Андрей Немзер: Солженицын раздражает масштабами
«Учительская газета», №25 от 19 июня 2018 года | Борис Кутенков
Андрей НЕМЗЕР: Солженицын раздражает масштабами
В этом году Россия отмечает сразу два юбилея Александра Солженицына - 100 лет со дня рождения и 10 лет со дня смерти. С 2012 года издается многоаспектный альманах «Солженицынские тетради» под редакцией Андрея Немзера, профессора Высшей школы экономики, автора многих литературоведческих штудий, в том числе книги «Красное Колесо» Александра Солженицына: опыт прочтения». О том, насколько актуально сегодняшнее наследие Cолженицына для школьников и студенчества, и о том, почему писатель раздражает общество, Немзер рассказал в интервью «Учительской газете».
- Андрей Семенович, издание альманаха, насколько мне известно, продолжается. Как вы оцениваете промежуточные итоги?
- Сейчас действительно готовится очередной выпуск. Что же касается итогов, то важнейшее дело - публикация не известных прежде текстов Солженицына, как литературно-критических, так и эпистолярных. Переписка Александра Исаевича с Лидией Корнеевной Чуковской - выдающийся памятник, выразительно характеризующий двух, без преувеличения, великих людей, замечательно воссоздающий атмосферу 1970‑х - начала 1980‑х гг. Что будет дальше, увидим: архив Солженицына, в том числе эпистолярный, огромен. Солженицын так же заслуживает тщательного изучения, как и любой другой писатель, не говоря уже о масштабах. Было бы очень неплохо, если бы у нас выходили издания, посвященные не только Тургеневу, но и, скажем, Лескову или Андрею Белому.
- Как бы вы определили актуальность прозы Солженицына и его личности именно для текущего момента?
- Я думаю, великий писатель не зависит от текущего момента: это можно сказать и про Пушкина, и про Толстого, и про Пастернака. Солженицын не сводится к политической составляющей его текстов, как не сводятся к ней «Анна Каренина» или «Воскресение», перенасыщенные актуалитетами своего времени. Солженицын всю жизнь думал о назначении человека, о его возможностях, о противоборстве добра и зла внутри человека. Настоятельно рекомендую прочитать или перечитать четвертую часть «Архипелага…» «Душа и колючая проволока» и вдуматься в слова о линии, разделяющей добро и зло, что «проходит через каждое человеческое сердце», и «лжи всех революций». А то, что Солженицыну выпал страшный русский ХХ век, усилило мысль художника, но не «определило» его дело полностью. Противостояние человека недугу, вопрос о том, как оставаться человеком, будучи смертельно больным, не меньший вопрос, нежели вопрос о том, как оставаться человеком и подниматься в тюрьме и в лагере. Вопрос о трагической судьбе России затронут не только в «Красном Колесе», но и в «Матренином дворе». Наша история не навязана марсианами, она не разыграна кем-то, она сотворена нами. И вопрос о том, как человек корежит или не корежит свою личность, занимал Солженицына, как и других великих писателей - Пушкина, Достоевского, Толстого. Я высоко ценю Тургенева и постоянно его перечитываю, но, если угодно, такой судьбы за ним нет; за Солженицыным, безусловно, есть. Никуда не денешься: когда человеку выпадает все самое страшное, что бывает, - война, арест, следствие, лагерь, ссылка, тяжелейшее заболевание, мировая слава, изгнание и возвращение в изменившуюся, но и оставшуюся собой страну… Когда такое есть, глазки не закроешь.
- Есть ли попытки замолчать Солженицына или как-то бороться с его наследием? Вспомним дикую выходку у Музея ГУЛАГа, получившую резонанс два года назад… (Члены Революционного коммунистического союза молодежи повесили у входа в Музей истории ГУЛАГа манекен с портретом Александра Солженицына, а под ним примитивное стихотворение с «резюме»: «Он Родины своей - первейший враг!». - Прим. ред.)
- Это не называется «замолчать», это называется «противостоять». В нынешней ситуации замолчать что бы то ни было невозможно, мы иначе устроены. Замалчивание происходит не по чьей-то злой воле: мы забыли огромное количество писателей, скажем, конца XX века, достойных лучшей участи. Книги Солженицына переиздаются. Если бы замалчивали, то не было бы памфлетов: нападают на то, что есть, и этим отвратительным образом, но актуализуют. А общий рост энтропии - он, конечно, у нас происходит, кажется, так и в иных царствах-государствах.
- Согласны ли вы с предположением Натальи Дмитриевны Солженицыной, что эта выходка - «искусственно развязанная акция»? Если да, кому и зачем она понадобилась?
- Думаю, что да. Солженицын раздражает масштабами, и именно потому что он масштабен своей снисходительностью: очень трудно хорошо относиться к человеку, который видит зло в тебе и все еще надеется на твое выздоровление. Что касается того, кому и зачем, характерно, что Наталья Дмитриевна не стала развивать этот мотив, а сказала ровно то, что сказала. Меня тут занимает не «кто поручил», а то, что общественная атмосфера позволяет случаться таким событиям, не реагировать на них должным образом. Одна из любимых книг моей юности - биография Пушкина, написанная Юрием Михайловичем Лотманом. Размышляя о последней трагедии Пушкина, о его противостоянии тому, что Пушкин называл «свинским Петербургом», Лотман пишет о безнравственной атмосфере, обусловившей гибель поэта не в меньшей мере, чем конкретный заговор. Так и в случае Солженицына. Думая о его посмертной судьбе, мы упираемся в вопрос о состоянии общества. Когда Большая Коммунистическая была переименована в улицу Солженицына, тоже был безобразный скандал… Про это поговорили несколько дней, и никто уже не помнит. Что отвратительнее - событие или легкое к нему отношение, забывчивость, не берусь судить.
- В каком состоянии находится филологическая наука о Солженицыне?
- Филологическая наука о Солженицыне находится в состоянии зачаточном. Это вполне понятно, потому что архив, в общем, закрыт, исключая ближайший круг, и корпус текстов полностью не издан. В случае Толстого это девяносто томов, у Солженицына (если с письмами) едва ли много меньше. Но у нас пока нет даже намеченного самим писателем к изданию тридцатитомника. Это не значит, что нет хороших работ, конечно, есть. Но каков был уровень изучения Пушкина в 60‑е годы XIX века, уже после гениальной книги Анненкова и после анненковских изданий? Тот еще. С другой стороны, думаю, что тут вопрос не столько о Солженицыне, сколько в целом об изучении литературы «нового времени» на современном этапе. Не факт, что у него блестящие перспективы.
- Есть ли солженицынская традиция в современной прозе?
- Появление «Одного дня Ивана Денисовича», а затем «Случая на станции Кречетовка» и «Матренина двора» радикально изменило литературную ситуацию. Солженицыным были мотивированы писатели, которых когда-то называли деревенщиками: безусловно, двух замечательных повестей - «Живого» Бориса Можаева и «Привычного дела» Василия Белова - не было бы без «Одного дня…», что совершенно не умаляет этих писателей. Но воздействие Солженицына ощутимо не только в прозе о судьбе деревни, трагедии раскрестьянивания. Убежден, что для Георгия Владимова, Юрия Трифонова, Фазиля Искандера и еще многих крупных писателей его присутствие в литературе было фактом весьма существенным. Если говорить дальше, мы переходим к вопросу о том, существует ли традиция Толстого или Достоевского? Если традиция Толстого - это составление длинных периодов с многочисленными «который», то понятно, что не в этом дело. Стилистические решения у каждого более-менее крупного писателя самостоятельны. В свою очередь спросим: была ли для Толстого значима пушкинская традиция? Наверное, была. Но сказывалась иначе, чем у Достоевского. Думаю, что для каждого крупного работающего сегодня писателя Солженицын так же актуален, как Толстой, Достоевский, Чехов…
- Как учителю-словеснику преподавать Солженицына, с каких текстов начинать?
- Я однажды услышал на этот вопрос совершенно замечательный ответ. Вопроса не было, а ответ был. На каком-то круглом столе Ирина Бенционовна Роднянская сказала, что она хотела бы, чтобы в пятом или шестом классе все наши дети прочитали главу из «Архипелага…», которая называется «Белый котенок», и осознали некоторые вещи: про стремление к свободе, про милосердие, про добро и зло… Я был потрясен и глубоко тронут этим «простым» соображением. А дальше могу сказать одно: чем больше, тем лучше. Но я и про Толстого так скажу, и про Пушкина. Чем больше стихов Пушкина дети будут учить наизусть с первого класса и до «двенадцатого», тем лучше. Мое «чем больше, тем лучше» не про Солженицына, а про словесность в целом (кстати, не только русскую): я совершенно не хотел бы, чтобы Солженицын вытеснял Пушкина и Шекспира (который и так почти сведен на нет), и, уверяю вас, Солженицын этого тоже не хотел. Вопрос, почему «Матренин двор», а не «Один день Ивана Денисовича», мне представляется не очень существенным: мне вообще решительно не нравится нормативизация школьной программы. Если какой-то учитель лучше, глубже чувствует (больше любит) «Один день Ивана Денисовича», то это его выбор.
- Андрей Семенович, как воспринимают тексты Солженицына ваши студенты?
- На программе «Филология» в Высшей школе экономики у нас есть многосоставный курс, которым мы, по сути, начинаем приобщать поступивших к «делу». Называется курс «Ключевые тексты русской литературы». Там медленно читаются разные тексты: «Выстрел», «Реквием», «Бедная Лиза», «После бала»… На протяжении нескольких лет я читал «Матренин двор», это была очень интересная и глубоко осмысленная работа. Я не могу сказать, что все плакали и/или предлагали гениальные филологические решения. (Таких - идеально складывающихся - курсов просто не бывает.) Но что работа шла всерьез, не сомневаюсь. У меня есть замечательная студентка, начавшая специально заниматься Солженицыным на 2‑м курсе. Сейчас она завершает «выпускную квалификационную работу» (дипломную) о поэме «Дороженька» (сочинялась Солженицыным в лагере). Пока точка не поставлена, давать оценку работе рискованно. Но могу заверить: общение с этой студенткой - настоящая моя радость.
- Нельзя не вспомнить о сорокалетней работе Солженицына над «Русским словарем языкового расширения». Удалась ли Александру Исаевичу его лексикографическая реформа?
- Это не реформа. Составление словаря - напоминание. Идея Солженицына очень проста: у нас это есть, и мы должны знать, что у нас это есть. Расширение обогащает прежде всего писателей, но и читателей тоже. Конечно, Солженицына удручало омертвение языка СМИ, захватывающее и пространство «изящной словесности». Это сложный процесс, обсуждать который можно долго. Для меня важно, что не только словарь, но и «языковая практика» Солженицына (сама его проза) помогли многим писателям научиться смотреть в разные стороны языка. Я скверно отношусь к современной литературе, может быть, это моя вина, но сказать, что она лексически бедна, я не могу. Вот в 1940‑е годы, когда кто-то чуть «поиграет» и это кажется из ряда вон выходящим, да, а сейчас в этом смысле нет бедности. В своей заботе о языке Солженицын никак не одинок. Писатель может составлять словарь (как Гоголь) или не составлять его (как, к примеру, Гончаров), но расширением и сбережением языка он в любом случае занимается. Так у нас было всегда от Тредиаковского и Ломоносова.
- Шаламов в письме Солженицыну высоко отзывается об «Одном дне Ивана Денисовича», критикуя, впрочем, за недостоверность, затем в записных книжках называет прозу Солженицына «безнадежной графоманией»… В чем причина их расхождений во взглядах на искусство?
- Ни я, ни вы, ни те, кто бессовестно спекулирует, используя поздние суждения Шаламова, ни те, кто позволяют себе осуждать Шаламова, не прожили его страшной жизни, еще более страшной, чем у Солженицына. Колыма 1937 года - история совершенно особая. Я никогда не выскажу никаких оценочных суждений в адрес Шаламова. Подлинность письма Шаламова Солженицыну с оценкой «Одного дня…» никто оспаривать не посмел. Солженицын никогда не сводил счеты с Шаламовым: спор с ним, который ведется в «Архипелаге…», - глубокий спор, в котором Солженицын признает значение мыслей и опыта своего оппонента. Что стало с Варламом Тихоновичем в последние годы его жизни - не нам судить. Равно как не тем, кто хочет превратить человеческую трагедию в дубину, и юрким постмодернистам, поднимающим на щит эстетические достоинства прозы Шаламова, словно бы она в их уютных кабинетах создана. «Колымские рассказы» и многое иное, Шаламовым написанное, неотъемлемая часть русской литературы. О прочем умолчим: нас там «не стояло».
Оригинал: www.ug.ru