческое в труде суть духовное, и что физический труд выступает как основа и предпосылка интеллектуального лишь в том смысле, что избавляет известный круг лиц от необходимости тратить все свое время на удовлетворение физических потребностей. Отсюда и получается та иллюзия, что человеческая (т. е. духовная) деятельность начинается лишь там, где кончается животнообразная, материально-практическая, и что физическая сторона деятельности есть нечто абсолютно безразличное для теоретизирования, столь же безразличное к содержанию сознания, как безразличен к нему тот состав воздуха, которым дышит теоретик, как безразличен к нему покрой платья теоретика или форма его носа. Физический труд представляется такой же вневременной, внеисторической предпосылкой теоретизирования, как сам факт физического существования теоретика. Интерпретируемый так узко, физический труд, непосредственно-материальная деятельность, конечно, не отрицается никем из буржуазных идеологов в качестве «основы и предпосылки» труда умственного…
В таком смысле не отрицали его и Платон с Аристотелем. Раб, крепостной, пролетарий - их деятельность всегда предполагалась как необходимая основа и предпосылка умственно-теоретической, художественной и т. п. «человеческой» деятельности, но как предпосылка внеисторическая, такая же безразличная к содержанию умственной деятельности, как безразлична для содержания той или иной теории форма носа и покрой костюма создавшего ее теоретика.
Марксизм отличается от такого понимания роли труда вовсе не тем, что понимает значение его просто как «основы» всех остальных форм деятельности, а тем, что он содержание общественного труда, его формы и законы понимает как то основное содержание, которое остальные формы деятельности выражают на свой манер и своим способом.
Марксизм исходит из того, что созерцательно-теоретическое отношение к природе не есть то первое отношение, в которое человек к ней встает. Созерцание, следовательно, не есть та первая, ничем не обусловленная, кроме предмета, форма непосредственного отражения природы, а есть второе, производное от материально-практического отношения к предмету, которое определяет как самое голую возможность теоретического созерцания, так и пределы, в которых предмет доступен созерцанию.
Могут возразить, что звездное небо было открыто созерцанию древних греков в той же самой полноте как и нам, как и питекантропу, и что созерцание Аристотелем и Демокритом звездного неба никак не было опосредованно трудом рабов.
Это возражение, однако, само основано на не марксистском, а на вульгаризаторском понимании практики как основы познания, на том самом понимании, которое под «практикой» разумеет чисто материальное изменение внешних форм предмета, а не всеобщую гносеологическую категорию.
Чисто материальное изменение внешней формы предмета, конечно, входит в понятие практики, но последнее к нему не сводится.
Практика даже в одностороннем ее понимании определяла все-таки созерцание Аристотелем звезд - в том смысле, что создала для Аристотеля возможность свободно развивать свой интеллект, свободное время для игры его духовных способностей.
Эту сторону дела также нельзя не учитывать. Рабский труд действительно опосредовал природу и сознание лишь в том ограниченном смысле, что взял на себя черную работу, избавив от нее интеллект для созерцания таких вещей которые никак не являлись предметом непосредственного физического труда.
Труд был опосредующим звеном между природой и мыслью Аристотеля также еще и в том важнейшем смысле что он, именно он, создал в своем лоне мышление как способность, которая могла затем уже быть обращена на предметы иные, чем предметы труда.
Прежде чем духовный труд мог разделиться с физическим. он должен был прежде появиться, быть созданным внутри труда. И если проанализировать представления древних о небесных явлениях, то оказывается, что человек видел в небе больше, чем видит животное, именно настолько, насколько он научился изменять земные предметы, а именно: светила - солнце, луна и т. д. - расцениваются как обращенные полостью к земле чаши, как огонь; и это не метафоры, это - представление, которое принимается как тождественное предмету.
Атом? С этим сложнее, опосредующих звеньев больше - но их можно указать. Это - понимание того факта, что все предметы, данные человеку, трехмерны, имеют форму, движутся и т. д. Эти действительно всеобщие свойства распространяются в глубь материи. То же, что этими свойствами мысль атом и ограничивает, - это уже принадлежит к числу слабости умозрения.
Но - и это важно - способность мыслить, будучи сформированной внутри труда, могла быть обращена и далее, чем труд, т.е. оперировать с теми прочными представлениями, всеобщая истинность которых доказана практически изменяемыми предметами, как всеобщими вообще. То есть в предметах. которые не были изменяемы человеком, - скажем, звезды - человек мыслью был уже вправе полагать всеобщие свойства вещей: численные, геометрические, механические и т. п. свойства.
Если мышление оказывалось постигающим нечто, лежащее за пределами практики в узком смысле, оно это делало лишь постольку, поскольку научилось изменять вещи в практике, т.е. его содержание было целиком определено практикой, трудом.
«Созерцание» же давало Аристотелю ту же самую картину, что и питекантропу. Что в нем сверх того, что в нем человеческого, - так это те же самые свойства, которые были практически освоены в других предметах. Эти мысли относятся мыслью также и к тем предметам, кои только созерцаются. «Человеческое» в сознании конденсируется в речи и мысли.
Так труд опосредовал созерцание природы глазами и головой Аристотеля.
Чем дальше, тем сложнее. Категории воплощают в себе все богатство практики, и отыскивать каждый раз генезис того или иного умозаключения было бы бесплодным делом. Но всегда мысль воплощает лишь те отношения которые обнаружили себя как всеобщие в пределах практики Это и есть логические отношения, логические формы законы, категории.
Сделаем из сказанного выводы:
1. Физическая, материальная сторона деятельности общественного человека всегда есть лишь одна сторона практики, первая, определяющая как возможность, так и действительность умственной, духовной стороны деятельности. Однако, взятая абстрактно, односторонне, эта практика всегда со своей стороны общественно определена той целью, которую ставит перед ней сознание. Поэтому практика в ее всеобщем смысле не может быть определена как единство различных сторон - умственной и физической, как целесообразное изменение природы.
2. Только так истолкованная, практика может быть расценена в качестве всеобщего простого гносеологического отношения человека к природе, как основа познания и критерий истины, как движение, которое безусловно из себя начинает и к себе возвращается.
Ограниченная деятельность по изменению, по приспособлению предметов природы к потребностям общественного человека дополняется ограниченными целями, т.е. ограниченным осознанием направления этой деятельности. И, наоборот, ограниченное понимание осознание объективных свойств предмета дополняется ограниченным его использованием, «изменением».
3. Материально-практическое изменение предмета и осознание этого изменения в форме цели действования дополняют и взаимно обусловливают друг друга, а порознь взятые и метафизически-противопоставленные друг другу они не объясняют процесса самодвижения человеческого рода, практики. Поэтому вопрос «где раньше появляется “новое’ - в сознании или в практике?» лишен научного смысла, ибо в основе этого вопроса лежит, подразумевается неверное понимание «практики», как бездуховного, слепого процесса изменения внешних форм предмета, изменения на ощупь, а не изменения, преследующего определенную, человеком положенную цель, т. е. каждый раз более или менее сознательного изменения.
4. Вульгарное, плоское понимание «практики» поэтому оказывается в растерянности, когда у классиков марксизма критерий практики прилагается к таким вещам, которые, вообще говоря, мы физически изменять не в силах. Например, в такое понятие «практики» никак не лезет астрономическое наблюдение, однако прямо включенное Лениным в понятие практики.
Никак не выведешь из него и тот факт, что практика не является абсолютным критерием. Ленин указывает, что практика подтверждает или опровергает теорию не абсолютно, а лишь в тех пределах, в которых мы задались целью ее проверить. И наоборот, теория лишь в тех пределах может считаться подтвержденной, в каких она проверена практикой, и не больше.
В книге Руткевича «Практика как основа и критерий» верно отмечено, что «если люди, руководствуясь определенной теорией, не достигают поставленной цели, то это значит, что или теория ложна, или надо искать ошибку в тех отступлениях от теории, которые были сделаны “по дороге”»9.
Практика как критерий истины вообще исполняет свою роль только при том условии, что раньше, чем мы практически вмешиваемся в предметный процесс, мы уже обладаем каким-то теоретическим представлением о нем, и именно его проверяем. Насколько предсказанные до практики результаты, т. е. теоретически положенная цель, совпало с реальным результатом, настолько наши теоретические представления были верны, объективны, предметны. Но ровно настолько, не больше. Я и после проверки не буду знать, нет ли в предмете еще чего-то, неизвестного мне. Но буду знать твердо: то. что я ожидал в теории и получил на практике действительно, объективно принадлежит предмету
Я, конечно, могу натолкнуться слепо на какой-то новый, совершенно непредвиденный теоретически результат своего вмешательства в объективный процесс Но натолкнувшись, я по-прежнему столь же мало буду знать, что это такое, как и ранее. Для того чтобы понять и по желанию т. е. целесообразно воспроизвести этот результат, на который я наткнулся, я должен составить себе теоретическое представление о нем и вновь его проверить. только в том случае, если я имею сознание о предмете, представление (верное или неверное) о том, что он такое есть, я могу сказать, что этот предмет практически освоен мною.
Практическое освоение предмета человеком предполагает сознание; то есть человек лишь в том случае освоил предмет практически, если он в ожидании получил то, что ожидал.
Диалектика осознания предмета, каждый раз осознания ограниченного, с одной стороны, и производимой на основе этого осознания материальной деятельности, преследующей ограниченную цель, - эта диалектика столь же различных, столь и тождественных противоположностей, в форме которых движется процесс человеческой практики, практики понимаемой как целесообразное изменение предметов природы общественным человеком. Обязательно целесообразное.
Другое дело, что целесообразный характер деятельности в конечном итоге определен материально-практическими потребностями, что цель есть сознательное выражение «потребности», тенденции самого материального процесса. Но это лишь в конце концов.
В каждый же данный момент человек в процессе практики обладает сознанием; и именно с того момента, когда человек начинает преследовать заранее, в голове выработанную цель, его деятельность приобретает человеческое достоинство и специфику, отличие от деятельности животного.
Совсем другое дело, что человек, преследуя ограниченную цель, добивается неожиданного, не предвиденного им результата. Это особенно ярко выступает в сфере общественных отношений.
Но именно этот факт и не означает, согласно Энгельсу (см. «Роль труда»10), ничего иного, кроме того, что человек здесь еще действует подобно животному, что этот факт есть факт развития, стадия обособления человека из царства бессознательной, стихийной деятельности, стадия перехода его в царство свободы, в царство и мир человека, в царство господства над природой.
Изменение природы просто, без дальнейших определений, в своей абстрактной форме есть действительно внеисторическая предпосылка сознания, общая нам с животными.
Человеческое изменение природы, практика начинается лишь там, где человек изменяет природу целесообразно, на основе познания.
Познание, возникая вначале действительно на основе слепой животнообразной деятельности, становится, в свою очередь, основой деятельности, и тем самым превращает эту последнюю в человеческую.
Когда сознание - пусть самое примитивное - возникло, оно выступает в качестве той прибавки над животной деятельностью, которая и делает эту деятельность человеческой, т.е. становится основой человеческого в деятельности, а не остается все время производным, вторым, приходящим в деятельность лишь задним числом, и потому безразличным для самой деятельности.
Напротив, одухотворяя деятельность, задавая ей определенную задачу, сознание обратно воздействует на материальную деятельность и поднимает ее на более высокую ступень. А эта достигнутая ступень опять становится исходной точкой дальнейшего движения как практики, так и сознания. И каждый раз та ступень практики, которая достигнута при посредстве сознания, есть продукт опять же целенаправленной, сознательной деятельности.
Сознание, целеполагающая деятельность таким образом оказывается все время неотъемлемым, даже в абстракции, моментом человеческой деятельности. Как только мы абстрагируемся от нее, мы абстрагируемся от самой человеческой практики, возвращаясь к тому моменту, когда есть еще только животная деятельность, абстрактная возможность сознания и человеческой деятельности. Как таковая, т.е. как целесообразная, деятельность человека и есть историческая основа движения познания, в отличие от деятельности, просто являющейся внеисторической, абстрактной основой и возможностью возникновения, но не развития познания.
Практика, понятая так, единственно и может служить исходным понятием гносеологии. Гносеология берет уже как данное наличие сознания, сознательного характера деятельности. Без этой предпосылки гносеология вообще лишается предмета исследования. То есть в качестве предпосылки берется тот факт, что человек начинает акт материально-практического изменения предмета, уже обладая каким-то, пусть ограниченным, пусть неверным, но сознательным представлением о цели изменения, о результате, который он надеется получить посредством деятельности
Акт вмешательства человека в предмет приводит его к противоречию реального результата с ожидаемым. Человек вынужден изменять первоначальное, исходное представление настолько, насколько оно не совпало с итоговым созерцанием. И наоборот, то, что в ожидаемом и реальном представлении совпало, человек имеет право считать объективно-истинным.
Если нет исходного, какого бы то ни было примитивного, представления об ожидаемом результате, о цели практического действования, не было бы и движения познания. Ибо в созерцании человеку было бы дано только наличное, единичное в предмете, которое ему не с чем сравнивать, сопоставлять. Исчезло бы противоречие между ожидаемым и итоговым представлением о предмете, и человек в каждый данный момент был бы нацело определен со стороны эмпирии, т. е. оказался чем-то пассивным, и его сознание, лишенное противоречия, оказалось бы тождественным сознанию животного; то есть господином оказалась бы природа, а человек - ее рабом. Исчезла бы движущая сила практики, как активного отношения к природе, как отношения, в котором человек над природой господствует - пусть поначалу в крайне ограниченной мере.
В «Роли труда» Энгельс рассматривает именно это отношение. «Все наше господство над ней [над природой] состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять»11. То есть практика человека тем больше отличается от деятельности животного, чем в большей мере она сознательна, чем в большей мере человек умеет предвидеть заранее последствия своего вмешательства в объективный ход вещей.
А в тех пределах, в которых его сознание не ухватывает всех последствий - скажем, общественных последствий введения новой производительной силы, - человек выступает не свободно, не по-человечески, а целиком подобен в этом смысле животному, на которого природа обрушивается как нечто ему чуждое и враждебное.
Именно поэтому Маркс называет классовую эру предысторией человечества12, т.е. такой стадией, где человек еще не окончательно обособился в царство человека, в царство свободы. Это - лишь атавизм, остаток нечеловеческого в человеке, того животного, что он не успел еще, не смог преодолеть в своем развитии.
Источник