Il Foglio (Италия): Александр Солженицын, дважды изгнанник
100 лет назад родился Александр Солженицын. Его «Архипелаг Гулаг» стал шоковой терапией и изменил образ мыслей и представление о мире миллионов европейцев. Но властители умов на Западе делали все, чтобы бросить камень в Солженицына. Итальянский журналист Джулио Меотти рассказывает о том, как «трусливые оппортунисты», представители западной интеллигенции пытались оклеветать, высмеять или проигнорировать писателя. Потому что он представлял опасность для коммунизма и для писателей-конформистов.
.
Il Foglio (Италия): Александр Солженицын, дважды изгнанник
Il Foglio, Италия | 22.08.2018 | Джулио Меотти (Giulio Meotti)
«А если Солженицын прав?» Так писал Жан-Франсуа Ревель (Jean-François Revel) в еженедельнике «Экспресс» в 1976 году по случаю выхода во Франции «Архипелага Гулага», дантовского ада, существовавшего на обочине коммунистического рая. «Допускается, что «свидетельство» Солженицына «интересно», нужно «иметь его в виду», но его посыл становится утомительным. Разумеется, этот человек жил в лагерях, его опыт незаменим, но почему он настойчиво стирает ценность своего рассказа, комментируя его, когда очевидно, что единственные, кому пристало его комментировать - это редакторы последней провинциальной газетенки? Карлики пера таким образом используют свое высокомерие, чтобы раскритиковать и наставить великого писателя. Он, как они считают, имеет право описывать то, что видел, но уж, конечно, не делать выводы о глубокой логике советской системы. Его характеризуют как почетного гостя Пиночета, ему приписывают дифирамбы в адрес Гитлера, потом эти фальсификации опровергаются, половина информации корректируется. Навязчивый проповедник читает нам мораль: «Наслаждайтесь свободой, но не забывайте: чтобы продолжать ею наслаждаться, нужно ее защищать!»
2018 год - большой год для русского писателя, полный юбилеев и годовщин: в 1918 году он родился, в 2008 году умер, в 1978 - произнес речь в Гарварде. Его «Архипелаг Гулаг» стал эпохальным событием, шоковой терапией, изменившей образ мыслей и представление о мире миллионов европейцев. Но властители умов делали все, чтобы бросить камень в Солженицына.
Жорж Марше (George Marchais), стоявший во главе французских коммунистов, не терял времени и запустил клеветническую кампанию против Солженицына, обвиняя его в том, что он - власовец, сторонник русского генерала, выступившего на стороне немцев во время Второй мировой войны. «Солженицын - писатель-власовец», - эта фраза стала едва ли не лозунгом коммунистической партии и некоторых ее штатных интеллектуалов. Серж Лейрак (Serge Leyrac) в газете «Юманите» выступает с нападками на «рекламную кампанию» вокруг «Гулага», в то время как Морис Шаварде (Maurice Chavardès) пишет, что российские диссиденты пользовались «определенной свободой слова». Оглядываясь назад и анализируя дело Солженицына, Морис Клавель (Maurice Clavel) в «Нувель Обсерватер» (Nouvel Observateur) будет говорить о «масштабной попытке морального устрашения» и об «обширной операции интеллектуального террора, которую проводила коммунистическая партия в отношении нашей газеты». В эссе под названием «Архипелаг и мы» («L’Archipel et nous») Клод Лефор (Claude Lefort) будет задаваться вопросом, «почему мы закрыли глаза или, как только выяснилась правда, почему мы поспешили отвернуться». Однако атака провалилась. На телевидении, в выпуске программы «Апострофы» («Apostrophes») от 11 апреля 1975 года, во время встречи с Пьером Даи (Pierre Daix), Жаном д‘Ормессоном (Jean d’Ormesson) и Жаном Даниэлем (Jean Daniel) Солженицын получил свое признание. Однако многие продолжили его дискредитировать. Например, Ален Боске (Alain Bosquet), собиравший критику в отношении писателя, называл его «чудовищем гордыни», а его творчество - «прекрасной журналистикой». Макс-Поль Фуше (Max-Pol Fouchet) преуменьшал его литературное значение.
«Многие интеллектуалы критиковали Солженицына: некоторые считали, что он не обладал большим литературным талантом», - писал в «Экспресс» (Express) Бернар Пиво (Bernard Pivot). Газета «Монд» (Le Monde) распространила лживую новость, что Солженицын якобы намеревался переехать в Чили.
Солженицын соединял в себе все, чтобы вызывать раздражение у хорошо устроенных западных интеллектуалов. Прическа и рыжая борода, как у православного священника, гнев «старообрядца», взгляд жреца, крупная фигура, православие, антимарксистская, аборигенская идеология, обесценивание всех коннотаций, превращение его «в полноправного наместника Бога в России», как его назовут даже после его возвращения на родину. Солженицын видел слабую, немощную материю мира, которому «не хватает мужества умереть».
«Всеобщее одобрение его мужества в столкновении с советскими лидерами уступило место искреннему неодобрению того, что правильные западные мыслители считали непросвещенным мировоззрением, - писал Ли Конгдон (Lee Congdon) в «Америкэн Консерватив» (American Conservative). - Неодобрение превратилось в оскорбление, когда 8 июня 1978 года русский писатель произнес речь в Гарвардском университете, где обвинил Запад в проявлении отчетливых признаков упадка».
В тот день, 8 июня 1978 года в Гарварде появился бородатый мужчина, который не был ни профессором, ни американцем и даже не говорил по-английски. Шок был огромен. В тот день Солженицын осудил западное общество, проведя ужасную аналогию с тем обществом, которое находится под контролем государства в коммунистическом мире, за подавление духовной жизни. Возможно, наиболее памятное наблюдение среди тех, кто отправился слушать эту речь под дождливым небом, принадлежало Ричарду Пайпсу (Richard Pipes), профессору-историку в Гарварде и столпу рейгановской холодной войны: «Мы услышали разгромную атаку, обрушившуюся на современный Запад, который упрекнули в утрате мужества, в потакании себе, в самообмане. Это выглядело так, словно оратор, беженец из ада, осудил нас, жителей чистилища, за то, что мы живем не в раю».
Заявив, что свою речь он произносит «не как противник, а как друг», Солженицын приступил к длинной, яростной атаке на морально обанкротившееся западное общество. «Падение мужества» он назвал самой разительной чертой того, что он считал духовным истощением Запада. Он осудил западных политиков и дипломатов за их слабость в переговорах с Москвой. «Против мировой, хорошо продуманной стратегии коммунизма Западу только и могут помочь нравственные указатели», - заявил он. Он сказал, что администрация президента Картера должна была выбирать между конфронтацией и сотрудничеством. Писатель прервал речь, увидев в толпе табличку с надписью: «Сталинизм невозможно победить с помощью фашизма». Указав пальцем на табличку, Солженицын заявил, что тем, кто не прошел через опыт советских тюремных лагерей, легко обзывать его фашистом. Он также раскритиковал протестное движение в Соединенных Штатах против войны во Вьетнаме. «Этот маленький Вьетнам был предупреждением и поводом мобилизовать мужество нации», - сказал он к огромному возмущению студентов и преподавателей, заигрывавших с первыми протестными маршами против войны во Вьетнаме.
В то время как Мстислав Ростропович и его жена, знаменитая оперная певица Галина Вишневская, интегрировались в западную систему (он стал художественным руководителем Центра Кеннеди в Вашингтоне, а она пела в лучших оперных театрах), Солженицын в тот день предпочел для себя второе изгнание в Кавендише среди Вермонтских холмов, где он создал оазис древней Руси, куда был закрыт путь чужакам и журналистам и где писатель поддерживал спорадические контакты с местным русским сообществом.
Газета «Нью-Йорк Таймс» (New York Times) назвала Солженицына «зилотом», ведущим «священную войну». Джордж Уилл (George Will) на страницах «Вашингтон Пост» (Washington Post) был одним из немногих защитников писателя и обвинил его критиков в «интеллектуальной ограниченности». Том Вулф (Tom Wolfe) в статье 1976 года под знаковым названием «Винить гонца» объяснял: «Интеллектуалы Европы и Америки были готовы простить Солженицыну многое, если бы не его упорство, что все -измы приводят к концентрационным лагерям - поэтому его скорое прощение было маловероятно». И действительно, профилактическая кампания началась вскоре после его изгнания из СССР в 1974 году (он слишком много страдал, он зациклен, он христианский зилот, страдающий комплексом Христа, он аграрий-реакционер, эгоист и старьевщик, торгующий публичностью). Газета «Нью-Йорк Таймс» пыталась похоронить две его важнейшие речи, и лишь давление со стороны одинокого автора «Таймс» (Times) Хилтона Креймера (Hilton Kramer) привело к их достойному освещению. Главные телевизионные сети отказались проводить интервью с Солженицыным, создавшим такую шумиху в Англии. Литературный мир в целом полностью его проигнорировал. Американское турне Солженицына в 1975 году напоминало огромный похоронный кортеж, который никто не хотел видеть.
И в Италии тоже. В одной статье, появившейся в газете «Стампа» (Stampa) в 1990 году Энцо Беттидза (Enzo Bettiza), один из немногих, кто немедленно вступился в защиту писателя, рассказывал: «В 1962 году я был самым первым переводчиком с русского языка «Одного дня Ивана Денисовича». Я помню этот факт, потому что исторически и филологически с этой точки, с моего перевода, начинается серия ложных недоразумений, тонкого коварства, умышленных недопониманий, которые с незапамятных времен отравляли и портили отношения между великим богоборцем и самой теологизирующей культурой Запада, итальянской».
Беттидза начал переводить повесть для журнала «Эспрессо» (Espresso), когда ему позвонил директор Арриго Бенедетти (Arrigo Benedetti): «Да что это за Солженицын такой? Напоминает русского Павезе, декадент, притворяющийся деревенщиной! Что за искусственный жаргон, этот фальшиво убогий язык, вся эта литературная мудрость и крестьянская скорбь!» Десять лет спустя те же самые предрассудки станут уже не столь невинными, окрасятся идеологической злобой и достигнут, как пишет Беттидза, «уровня подлой цензуры в отношении бывшего офицера Красной армии, осмелившегося объявить, что коммунизм представляет собой только преступления и ложь».
Беттидза говорил о «постыдной атаке со стороны огромной части итальянской культуры против Солженицына», которая «в годы, когда близился исторический компромисс и Красные бригады убивали во имя коммунизма», проявится на трех уровнях: эстетическом, политически-идеологическом и издательском.
«На эстетическом уровне я помню ожесточенную полемику в защиту, в том числе художественную, произведения о Гулаге, из-за которой я выступил на страницах газет против Карло Кассолы (Carlo Cassola), который с большей политической претенциозностью, чем сам Бенедетти (Benedetti), утверждал примерно те же банальности: феномен Солженицына, на его взгляд, не представлял никакой ценности в плане искусства, это была путаница без начала и конца, сомнительная историография и дурная литература. Солженицын не был ни писателем, ни даже настоящим историком, он был лишь временным хроникером печального личного опыта в сталинских лагерях, ударившего ему в голову». Одним словом, бедный сумасшедший. В интервью газете «Мондо» (Mondo) в 1974 году Кассола сказал, что Солженицын был «напыщенным ритором, который ничего не стоит как писатель. В этом случае я столкнулся лицом к лицу с анонимным писателем: любой провинциальный корреспондент пишет лучше».
В политически-идеологическом плане антисолженицынская коалиция левой субкультуры проявлялась еще более отчетливо и была еще более сплоченной. «Во многих итальянских рецензиях разные знаменитые авторы вешали на него ярлыки и ниспровергали его как страстного антикоммуниста и лидера потенциального русского неофашизма. Один знаменитый литератор дошел до того, что вслух заявил: „Его следовало бы расстрелять!“»
В плане издательском нельзя было ожидать ничего, кроме коммерческих и рекламных последствий карантина: «Его книги, после того как их разнесли эстетически и идеологически оспорили, систематически бойкотировались издательствами. В тот же период, когда издательство „Фельтринелли“ (Feltrinelli) за скромную цену предлагало начинающим террористам учебники по изготовлению гранат в домашних условиях, другие крупные издательства отказывались публиковать произведения Солженицына, или, если они печатали только отрывок, то делали это, едва ли не стыдясь». Ноль рекламы, чувство неловкости за присутствие его произведений в книжных магазинах. «Никто не хочет писать рецензии на «Архипелаг», никто не хочет заниматься Солженицыным», - жаловался Доменико Пиццо (Domenico Pizzo), возглавлявший тогда пресс-службу издательства «Мондадори» (Mondadori).
В результате «Гулаг» томился на второстепенных полках. Витторио Страда (Vittorio Strada), знаменитый специалист по русской культуре, впоследствии занимавший пост руководителя Института итальянской культуры в Москве, высказал свое строгое суждение: «Солженицына у нас сначала распотрошили, а потом подвергли цензуре. Его правда была неудобна всем: коммунистам, которые считали его врагом, светским некоммунистам и католикам - они просто не знали, как его классифицировать». Не уступает и Лучо Коллетти (Lucio Colletti): «У нас прекрасные души интеллигенции выживали под крылышком власти, подпитываясь в кормушке этих зловонных ассоциаций партийной бюрократии. Для этих трусливых оппортунистов то, что они не читали книг Солженицына, было предметом для гордости, вот в чем их подлость». Джанкарло Вигорелли (Giancarlo Vigorelli), десять лет занимавший пост генерального секретаря Комитета европейских писателей, скажет, что «в Италии за Солженицына не прозвучало почти ни одного голоса. Он писал, что коммунизм был преступлением против совести, а у нас литераторы - например, те, что были связаны с таким издательским домом, как «Эйнауди» (Einaudi) - уничтожали его, называя посредственным писателем». Ирина Альберти (Irina Alberti): «Его не только неправильно поняли, оклеветали, высмеяли, унизили, его просто проигнорировали».
Альберто Моравиа (Alberto Moravia) на страницах «Эспрессо» (Espresso) называет его «националистом-славянофилом чистейшей воды», в то время как Эудженио Монтале (Eugenio Montale) в «Коррьере делла Сера» (Corriere della Sera): «Он сможет сохранить собственность или право на пользование двумя квартирами, сможет писать все, что ему вздумается, позволить, чтобы другие его книги без его ведома (!) печатались за границей; и сможет - полагаю - получить деньги за присужденную ему Нобелевскую премию, но никогда не будет с гордостью носить звание советского писателя, у которого есть все, что нужно». Паэзе Сера (Paese Sera): «Еще до исторического анализа сама реконструкция фактов недостаточна или просто-напросто отсутствует. Как можно требовать на этом этапе, чтобы находилось пространство и интерес в пустоте историографии, документации и пристрастных интерпретаций, предложенных Солженицыным». Одна из немногих положительных рецензий появилась на страницах «Коррьере делла Сера» и принадлежала Пьетро Читати (Pietro Citati), в то время как Умберто Эко (Umberto Eco) назвал его «посредственным Достоевским».
Он представлял опасность для коммунизма. Но также и для самых конформистских западных писателей. «C точки зрения пучины «Гулага», - писал Андре Глюксманн (Andre Glucksmann), - мы, жители Запада, неумолимо представляемся кретинами». И это до сих пор остается так.
Оригинал публикации: Aleksandr Solgenitsin, due volte esule
Опубликовано 20/08/2018 09:48
Оригинал: inosmi.ru
Скриншот
Giulio Meotti | 20 ago 2018
Aleksandr Solgenitsin, due volte esule
Nasceva cento anni fa lo scrittore, letale non solo per il comunismo, ma anche per i nostri intellettuali conformisti
"E se Solgenitsin avesse ragione?". Scriveva così Jean-François Revel sul settimanale l’Express nel 1976 in occasione dell’uscita in Francia di “Arcipelago Gulag”, l’inferno dantesco a latere del paradiso comunista. “Si ammette che la ‘testimonianza’ di Solgenitsin è ‘interessante’, occorre ‘tenerne conto’, ma il suo messaggio comincia a diventare ben fastidioso. Certo, il personaggio ha vissuto in un campo, la sua esperienza è insostituibile, ma perché si ostina ad annullare il valore del suo racconto, commentandolo, quando è evidente che i soli qualificati a commentarlo sono i redattori dell’ultimo giornaletto di provincia? I nani della penna mobilitano cosi luna la loro sufficienza per redarguire e catechizzare il grande scrittore. Lui avrebbe il diritto di descrivere ciò che ha visto, ma non quello di trarne conclusioni sulla logica profonda del sistema sovietico. Lo si dipinge come invitato d’onore di Pinochet, gli si attribuisce un elogio di Hitler, poi si smentiscono queste false notizie, si rettifica a metà. L’ingombrante predicatore per di più ci fa la morale: ‘Godete la libertà, ma non dimenticate, per continuare a usarla bisogna difenderla!’”.
Il 2018 è il grande anno dello scrittore russo, un anno pieno di anniversari, la sua nascita nel 1918, la sua morte nel 2008 e il suo discorso a Harvard nel 1978. Fu un evento epocale, “Arcipelago Gulag”, una terapia d’urto che cambiò il modo di pensare e di vedere di milioni di europei. Ma coloro che insegnavano come si doveva pensare ce la misero tutta per attaccare Solgenitsin.
Georges Marchais, a capo dei comunisti francesi, non perse tempo e lanciò una campagna diffamatoria contro Solgenitsin, accusandolo di parteggiare per Vlassov, il generale russo che si schierò con i tedeschi durante la Seconda guerra mondiale. “Solgenitsin scrittore vlassoviano”, divenne quasi un motto per il partito comunista e alcuni suoi intellettuali organici. Serge Leyrac sull’Humanité attacca la “campagna pubblicitaria” attorno al “Gulag”, mentre Maurice Chavardès scrive che i dissidenti russi godevano di “una certa libertà di espressione”. Analizzando retrospettivamente il caso Solgenitsin, Maurice Clavel sul Nouvel Observateur parlerà del “vasto tentativo di intimidazione morale” e della “grande operazione di terrore intellettuale che pretendeva di esercitare il Partito comunista sul nostro giornale”.
In un saggio dal titolo “L’Archipel et nous”, Claude Lefort si chiederà invece “perché abbiamo chiuso gli occhi o, non appena la realtà è stata rivelata, perché ci siamo affrettati a voltare le spalle”. Ma l’offensiva fallì. In tv, nella puntata di “Apostrophes” dell’11 aprile 1975, durante la quale fu affrontato da Pierre Daix, Jean d’Ormesson e Jean Daniel, Solgenitsin ebbe la sua consacrazione. Eppure, in tanti continuarono a screditarlo. Come Alain Bosquet, che accumulò invettive contro di lui, definendolo “un mostro di orgoglio”, e parlando dell’opera di Solgenitsin come di “ottimo giornalismo”. Max-Pol Fouchet ne minimizzerà l’importanza.
“Molti intellettuali hanno criticato Solgenitsin: per alcuni non era di grande qualità letteraria” ha scritto sull’Express Bernard Pivot. Le Monde mise in giro la falsa notizia che Solgenitsin fosse in procinto di trasferirsi nel Cile di Pinochet.
La figura di Solgenitsin aveva tutto per spiacere all’intellettuale occidentale ben integrato. La capigliatura e la barba fulva da pope, l’ira del “vecchio credente”, gli occhi ieratici, la figura massiccia, la fede ortodossa, l’ideologia antimarxista e indigena, tutte connotazioni squalificanti, tanto da farne “il plenipotenziario di Dio in Russia”, come sarà definito anche al suo ritorno in patria. Solgenitsin vedeva la fibra debole e spossata di un mondo che “non ha il coraggio di morire”.
“L’approvazione universale del suo coraggio nel confronto con i leader sovietici ha lasciato spazio a una schietta disapprovazione di ciò che i pensatori occidentali benpensanti consideravano essere la sua visione non illuminata del mondo” ha scritto Lee Congdon sull’American Conservative. “La disapprovazione si trasformò in oltraggio quando, l’8 giugno 1978, il russo fece un discorso all’Università di Harvard in cui accusò l’occidente di mostrare segni inconfondibili di decadenza”.
Quell’8 giugno 1978 a Harvard apparve quell’uomo barbuto, che non era un professore, non era americano, non parlava inglese. E lo choc fu enorme. Solgenitsin quel giorno denunciò la società occidentale, stabilendo la terribile somiglianza con le società controllate dallo stato del mondo comunista nel soffocamento della vita spirituale. Forse l’osservazione più memorabile fra coloro che andarono a sentirlo sotto un cielo piovigginoso fu di Richard Pipes, professore di storia ad Harvard e pilastro della Guerra fredda reaganiana: “Avevamo sentito un attacco devastante all’occidente contemporaneo - per la sua perdita di coraggio, la sua autoindulgenza, il suo autoinganno. Era come se l’oratore, un rifugiato dell’inferno, ci avesse condannato, noi abitanti del purgatorio, per non vivere in paradiso”.
Dopo aver annunciato che il suo discorso “non proviene da un avversario, ma da un amico”, Solgenitsin lanciò a Harvard un lungo, feroce attacco alla società occidentale moralmente in bancarotta. “Il declino del coraggio”, disse, è la caratteristica più sorprendente di ciò che ha definito “l’esaurimento spirituale” dell’occidente. Ha denunciato i politici e i diplomatici occidentali per la loro debolezza nel trattare con Mosca. “Al contrario”, dichiarò, “solo i criteri morali possono aiutare l’occidente contro la strategia mondiale ben pianificata del comunismo”. Disse che l’Amministrazione Carter doveva scegliere tra confronto e cooperazione. Interruppe il suo discorso quando vide un cartello nella folla che diceva: “Non si può combattere lo stalinismo con il fascismo”. Puntando il dito contro il cartello, Solgenitsin dichiarò che era facile chiamarlo “fascista” per chi non aveva esperienza dei campi di prigionia sovietici. Attaccò anche il movimento di protesta degli Stati Uniti contro la guerra del Vietnam. “Questo piccolo Vietnam è stato un avvertimento e un’occasione per mobilitare il coraggio della nazione”, disse con grande scandalo di studenti e professori, che flirtavano con i primi nelle marce di protesta contro la guerra in Vietnam.
Mentre Mstislav Rostropovich e sua moglie, Galina Vishnevskaya, il celebre soprano, si integrarono nel sistema occidentale (lui divenne direttore musicale al Kennedy Center di Washington, lei avrebbe cantato nei migliori teatri), Solgenitsin quel giorno scelse un secondo esilio a Cavendish, tra le colline del Vermont, dove aveva ricreato un’isola dell’antica Russia, preclusa agli estranei, ai giornalisti, dove il romanziere teneva sporadici contatti con la comunità russa locale.
Il New York Times definì Solgenitsin “uno zelota” impegnato in una “guerra santa”. George Will sul Washington Post fu uno dei suoi pochi difensori e accusò i suoi critici di “parrocchialismo intellettuale”. Tom Wolfe in un articolo del 1976 intitolato significativamente “Incolpare il messaggero”, spiegò: “Gli intellettuali d’Europa e d’America erano pronti a perdonare a Solgenitsin molte cose, ma per quel suo insistere che tutti gli ismi portavano ai campi di sterminio - per questo non era probabile che fosse presto perdonato. E infatti la campagna di antisepsi ebbe inizio poco dopo la sua espulsione dall’Urss nel 1974 (ha sofferto troppo, un fissato, è uno zelota cristiano affetto dal complesso di Cristo, è un reazionario agrario, è un egotista e un rigattiere della pubblicità). Il New York Times aveva cercato di seppellire i suoi due maggiori discorsi, e solo la pressione morale di uno scrittore solitario del Times, Hilton Kramer, li ha portati a una copertura apprezzabile. Le principali reti televisive rifiutarono di condurre l’intervista a Solgenitsin che aveva creato un tale scalpore in Inghilterra. E il mondo letterario in generale lo ha ignorato completamente. Il giro statunitense di Solgenitsin nel 1975 fu come un immenso corteo funebre che nessuno aveva voglia di vedere”.
Neanche da noi. In un articolo sulla Stampa del 1990, Enzo Bettiza, uno dei pochi che subito si misero a difesa dello scrittore, spiegò: “Ero stato nel 1962 il primo traduttore in assoluto dal russo di ‘Una giornata di Ivan Denisovic’. Ricordo il fatto perché storicamente e filologicamente comincia da lì, da quella mia traduzione, la sequela dei falsi equivoci, delle perfidie sottili, dei malintesi interessati che hanno da sempre intossicato e reso pessimo il rapporto tra il grande deicida e la cultura più teologizzante d’occidente, quella italiana”.
Bettiza si mise a tradurlo per l’Espresso, quando ricevette una telefonata del direttore, Arrigo Benedetti: “Ma che robaccia è mai questo Solgenitsin? Mi sembra un Pavese russo, un decadente che fa il rustico! Questo gergo artefatto, questo stile falsamente gretto, tutta questa letteraria saggezza e mestizia contadine!”. Dieci anni dopo i medesimi pregiudizi si faranno meno innocenti, si tingeranno di malizia ideologica e raggiungeranno secondo Bettiza “il livello di una censura canagliesca nei confronti dell’ex ufficiale dell’Armata Rossa che aveva osato proclamare che il comunismo è soltanto delitto e menzogna”.
Bettiza parlò di una “vergognosa offensiva di una vasta parte della cultura italiana contro Solgenitsin” e che “negli anni in cui il compromesso storico avanzava e le Brigate rosse uccidevano nel nome del comunismo” si articolerà su tre piani: estetico, ideologico-politico, editoriale.
“Sul piano estetico ricordo una violenta polemica, in difesa anche artistica dell’opera sul Gulag, che mi oppose sulle pagine dei giornali a Carlo Cassola il quale, con maggiore pretenziosità politica di Benedetti aveva sostenuto su per giù le sue stesse banalità: il fenomeno Solgenitsin era secondo lui nullo sul piano dell’arte, un pasticcio senza capo né coda fra storiografia dubbia e cattiva letteratura. Solgenitsin non era uno scrittore, non era neanche un vero storico, era soltanto il precario cronista di una sua disgraziata disavventura personale nei Lager staliniani che gli aveva dato alla testa”. Insomma: un povero matto. In una intervista al Mondo del 1974 Cassola aveva detto che Solgenitsin era “un retore declamatorio che non vale niente come scrittore. Con Solgenitsin mi sono trovato di fronte a uno scrittore anonimo: un corrispondente di provincia scrive meglio”.
Sul piano ideologico-politico lo schieramento antisolgenitsiano della subcultura di sinistra era ancora più netto, ancora più compatto. “In molte recensioni italiane si videro diverse firme illustri impacchettarlo e stroncarlo come anticomunista viscerale e come capofila di un potenziale neofascismo russo. Un famoso letterato arrivò addirittura a esclamare in pubblico: ‘Bisognerebbe fucilarlo!’”.
Sul piano editoriale non ci si poteva spettare altro che la conseguenza commerciale e pubblicitaria della quarantena: “I suoi libri, dopo che erano stati dileggiati esteticamente e confutati ideologicamente, vennero sistematicamente boicottati editorialmente. Nello stesso periodo in cui Feltrinelli offriva a modico prezzo ai terroristi in erba manuali per la confezione di granate casalinghe, altri grandi editori rifiutavano la pubblicazione dell’opera solgenitsiana o, se ne pubblicavano uno spezzone, lo facevano quasi vergognandosene”. Zero pubblicità e quasi una vergogna a esporlo nelle librerie. “Nessuno vuole recensire ‘Arcipelago’, nessuno si vuole occupare di Solgenitsin”, si lamentava Domenico Porzio, allora capo ufficio stampa della Mondadori.
Così il “Gulag” finisce per languire in scaffali secondari. Durissimo il giudizio di Vittorio Strada, grande esperto di cultura russa, poi responsabile dell’Istituto di cultura italiana a Mosca: “Solgenitsin da noi è stato prima svuotato e poi censurato. La sua verità era scomoda per tutti: per i comunisti che lo consideravano un nemico, per i non comunisti laici e cattolici - che non sapevano dove collocarlo”. Non da meno Lucio Colletti: “Da noi le anime belle dell’intelligencija hanno campato attaccate alla giacca del potere, ruminando nelle greppie di quelle maleodoranti associazioni che sono le burocrazie di partito. Questi opportunisti vigliacchi si facevano un punto d’onore a non avere letto i libri di Solgenitsin, ecco l’infamia”. Giancarlo Vigorelli, per dieci anni segretario generale del Comitato degli scrittori europei, dirà che “in Italia quasi nessuna voce si è levata in suo favore. Lui scriveva che il comunismo è un delitto contro la coscienza, da noi i letterati - per esempio quelli legati a una casa editrice come Einaudi - lo liquidavano dicendo che era uno scrittore mediocre”. Irina Alberti: “Non solo fu frainteso, diffamato, ridicolizzato, vilipeso, ma fu ignorato”.
Alberto Moravia lo definisce sull’Espresso “nazionalista slavofilo della più bell’acqua”, mentre Eugenio Montale sul Corriere della Sera: “Potrà conservare la proprietà, o l’uso, di due appartamenti, potrà scrivere quello che gli pare e permettere che a sua insaputa (!) altri suoi libri si stampino all’estero; e potrà - suppongo - incassare il premio Nobel che nel frattempo gli è stato conferito, ma in nessun modo potrà fregiarsi del titolo di scrittore sovietico con le carte in regola”. Paese Sera: “Ancora prima dell’analisi storica, è la stessa ricostruzione dei fatti che è carente o addirittura assente del tutto. Come si può pretendere, a questo punto, che trovino spazio e uditorio, nel vuoto lasciato dalla storiografia, le documentazioni e le interpretazioni di parte fornite da Solgenitsin”. Una delle poche recensioni positive fu quella sul Corriere della Sera di Pietro Citati, mentre Umberto Eco lo definì “Dostoevskij da strapazzo”.
Fu pericoloso per il comunismo. Ma anche per gli intellettuali occidentali più conformisti. “Visti dalla voragine del ‘Gulag’”, ha scritto André Glucksmann, “noi occidentali sembriamo inesorabilmente dei cretini”. E’ ancora così.
Giulio Meotti
Giulio Meotti è giornalista de «Il Foglio» dal 2003. È autore di numerosi libri, fra cui Non smetteremo di danzare. Le storie mai raccontate dei martiri di Israele (Premio Capalbio); Hanno ucciso Charlie Hebdo; La fine dell’Europa (Premio Capri); Israele. L’ultimo Stato europeo; Il suicidio della cultura occidentale; La tomba di Dio; Notre Dame brucia; L’Ultimo Papa d’Occidente? e L’Europa senza ebrei.
Оригинал: www.ilfoglio.it
Скриншот
См. также:
- 22.08.2018 Il Foglio (Италия): Александр Солженицын, дважды изгнанник // news.rambler.ru ИноСМИ