История одного саботажника
Наконец-то дошли руки до прочтения книги "Дело адмирала Щастного", совсем недавно нашими общими усилиями отсканированной и выложенной в сеть. Описание технической стороны выпуска книги хорошо изложено уважаемым k_lvk. Я же перейду непосредственно к умозаключениям, которые родились у меня после ее прочтения - благо, книга не такая уж и большая, читали и поболее. Если вкратце, меня всегда заботил вопрос, чем руководствовался Троцкий при аресте Щастного и Ревтрибунал при его осуждении, если тот якобы ни в чем не виноват (а ни Троцкий, ни Ревтрибунал параноиками или обиженными институтками не были, чтобы там не говорили).
Бэкграунд был вкратце такой.
В начале 1918 г. Балтфлот оказался частью отрезан от России, оказавшись в Гельсинфорсе-Хельсинки, к которому уже подходили немцы. С трудом преодолев дезорганизацию и технические трудности, флот все-таки вывезли в Петроград, в чем Щастный сыграл большую роль. Тогда он был еще не командующим морскими силами Балтфлота, а работал в оперативном отделе штаба. Наморси он стал в 20-х числах марта 1918 г., так как предыдущий командующий А.В.Развозов был отстранен СНК и арестован. К тому времени ситуация на флоте была такая - под влиянием демократизации армии флотом кроме непосредственных начальников существовали коллегиальные органы: Совет флагманов - то есть, собрание всех начальников всех флотских единиц, и Совет комиссаров, который избирался съездом делегатов флота. Избирался и комиссар флота. Так комиссаром Балтфлота стал матрос Блохин. Однажды Центр героически сказал: "Хватит это терпеть!" и постановил, что все эти Советы лишаются своих функций, а комиссар назначается из Москвы. Комиссаром к Щастному был назначен военмор Флеровский, что Щастному не понравилось. А Советы как были так и остались.
Флот тогда был в угрожающем положении - по прежнему в море были немцы, уже начали выходить в море и финны, они же не без покровительства немцев совершали вылазки на советскую территорию, так как никакой четкой границы не было. Опасность немецкого наступления еще сохранялась. Так в Москве родилась идея в случае крайней нужды уничтожить Балтфлот, чтобы он не достался врагу. Троцкий, зная, что деморализованная команда моряков к этому отнесется недружелюбно, предложил сформировать ударные подрывные команды из особо надежных людей. Об этом прознали, что любопытно, англичане, и один "морской агент" (а на самом деле разведчик Кроми) даже предложил СНК деньги, если те действительно не допустят попадания флота в руки немцев. Англичанину ничего не ответили, но было решено, что денежное содержание "ударным командам" не помешает. Все это было приказано Щастному юзограмой.
Дальше, по версии обвинения, Щастный начал юлить и делать все так, чтобы нарушить приказ. Главным пунктом обвинения была речь, произнесенная им в Совете съезда комиссаров флота, в которой он и огласил содержание приказа. Понятно, что морякам это не понравилось - слишком это напоминало работу большевиков на немцев. Хотя формально приказ не огласили, завязалась буза, в ходе которой взбунтовалась Минная дивизия. Участники бунта выдвинули лозунг "диктатуры Балтфлота", чтобы защитить революцию, несколько эсминцев даже выдвинулись с заряженными орудиями к городу - где как раз была очень крупная забастовка Обуховского завода. Но власти, подогнав силы из Кронштадта, уговорили Минную сдаться по-хорошему и выдать смутьянов. Главными зачинщиками были так и неразысканные бывшие офицеры Засимук и Лисаневич.
Все это властям, конечно, не понравилось. Подозревая Щастного в двойной игре, его вызвали в Москву, обыскали, допросили, а после относительно недолгого следствия постановили расстрелять за саботаж и дезорганизаторскую работу.
Итак, насколько же справедливы обвинения большевистского правосудия, если судить по материалам дела?
Весьма любопытным документом является стенограмма допроса Щастного Троцким, сразу после прибытия того в Москву Допрос протекал примерно так - Троцкий подробно и настойчиво расспрашивал Щастного, что он делал для выполнения его приказов, а тот упорно оправдывается и отвечает, что делал все, что положено, тщательно отгораживаясь от каких-либо обвинений. Особенно много Троцкий расспрашивал о той речь в Совете съезда.
Основные аргументы оправданий Щастного сводились к следующему: 1) Как вы и требовали, я передавал запросы об установлении демаркационной линии немцам, не моя вина, если те не отвечали; 2) В оглашении юзограммы ничего преступного не вижу, даже если там и было сказано: "Секретно". Она же не зашифрована, ее все телеграфисты видели. Да и даже если проводить ее в жизнь, без Совета комиссаров было невозможно обойтись; 3) нет, я выступал только в Совете съезда комиссаров, он выслушал и принял к сведению. Влияние моей речи на вспышки бунтов на флоте неочевидны; 4) Если у меня изъяли наметки к съезду с политическими заявлениями, это ничего не значит, наметки не свидетельствуют о том, что я это говорил! 5) да, я в течении целой недели не арестовывал Засимука-Лисаневича по приказу из Москвы. Почему? Так вы же сами не прислали мне его машинокописную копию! (sic!!!) 6) комиссаром Флеровского не признаю, еще не издан приказ о его назначении по флоту.
И так далее в том же духе. Как и подозревал, апологетические утверждения Рабиновича в известной статье, что-де Щастный упорно защищался и даже "опроверг некоторые нападки Троцкого" - суть преувеличения. Щастный просто оправдывался, как и каждый обычный человек, местами хорошо, а местами странновато. В его ответах много двусмысленных формулировок в духе "меня просили доложить обстановку, вот я и доложил. Кто? Не знаю, не помню, не могу сказать, дайте я вам отвечу на другое, а это вообще не ко мне". Конец допроса Троцкий резюмировал давно верно:
Троцкий: Мы считаем из только что сделанного сообщения, что член Морской коллегии Альтфатер, озабоченный тем, чтобы флот не стал добычей неприятеля, докладывал Морской коллегии и Высшему Военному Совету о том, что нет никакой гарантии действительного исполнения отданных распоряжений и сделанного расписания об уничтожении флота в случае крайней опасности. В качестве мотивов и главных причин этого явления приводилось нравственное состояние команды, указывалось на то, что немцы умеют сеять панику, что они запугают матросов и что таким образом терроризированные, запуганные и деморализованные матросские массы в решающий момент могут помешать выполнить необходимые действия по уничтожению флота тем отдельным лицам, которые оставались бы верны своему долгу до конца. Было такое рода заявление?
Щастный: Совершенно верно.
Троцкий: В связи с этим я поставил вопрос, какие меры были приняты начальником Морских сил, чтобы внести нравственное успокоение в среду личного состава флота по главному вопросу о том, чем и кем диктуется необходимость уничтожения флота - волей ли германской власти или интересами Российской республики. Я спрашивал, имел ли он совещание с главным комиссаром и требовал ли от него, чтобы в экстренном порядке разъяснил этот вопрос, чтобы он не оставил и тени подозрений насчет того, что русские суда могут уничтожаться по тайным предписаниям германского правительства. В ответ мы слышали, что с главным комиссаром, на котором лежит в первую очередь ответственность за нравственное состояние флота, по этому поводу разговора не было, но что был разговор с прежним Советом комиссаров, при этом относительно времени, характера этих разговоров никаких более точных указаний за запамятованием бывший начальник Морских сил сообщить не мог, вследствие чего представляется абсолютно необходимым в срочном порядке допросить по этому поводу как членов Совета флагманов, так и членов Совета комиссаров.
Члены СФ и СК, судя по делу, так и не были допрошены. Ограничились допросами главкомиссара Блохина, комиссара Минной дивизии Дужека, Раскольникова, Флеровского. Из допроса Блохина быстро выяснилось, что комиссар - тряпка, за наморси не следил, в отношениях с ним был хороших, хотя сам же признавал, что политические взгляды Щастного ему неизвестны ("он всегда был какой-то хитрый"), некоторые оперативные приказания тот даже подписывал за него. Приказ Троцкого он, как и многие, воспринял скорее негативно - в итоге после оглашения приказа даже была послана делегация в Москву с целью "выяснить это недоразумение". В общем, такое впечатление, что даже если Щастный был контрреволюционером, комиссар бы этого не заметил. Позднее он даже был арестован за "пособничество" Щастному, но отпущен.
А вот показания Раскольникова-Флеровского оказались куда жестче. Процитирую последнее целиком.
ПОКАЗАНИЯ И.П. ФЛЕРОВСКОГО, ВЫСЛАННЫЕ 7 ИЮНЯ 1918 ГОДА СЛЕДОВАТЕЛЮ В.Э. КИНГИСЕППУ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ
Мое знакомство с Щастным произошло на съезде, где он выступал с докладом о переходе флота из Гельсингфорса в Кронштадт. В докладе Щастный делал сообщения, которые, по моему мнению, следовало бы делать главному комиссару флота. Он со всей подробностью рассказывал о переговорах, в которых предосудительного в политическом смысле я ничего не усмотрел, но сам факт, что политического характера переговоры и доклад о них на съезде делались Щастным, по положению ЦИК об управлении флотом, является ненормальным. Объясняю, однако, это тем, что бывший главный комиссар флота Блохин был не способен ни к тому, ни к другому. В Совет съезда Щастный явился с тем, чтобы сделать предварительный доклад о положении во флоте и затем повторить его на пленуме съезда, к чему совершенно открыто выражал свое желание. Доклад носил определенно политический характер. Как на особенно яркий момент доклада должен указать на положение о том, что Советская власть не проявляет никакого творчества в деле воссоздания флота. Доклад освещал международное положение в смысле полной безвыходности и безнадежности для нашей страны и Советской власти, так что прочитанный на съезде он мог произвести, несомненно, тяжелое впечатление и совершенно неблагоприятное для Советской власти. Насколько мне удалось отметить, целью доклада Щастного была не простая информация, а проведение на съезде резолюции с требованием максимальной самостоятельности командному составу в деле организации боевых сил страны; доклад Щастного и эта резолюция в особенности заставили меня спросить Щастного, признает ли он декрет ЦИК об управлении флотом, на что Щастный мне ответил молчанием. Я повторил этот вопрос в другой форме, признает ли он над собой контроль комиссаров, на что Щастный ответил кивком головы в сторону членов старого Совкомбалта, присутствующих на докладе, и словами: «Я всегда работаю вместе с ними». Из этой сцены я сделал вывод, что Щастный, сжившийся со старым Совкомбалтом, неприязненно относился к возможности смены этого Совкомбалта и к моему назначению Главкомбалтом.
Должен отметить, что мое впечатление от доклада Щастного совершенно совпало с впечатлениями большей части Совета съезда, присутствовавшего на докладе. Никаких конкретных предложений к воссозданию флота Щастный не делал, несмотря на прямые вопросы по этой части мои и членов Совета. Прочтение доклада на съезде Советом было отклонено и именно потому, что, не предлагая ничего конкретного в смысле выхода из неблагоприятных условий жизни флота, доклад мог создать атмосферу на съезде, которая бы помешала серьезной деловой и необходимой для флота работе съезда. На «Кречете» Щастный в моем присутствии информировал Совет съезда о телеграмме Троцкого, касающейся организации в подготовке взрыва флота в случае неизбежности, снабженной комментарием Беренса. И здесь информация носила тот же характер, что и в Совете съезда, то есть оставляла впечатление тяжкой безвыходности и будто нежелания Советской власти принять меры к воссозданию флота. Именно из этой информации и встали те вопросы, которые в связи с положением флота были представлены Советом съезда Верховной морской коллегии. Политическое положение во флоте к моему приезду можно охарактеризовать двумя признаками: состояние паники и весьма слабая осведомленность о действительном политическом положении в стране. На почве такого состояния в матросских массах замечалось недовольство Советской властью и доверие к авантюристам, которые пытались и пытаются использовать тяжкое положение для успешной агитации против Советской власти. Информация Щастного, по моему убеждению, не только не оздоровляла атмосферу во флоте, а наоборот способствовала развитию противосоветской агитации. Более подробное показание могу дать устно, в случае надобности.
В конечном итоге Ревтрибунал решил, что всего этого достаточно, чтобы обвинить Щастного в двойной игре, провоцировании, разжигании розни между Москвой и матросами, а потому враг трудового народа должен быть расстрелян без дополнительных данных. Поступок, бесспорно, неверный, хотя и укладывается в логику того времени - неважно, понимал ли ты свою вину, важно, что получилось. Многие свидетели не опрошены, влияние на Минный мятеж не выяснено, мотивы адмирала неизвестны. К тому же трибунал, судя по материалам дела, преувеличил и вменил в вину Щастному даже то, что тот не совершал - например, под впечатлением слов Троцкого, обвинил наморси в затягивании вопроса об установлении демаркационной линии, что, судя по всему, не так. Обвинил его в ненависти к "крайним партиям", хотя сам же Щастный имел в виду под ними анархические вспышки и "настроения офицеров". Да и в наметках к съезду тяжело найти оправдание минной дивизии - скорее наоборот, Щастный в них явно осуждал мятежников и вообще, демонстрировал солидарность с Москвой и товарищем Троцким. Сам Троцкий, действительно, был оооочень недоволен поведением наморси, на допросе вел себя непривычно эмоционально. Щастный еще обиделся и заявлял на суде: нарком придирался ко мне, кричал на меня и даже иногда стучал кулаком по столу! !!!
Однако против Щастного есть много косвенных улик, которые свидетельствует если и не о его сознательной контрреволюционной работе, то как минимум о его очень спорной лояльности политике Москвы. Почему, например, он не сообщил Москву о находящихся в его руках документах, якобы подтверждающих, что большевиками вертит Берлин? (ныне доказано, что они подложные) Он показывал их Блохину, сказав что-то в духе: "Посмотрите, какую ложь враги печатают!", но не объяснил, откуда у него взялись. Он показывал их в Совете флагманов, в Совете комиссаров - но ничего не сообщил Москве, и даже перед Троцким на допросе об этом не заикнулся, хотя они были тут же рядом в его портфеле. Примечательно, что откуда Щастный достал эти "документы", следствие так и не выяснило, да, видимо, особо и не интересовалось.
Щастный напирал на то, что огласил приказ в докладе лишь в Совете съезда комиссаров, а тот "принял доклад к сведению". Но, как видно из показаний Флеровского, Щастный хотел огласить его и на съезде, а Совет съезда ему наоборот, запретил. Он упомянул, что его не раз просили сделать об общей обстановке, но кто, когда - "не знаю-не помню". Щастный отнекивался, что не признает комиссара, пока нет приказа по флоту - но Блохин сам признает, что Щастный все равно с Флеровским работать не хотел. Весьма двусмысленны и ответы на вопрос о признании советской власти в духе: "Раз я здесь, сами решайте, признаю или нет". А уж отмазки с отрицанием вины в не-аресте бунтовщиков и оглашении приказа с помощью формалистических софизмов - нет приказа, нет шифра, нет пометки - это просто чушь для недалеких и откровенная липа.
Резюмируя, могу заключить. Щастный действительно отличился двусмысленным поведением. Став главой морских сил флота, он лавировал между требованиями центральной власти и местными моряками. Он явно утаивал копии "немецких документов" от Москвы, саботажничал в деле подготовки флота к уничтожению и аресте офицеров-бунтовщиков. Не может быть, чтобы он не понимал, к чему приведет оглашение таких приказов. Все это привело к тому, что действия Щастного были оценены революционным правосудием в духе времени как преступная контрреволюция - не будем забывать, что внутренняя напряженность в те дни резко набирала витки.
Однако, если отрешиться от призмы революционного сознания, то очень трудно четко ответить на вопрос, было ли его поведение результатом сознательной позиции офицера-контрреволюционера, который просто пытался всеми силами сохранить флот для будущей антибольшевистской России или Щастный просто оказался заложником обстоятельств, когда он не мог пойти мимо настроений местных масс и решился на рискованный маневр фронды перед Москвой. Определить тут грань очень сложно. Почему, например, Щастный подал в отставку незадолго до ареста? Просто не хотел больше отвечать за такую тяжелую задачу, с которой должен справиться, по его выражению, "партийный адмирал"? Или это маневр с попыткой уйти от ответственности за заваренную кашу? Да, в его заметках перечислены мотивы ("Я не понимаю, чего хочет правительство от флота... Я устал... Я ухожу...") - но кто сказал, что он излагал это для себя, а не для какой-нибудь речи?
В общем, если действия Щастного более или менее ясны и понятны, то мотивы и настроения этого человека по-прежнему остаются довольно туманными, и большевистское правосудие в принципе может оказаться недалеко от истины. Думается, что действия и особенно настроения Щастного требуют рассмотрения в контексте всей его деятельности в послереволюционный период. Хотя бы для проверки слов Троцкого про саботаж, разжигание розни между матросами и большевиками и т.д. и т.п. Особенно в этом отношении любопытны некоторые приложения к книге, где излагаются документы начала 1918 г. В них Щастный напоминает типичного военспеца-патриота, который хочет не воевать за власть Советов, а удержать что можно от немцев. Про политику он не говорит ничего и никогда, даже в тех любопытных случаях, когда большевики и военспецы вместе обсуждают такой тонкий вопрос как: "А не организовать ли нам не Красную, а Национальную народную армию, чтобы привлечь туда все население и офицеров, и вот тогда удастся остановить немецкое наступление?" Понятно, что большевикам это не нравится, но планы военспецами излагаются вполне свободно, на полном серьезе. А Щастный не говорит ни да, ни нет, заявляя, что он только за техническую сторону вопроса. Но с флотскими Советами, что любопытно, работает вполне нормально. Так нормально, что нового комиссара явно не хочет.
Любопытно, что в каких-то мемуарах заключается версия, что уже в тюрьме Щастный грустно сказал, что его расстреляет немецкий шпион Троцкий. Не знаю, может, это и апокриф, но неисключено, что Щастный и в самом деле мог поверить в некие тайные статьи Брестского договора, шпионаж Ленина-Троцкого и т.д. В эту версию, в принципе, его поведение вполне укладывается. А что он их показывал на флоте - так ведь "свои". Ведь Щастный сам говорил, что «двадцать лет посвятил службе флоту, за это время сжился с ним, болея его нуждами».
Но и версию контрреволюции все же я бы со счетов окончательно не сбросил. Многочисленные примеры того времени показывают, что работавших до поры до времени с большевиками и даже ладивших с революционными организациями высокопоставленных военспецов было тогда немало. Что не помешало некоторым из низ сбежать к врагу. См. хотя бы историю с Черноморским флотом.
Бэкграунд был вкратце такой.
В начале 1918 г. Балтфлот оказался частью отрезан от России, оказавшись в Гельсинфорсе-Хельсинки, к которому уже подходили немцы. С трудом преодолев дезорганизацию и технические трудности, флот все-таки вывезли в Петроград, в чем Щастный сыграл большую роль. Тогда он был еще не командующим морскими силами Балтфлота, а работал в оперативном отделе штаба. Наморси он стал в 20-х числах марта 1918 г., так как предыдущий командующий А.В.Развозов был отстранен СНК и арестован. К тому времени ситуация на флоте была такая - под влиянием демократизации армии флотом кроме непосредственных начальников существовали коллегиальные органы: Совет флагманов - то есть, собрание всех начальников всех флотских единиц, и Совет комиссаров, который избирался съездом делегатов флота. Избирался и комиссар флота. Так комиссаром Балтфлота стал матрос Блохин. Однажды Центр героически сказал: "Хватит это терпеть!" и постановил, что все эти Советы лишаются своих функций, а комиссар назначается из Москвы. Комиссаром к Щастному был назначен военмор Флеровский, что Щастному не понравилось. А Советы как были так и остались.
Флот тогда был в угрожающем положении - по прежнему в море были немцы, уже начали выходить в море и финны, они же не без покровительства немцев совершали вылазки на советскую территорию, так как никакой четкой границы не было. Опасность немецкого наступления еще сохранялась. Так в Москве родилась идея в случае крайней нужды уничтожить Балтфлот, чтобы он не достался врагу. Троцкий, зная, что деморализованная команда моряков к этому отнесется недружелюбно, предложил сформировать ударные подрывные команды из особо надежных людей. Об этом прознали, что любопытно, англичане, и один "морской агент" (а на самом деле разведчик Кроми) даже предложил СНК деньги, если те действительно не допустят попадания флота в руки немцев. Англичанину ничего не ответили, но было решено, что денежное содержание "ударным командам" не помешает. Все это было приказано Щастному юзограмой.
Дальше, по версии обвинения, Щастный начал юлить и делать все так, чтобы нарушить приказ. Главным пунктом обвинения была речь, произнесенная им в Совете съезда комиссаров флота, в которой он и огласил содержание приказа. Понятно, что морякам это не понравилось - слишком это напоминало работу большевиков на немцев. Хотя формально приказ не огласили, завязалась буза, в ходе которой взбунтовалась Минная дивизия. Участники бунта выдвинули лозунг "диктатуры Балтфлота", чтобы защитить революцию, несколько эсминцев даже выдвинулись с заряженными орудиями к городу - где как раз была очень крупная забастовка Обуховского завода. Но власти, подогнав силы из Кронштадта, уговорили Минную сдаться по-хорошему и выдать смутьянов. Главными зачинщиками были так и неразысканные бывшие офицеры Засимук и Лисаневич.
Все это властям, конечно, не понравилось. Подозревая Щастного в двойной игре, его вызвали в Москву, обыскали, допросили, а после относительно недолгого следствия постановили расстрелять за саботаж и дезорганизаторскую работу.
Итак, насколько же справедливы обвинения большевистского правосудия, если судить по материалам дела?
Весьма любопытным документом является стенограмма допроса Щастного Троцким, сразу после прибытия того в Москву Допрос протекал примерно так - Троцкий подробно и настойчиво расспрашивал Щастного, что он делал для выполнения его приказов, а тот упорно оправдывается и отвечает, что делал все, что положено, тщательно отгораживаясь от каких-либо обвинений. Особенно много Троцкий расспрашивал о той речь в Совете съезда.
Основные аргументы оправданий Щастного сводились к следующему: 1) Как вы и требовали, я передавал запросы об установлении демаркационной линии немцам, не моя вина, если те не отвечали; 2) В оглашении юзограммы ничего преступного не вижу, даже если там и было сказано: "Секретно". Она же не зашифрована, ее все телеграфисты видели. Да и даже если проводить ее в жизнь, без Совета комиссаров было невозможно обойтись; 3) нет, я выступал только в Совете съезда комиссаров, он выслушал и принял к сведению. Влияние моей речи на вспышки бунтов на флоте неочевидны; 4) Если у меня изъяли наметки к съезду с политическими заявлениями, это ничего не значит, наметки не свидетельствуют о том, что я это говорил! 5) да, я в течении целой недели не арестовывал Засимука-Лисаневича по приказу из Москвы. Почему? Так вы же сами не прислали мне его машинокописную копию! (sic!!!) 6) комиссаром Флеровского не признаю, еще не издан приказ о его назначении по флоту.
И так далее в том же духе. Как и подозревал, апологетические утверждения Рабиновича в известной статье, что-де Щастный упорно защищался и даже "опроверг некоторые нападки Троцкого" - суть преувеличения. Щастный просто оправдывался, как и каждый обычный человек, местами хорошо, а местами странновато. В его ответах много двусмысленных формулировок в духе "меня просили доложить обстановку, вот я и доложил. Кто? Не знаю, не помню, не могу сказать, дайте я вам отвечу на другое, а это вообще не ко мне". Конец допроса Троцкий резюмировал давно верно:
Троцкий: Мы считаем из только что сделанного сообщения, что член Морской коллегии Альтфатер, озабоченный тем, чтобы флот не стал добычей неприятеля, докладывал Морской коллегии и Высшему Военному Совету о том, что нет никакой гарантии действительного исполнения отданных распоряжений и сделанного расписания об уничтожении флота в случае крайней опасности. В качестве мотивов и главных причин этого явления приводилось нравственное состояние команды, указывалось на то, что немцы умеют сеять панику, что они запугают матросов и что таким образом терроризированные, запуганные и деморализованные матросские массы в решающий момент могут помешать выполнить необходимые действия по уничтожению флота тем отдельным лицам, которые оставались бы верны своему долгу до конца. Было такое рода заявление?
Щастный: Совершенно верно.
Троцкий: В связи с этим я поставил вопрос, какие меры были приняты начальником Морских сил, чтобы внести нравственное успокоение в среду личного состава флота по главному вопросу о том, чем и кем диктуется необходимость уничтожения флота - волей ли германской власти или интересами Российской республики. Я спрашивал, имел ли он совещание с главным комиссаром и требовал ли от него, чтобы в экстренном порядке разъяснил этот вопрос, чтобы он не оставил и тени подозрений насчет того, что русские суда могут уничтожаться по тайным предписаниям германского правительства. В ответ мы слышали, что с главным комиссаром, на котором лежит в первую очередь ответственность за нравственное состояние флота, по этому поводу разговора не было, но что был разговор с прежним Советом комиссаров, при этом относительно времени, характера этих разговоров никаких более точных указаний за запамятованием бывший начальник Морских сил сообщить не мог, вследствие чего представляется абсолютно необходимым в срочном порядке допросить по этому поводу как членов Совета флагманов, так и членов Совета комиссаров.
Члены СФ и СК, судя по делу, так и не были допрошены. Ограничились допросами главкомиссара Блохина, комиссара Минной дивизии Дужека, Раскольникова, Флеровского. Из допроса Блохина быстро выяснилось, что комиссар - тряпка, за наморси не следил, в отношениях с ним был хороших, хотя сам же признавал, что политические взгляды Щастного ему неизвестны ("он всегда был какой-то хитрый"), некоторые оперативные приказания тот даже подписывал за него. Приказ Троцкого он, как и многие, воспринял скорее негативно - в итоге после оглашения приказа даже была послана делегация в Москву с целью "выяснить это недоразумение". В общем, такое впечатление, что даже если Щастный был контрреволюционером, комиссар бы этого не заметил. Позднее он даже был арестован за "пособничество" Щастному, но отпущен.
А вот показания Раскольникова-Флеровского оказались куда жестче. Процитирую последнее целиком.
ПОКАЗАНИЯ И.П. ФЛЕРОВСКОГО, ВЫСЛАННЫЕ 7 ИЮНЯ 1918 ГОДА СЛЕДОВАТЕЛЮ В.Э. КИНГИСЕППУ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ
Мое знакомство с Щастным произошло на съезде, где он выступал с докладом о переходе флота из Гельсингфорса в Кронштадт. В докладе Щастный делал сообщения, которые, по моему мнению, следовало бы делать главному комиссару флота. Он со всей подробностью рассказывал о переговорах, в которых предосудительного в политическом смысле я ничего не усмотрел, но сам факт, что политического характера переговоры и доклад о них на съезде делались Щастным, по положению ЦИК об управлении флотом, является ненормальным. Объясняю, однако, это тем, что бывший главный комиссар флота Блохин был не способен ни к тому, ни к другому. В Совет съезда Щастный явился с тем, чтобы сделать предварительный доклад о положении во флоте и затем повторить его на пленуме съезда, к чему совершенно открыто выражал свое желание. Доклад носил определенно политический характер. Как на особенно яркий момент доклада должен указать на положение о том, что Советская власть не проявляет никакого творчества в деле воссоздания флота. Доклад освещал международное положение в смысле полной безвыходности и безнадежности для нашей страны и Советской власти, так что прочитанный на съезде он мог произвести, несомненно, тяжелое впечатление и совершенно неблагоприятное для Советской власти. Насколько мне удалось отметить, целью доклада Щастного была не простая информация, а проведение на съезде резолюции с требованием максимальной самостоятельности командному составу в деле организации боевых сил страны; доклад Щастного и эта резолюция в особенности заставили меня спросить Щастного, признает ли он декрет ЦИК об управлении флотом, на что Щастный мне ответил молчанием. Я повторил этот вопрос в другой форме, признает ли он над собой контроль комиссаров, на что Щастный ответил кивком головы в сторону членов старого Совкомбалта, присутствующих на докладе, и словами: «Я всегда работаю вместе с ними». Из этой сцены я сделал вывод, что Щастный, сжившийся со старым Совкомбалтом, неприязненно относился к возможности смены этого Совкомбалта и к моему назначению Главкомбалтом.
Должен отметить, что мое впечатление от доклада Щастного совершенно совпало с впечатлениями большей части Совета съезда, присутствовавшего на докладе. Никаких конкретных предложений к воссозданию флота Щастный не делал, несмотря на прямые вопросы по этой части мои и членов Совета. Прочтение доклада на съезде Советом было отклонено и именно потому, что, не предлагая ничего конкретного в смысле выхода из неблагоприятных условий жизни флота, доклад мог создать атмосферу на съезде, которая бы помешала серьезной деловой и необходимой для флота работе съезда. На «Кречете» Щастный в моем присутствии информировал Совет съезда о телеграмме Троцкого, касающейся организации в подготовке взрыва флота в случае неизбежности, снабженной комментарием Беренса. И здесь информация носила тот же характер, что и в Совете съезда, то есть оставляла впечатление тяжкой безвыходности и будто нежелания Советской власти принять меры к воссозданию флота. Именно из этой информации и встали те вопросы, которые в связи с положением флота были представлены Советом съезда Верховной морской коллегии. Политическое положение во флоте к моему приезду можно охарактеризовать двумя признаками: состояние паники и весьма слабая осведомленность о действительном политическом положении в стране. На почве такого состояния в матросских массах замечалось недовольство Советской властью и доверие к авантюристам, которые пытались и пытаются использовать тяжкое положение для успешной агитации против Советской власти. Информация Щастного, по моему убеждению, не только не оздоровляла атмосферу во флоте, а наоборот способствовала развитию противосоветской агитации. Более подробное показание могу дать устно, в случае надобности.
В конечном итоге Ревтрибунал решил, что всего этого достаточно, чтобы обвинить Щастного в двойной игре, провоцировании, разжигании розни между Москвой и матросами, а потому враг трудового народа должен быть расстрелян без дополнительных данных. Поступок, бесспорно, неверный, хотя и укладывается в логику того времени - неважно, понимал ли ты свою вину, важно, что получилось. Многие свидетели не опрошены, влияние на Минный мятеж не выяснено, мотивы адмирала неизвестны. К тому же трибунал, судя по материалам дела, преувеличил и вменил в вину Щастному даже то, что тот не совершал - например, под впечатлением слов Троцкого, обвинил наморси в затягивании вопроса об установлении демаркационной линии, что, судя по всему, не так. Обвинил его в ненависти к "крайним партиям", хотя сам же Щастный имел в виду под ними анархические вспышки и "настроения офицеров". Да и в наметках к съезду тяжело найти оправдание минной дивизии - скорее наоборот, Щастный в них явно осуждал мятежников и вообще, демонстрировал солидарность с Москвой и товарищем Троцким. Сам Троцкий, действительно, был оооочень недоволен поведением наморси, на допросе вел себя непривычно эмоционально. Щастный еще обиделся и заявлял на суде: нарком придирался ко мне, кричал на меня и даже иногда стучал кулаком по столу! !!!
Однако против Щастного есть много косвенных улик, которые свидетельствует если и не о его сознательной контрреволюционной работе, то как минимум о его очень спорной лояльности политике Москвы. Почему, например, он не сообщил Москву о находящихся в его руках документах, якобы подтверждающих, что большевиками вертит Берлин? (ныне доказано, что они подложные) Он показывал их Блохину, сказав что-то в духе: "Посмотрите, какую ложь враги печатают!", но не объяснил, откуда у него взялись. Он показывал их в Совете флагманов, в Совете комиссаров - но ничего не сообщил Москве, и даже перед Троцким на допросе об этом не заикнулся, хотя они были тут же рядом в его портфеле. Примечательно, что откуда Щастный достал эти "документы", следствие так и не выяснило, да, видимо, особо и не интересовалось.
Щастный напирал на то, что огласил приказ в докладе лишь в Совете съезда комиссаров, а тот "принял доклад к сведению". Но, как видно из показаний Флеровского, Щастный хотел огласить его и на съезде, а Совет съезда ему наоборот, запретил. Он упомянул, что его не раз просили сделать об общей обстановке, но кто, когда - "не знаю-не помню". Щастный отнекивался, что не признает комиссара, пока нет приказа по флоту - но Блохин сам признает, что Щастный все равно с Флеровским работать не хотел. Весьма двусмысленны и ответы на вопрос о признании советской власти в духе: "Раз я здесь, сами решайте, признаю или нет". А уж отмазки с отрицанием вины в не-аресте бунтовщиков и оглашении приказа с помощью формалистических софизмов - нет приказа, нет шифра, нет пометки - это просто чушь для недалеких и откровенная липа.
Резюмируя, могу заключить. Щастный действительно отличился двусмысленным поведением. Став главой морских сил флота, он лавировал между требованиями центральной власти и местными моряками. Он явно утаивал копии "немецких документов" от Москвы, саботажничал в деле подготовки флота к уничтожению и аресте офицеров-бунтовщиков. Не может быть, чтобы он не понимал, к чему приведет оглашение таких приказов. Все это привело к тому, что действия Щастного были оценены революционным правосудием в духе времени как преступная контрреволюция - не будем забывать, что внутренняя напряженность в те дни резко набирала витки.
Однако, если отрешиться от призмы революционного сознания, то очень трудно четко ответить на вопрос, было ли его поведение результатом сознательной позиции офицера-контрреволюционера, который просто пытался всеми силами сохранить флот для будущей антибольшевистской России или Щастный просто оказался заложником обстоятельств, когда он не мог пойти мимо настроений местных масс и решился на рискованный маневр фронды перед Москвой. Определить тут грань очень сложно. Почему, например, Щастный подал в отставку незадолго до ареста? Просто не хотел больше отвечать за такую тяжелую задачу, с которой должен справиться, по его выражению, "партийный адмирал"? Или это маневр с попыткой уйти от ответственности за заваренную кашу? Да, в его заметках перечислены мотивы ("Я не понимаю, чего хочет правительство от флота... Я устал... Я ухожу...") - но кто сказал, что он излагал это для себя, а не для какой-нибудь речи?
В общем, если действия Щастного более или менее ясны и понятны, то мотивы и настроения этого человека по-прежнему остаются довольно туманными, и большевистское правосудие в принципе может оказаться недалеко от истины. Думается, что действия и особенно настроения Щастного требуют рассмотрения в контексте всей его деятельности в послереволюционный период. Хотя бы для проверки слов Троцкого про саботаж, разжигание розни между матросами и большевиками и т.д. и т.п. Особенно в этом отношении любопытны некоторые приложения к книге, где излагаются документы начала 1918 г. В них Щастный напоминает типичного военспеца-патриота, который хочет не воевать за власть Советов, а удержать что можно от немцев. Про политику он не говорит ничего и никогда, даже в тех любопытных случаях, когда большевики и военспецы вместе обсуждают такой тонкий вопрос как: "А не организовать ли нам не Красную, а Национальную народную армию, чтобы привлечь туда все население и офицеров, и вот тогда удастся остановить немецкое наступление?" Понятно, что большевикам это не нравится, но планы военспецами излагаются вполне свободно, на полном серьезе. А Щастный не говорит ни да, ни нет, заявляя, что он только за техническую сторону вопроса. Но с флотскими Советами, что любопытно, работает вполне нормально. Так нормально, что нового комиссара явно не хочет.
Любопытно, что в каких-то мемуарах заключается версия, что уже в тюрьме Щастный грустно сказал, что его расстреляет немецкий шпион Троцкий. Не знаю, может, это и апокриф, но неисключено, что Щастный и в самом деле мог поверить в некие тайные статьи Брестского договора, шпионаж Ленина-Троцкого и т.д. В эту версию, в принципе, его поведение вполне укладывается. А что он их показывал на флоте - так ведь "свои". Ведь Щастный сам говорил, что «двадцать лет посвятил службе флоту, за это время сжился с ним, болея его нуждами».
Но и версию контрреволюции все же я бы со счетов окончательно не сбросил. Многочисленные примеры того времени показывают, что работавших до поры до времени с большевиками и даже ладивших с революционными организациями высокопоставленных военспецов было тогда немало. Что не помешало некоторым из низ сбежать к врагу. См. хотя бы историю с Черноморским флотом.