По-олду
Начало года. Зима.
Январь. Меньше трёх.
Ты выходишь, грязная, из обшарпанной подворотни,
по сторонам осматриваешься - лишь бы кто не заметил.
Тают люди и свечи - из тысячи нынче сотни;
достаешь из кармана крикет и злишься на сучий ветер.
А куда ещё? Безграничны ли грани куба, и куда приведёт наивная страсть старлетки? Милый Господи, дай ты ему суккуба, чтобы понял, сука, прочувствовал каждой клеткой, чтобы длань свою бесконечно святую всуе простирал лишь над теми леди, кому не важно, для которых, мать их, главное - "я бастую", "меня манит к себе адажио летних пляжей". Посмеюсь ли тогда, поплачу, покрою гноем? В специальных вольерах держат слонов и тигров чтобы никогда и ничто другое не открыло, что их показушный фарс - или куш - отыгран. Главный бой (пусть тебе представлялся светлее света, и гремели марши, хрусталь бокалов и канонада) происходит у ресторанного туалета, и в нем больше раундов, чем поленьев в жаровнях ада. И не надо кичиться, мол, "я успокоюсь раньше", мол "еще позовёт под теплое одеяло"; равноценно - что отжимать мобильники на Петраше, что нивно верить: "я лучше всех его целовала".
что теперь рабыни его не стало
он поймет, конечно же, запоздало.
Февраль. Сомелье.
В трехколёсной совести вязкая панна котта
успокоится; эта точность поглубже бездны
и поглубже взгляды с той стороны киота
что бы ты отдала за то, чтоб родиться бедной?
что бы ты отдала, только бы стать богатой?
а в траве и в доме регенты-ренегаты,
и в большом и чистом поступью - как амёба
глубже брода, немного бы мельче плечи
и родная речь почище чем время лечит
прямо в нёбо - с неба и с небоскрёба
так отчетливы, облаков широки улыбки
слишком зыбко; как красным черкнуть ошибку.
Как в тетрадке зажаты в скобки,
Падки нюхать чужие пробки.