Как священник-коммунист у Щетинкина партизанил
Мне до этого разок имя Василия Головина попадалось в сибирской газете как пример сочувствующего партизанам, но я не знал, что он таки был самым натуральным красным попом. Все по классике - вольнодумец, критик церкви, смешиватель социалистических идей с ранним христианством, партизан, советский работник, да еще и член партии. Потом, как водится - бывший поп и гражданский служащий. Очередной пример в копилку красных попов.
«Сибирский Мелье. Автобиографический очерк». Воспоминания В.И. Головина, бывшего священника, о П.Е. Щетинкине и своем участии в партизанском движении
Не ранее 1930 г.
[г. Москва]
Пишет б[ывший] свящ[енник], давал кв[артиру] [П.Е.] Щетинкину.
После вновь благополучно служил в попах, а сегодня «в оркестрах» засел.
[Подпись-автограф] 1935 г.*
* Рукописная помета неизвестного лица.
Занимаясь изучением истории философских учений, я обнаружил, что на фоне эксплуататорской роли церкви на протяжении истории человечества встречались и встречаются сейчас отдельные исключительные личности, совершенно или отчасти деклассировавшиеся, ставившие целью своей жизни критиковать существующий феодальный или империалистический государственный механизм своей эпохи - с помощью церковно-библейских аргументов. Эти носители революционно-коммунистических идей впитывали в себя настроения и выражали в письменной или устной форме все то, чем страдала трудящаяся часть общества. Примерный перечень таких лиц был бы длинен. Отмечу некоторых - это Жан Милье или Мелье, который в истории философских идей отмечается всюду во всех работах как революционный коммунист XVIII века. /72/
Это очень интересная личность. Он был приходским сельским священником во Франции. Его окружала среда крестьян, которых мучили помещики простые и титулованные, гражданские и церковные.
Я приведу о нем несколько цитат из книг Ленинской публичной всесоюзной библиотеки в Москве: «Однажды помещик избил нескольких крестьян, и Мелье, вся жизнь которого была посвящена служению этим несчастным, всеми притесняемым людям, возмутился и в ближайшее воскресенье не помянул в молитве “сеньора”. Дворянин пожаловался епископу. Последний потребовал извинения. Снова наступило воскресенье. Мелье взошел на кафедру и воскликнул: «Такова судьба бедных сельских священников: епископы, важные баре презирают нас и не заботятся о нас, они слушают только дворянство. Итак, помолимся за хозяина этого села, попросим бога, чтобы он обратил его, чтобы не дал ему снова впасть в грех бить бедных и грабить сирот» (Лен. б-ка. Книга В. Волгина «Путешественники новейшего социализма». 1955. Ч. 2. С. 327-329).
Огорчения вследствие дурного обращения начальства заставило Мелье уморить себя голодом в 1729 г. Он был атеистом (как христиане первых времен), материалистом и коммунистом, но при жизни не делился всеми идеями с прихожанами, оставив, однако, в трех экземплярах громадное завещание. Один из подлинников этого завещания найден в середине XIX века Р. Шарлем в Голландии у антиквария, и завещание было издано полностью. Об этом завещании есть монография в 89 страниц В. Волгина (Лен. публ. б-ка в Москве, 66/382, изд. 1924 г., изд. «Красная новь»). Я процитирую несколько мест этой книги: «…Он (Мелье) - единственный социалист-революционер дореволюционной Франции (монография [В.] Волгина «Революционный коммунист XVIII века Ж. Мелье и его завещание», изд. 1924 г., с. 3). «Сознание необходимости революционной пропаганды, объединение угнетенных, борьба с высшими классами - …эти идеи сближают его с социалистами XIX века» (там же, с. 3).
«Скромный сельский священник, он в то же время был решительный и последовательный атеист, для которого всякая религия - лишь лицемерная сказка, придуманная высшими, чтобы держать в узде низших, он один из самых ранних проповедников материализма во Франции XVIII века» (там же, с. 3). «Он сознает зависимость поведения различных общественных групп от их групповых интересов, он признает необходимость для достижения социального идеала борьбы угнетенных групп с угнетателями. Для него борьба - единственный возможный двигатель исторического процесса. Он не осуждает ее, как многие социалисты-утописты не только XVIII, но и ХIХ вв., наоборот, он к ней призывает (там же, с. 3).
Вся монография состоит из перечня коммунистических планов устройства общества и критики существующего церковно-государственного механизма с помощью библейско-евангельских аргументов и призыва к объединению трудящихся для свержения всех тиранов и тиранокоролей. Так отмечен Мелье в этих двух книгах. Там же на с. 50, отмечено, что один из историков французского социализма XVII-ХVIII вв. Гуго считает, что Мелье был хорошо знаком с крестьянскими ком-/73/-мунистами Шампани ХVIII в., что, однако, Волгин опровергает здесь же. Завещание Мелье - громадный литературный труд. Оно определило свой век. Однако оно печатается, но не все, а только в отрывках тех мест, которые критиковали религию. Таким образом, как говорит Волгин в своей другой книге: «Влияние завещания как книги коммунистической было весьма ограниченным». Но это влияние возрастало после обнаружения подлинника и издания завещания полностью. И Волгин признает, что “завещание Мелье - один из редких случаев литературного оформления смутных социальных чаяний, бродивших в глубине придавленной и угнетенной французской деревни ХVIII в. Обыкновенно настроения деревенских низов, не находя отчетливого выражения в литературе, остаются недосягаемыми для последующих историков… Это дает право его книге на особое внимание со стороны исследователей эволюции социалистических идей” (там же, с. 205).
В этой книге на с. 216 отмечен как предшественник научного коммунизма аббат ХVIII в. француз Мабли такими штрихами: «Следовательно, строй первобытного коммунизма (речь идет об учении Мабли) есть естественный порядок, соответствующий законам природы, а строй, основанный на частной собственности, есть нарушение этого естественного порядка, уклонение от него. Раздел - это нарушение изначальных повелений творца”. На с. 218 Волгин отмечает, что у Мабли имеются зачатки учения о классах и о противоречии и непримиримости классовых интересов.
После знакомства по истории с такими лицами мы не удивляемся, что в момент римской церковной кампании против СССР в 1931 г. один священник восхвалял советскую систему, утверждая, что у нас, как в Евангелии, трудящийся-бедняк на первом месте, а эксплуататор-богач у порога (термины церковные, но политически смысл их прозрачен). Факт этот отмечен в газете «Правда» за, кажется, 1931 г. Не удивительно, что в 1932 г. германская компартия приняла в компартию пастора Эккерта с подпиской о непропаганде христианских идей, которые пастор, как заявил, не оставляет. КГП* при этом осадила всех шавок в рясах и без ряс, которые начали вопить об изменении воинственности компартии к религии. Партия сказала, что хороший товарищ Эккерт в процессе совместной работы с нами изживет этот недостаток (журнал «Антирелигиозник» за 1923 г., Москва, б-ка НКПС). Прочитав это, я отыскал объяснение и того, почему я был отмечен в 1919 г. в Томской газете «Сибирская жизнь» в эпоху Колчака как священник-большевик Головин, с[ела] Красновского Ачинского района, который арестован в Ачинске за содействие красным при их мятежных выступлениях. Газеты этой в Ленинской б[иблиоте]ке не существует. Потому я делаю две выписки, копии из документов, имеющихся у меня. Первая копия (12.635, Москва) п.о. № 78, Головину В.И. до востребования, заказное. «В Томском городском архиве, ул. Карла Маркса, № 23 имеется газета за 1919 г. март - май об операциях отряда [П.Е.] Щетинкина, где, между прочим, говорится, или, вернее, упоминается фамилия В. Головин, поп-большевик. Копию статьи и вообще какой Вам нужен материал запросите архив непосредственно. Название газеты «Сибирская жизнь» (подпись). Я нашел свое место в истории эпохи /74/
* Так в документе. Имеется в виду Коммунистическая партия Германии - КПГ.
партизанского движения в 1918-1919 гг. в с[еле] Красновском, Ачинском районе. Человек, носивший рясу с 1910 по 1930 г., правда, с перерывами, правда, переменив до пятнадцати приходов из-за трений с архиереями, жандармами и белыми. Побывал и в Илимском таежном приходе Киренского района, и штрафовавшийся за проповеди и лишавшийся мест, несмотря на популярность в приходах. Сейчас я считаю своею обязанностью обратить внимание историков-писателей на тот период дел Петра Еф[имовича] Щетинкина, который протекал как начальный, подпольно-подготовительный период организации партизан в Б[ольше]Улуйской волости Ачинского района (Енисейская б[ывшая] губерния).
Этот период личного бытия партизана [П.Е.] Щетинкина начался с 18 июня 1918 г. с момента взятия Ачинска чехами. Период начался с скрывания мною Щетинкина у себя в квартире, когда я уже в проповедях изложил свое [мнение], как то, что коммунизм есть предпоследняя стадия государственности, стадия более идеальная, чем прежние государственные формации, которая перейдет (переродившейся) в строй Царства Божия, строй без государственных функций. После упорного чтения своей большой брошюры с кафедры церковника в течение нескольких раз подряд мне теоретически отступать было некуда. Я открыл верующим ход в партизаны, я развязал “совесть пасомых” от проклятий, несшихся от попов, архиереев, генералов, купцов и всех невежественных защитников связи церкви и государства, доказывая, что старый строй противоречит евангельскому строю. Делал я это так: я брал, как мишень, строй Римского государства I в[ека], выпячивал вперед черты сходства его с монархиями всех времен и народов и наводил прицел на него из христианских евангельских приданий Царства Божия (брошюра носила заглавие «Развитие божественного права вопреки человеческому в истории». Она украдена у меня по возвращении из Сибири на лошадях близ ст. Татарки в 1924 г.). Очень получалось прозрачно, что лезть в верующие не могли представители империй и республик, а коммунизм - родня христианству.
Вот схема этой исчезнувшей брошюры рукописи: собственность на вещи, землю, рабов и даже членов семьи Римского государства эпохи первохристианской вызывало издание законов, охраняющих ее. Возникала нужда в праве. Но законы об охране собственности требовали учреждения судей для нарушавших собственность. Однако решения судей были бы клочками бумаги, если бы не возникал исполнительский аппарат. А так как все эти лица жили без труда, на жаловании, то рождалось финансовое ведомство. Если к тому заметить, что порча межевых знаков, под[вод] лошадей и т.п., - по-видимому, уголовье, возникало в связи с правом собственности на вещи, то ясно, как возникало и уголовное право. Так возник весь государственный механизм Рима во главе с римским императором. Следовательно, из периода самосуда в стадии развития права, через период третейских судов (без принудительных функций) к праву римскому. Таков ход появления частного права.
В международных отношениях не было и этого. Оно было в стадии самосуда. Споры решались бойнями. Слышен стон народов и лязг цепей народов, уводимых в рабство. /75/
Этому строю Рима, а отчасти и иудейской церкви противопоставлялось, что Евангелие учит не считать твое, свое, советует быть готовым отдать свое другому, не защищать свое судом. В уголовном советует тоже вести себя не по праву, а быть готовым к немстительности (это мораль для прихожан между собою). Таково частное право евангельского Царства Божия.
В международных отношениях евангелизм советует братство народов, а не бойню, как делали в 1914 г. по притче о самарянине. Я доказывал, что братом нам может быть человек любой кожи (нации), а не так, как учат иудейские первопопы, что-де придет Мессия, оснует иудейское царство и согнет все народы под ярмо своего царства. Далее я излагал отличие закона Рима от закона Царства Божия. Закон Рима принудительный: если человек нарушает закон «Не убей», у него можно отнять жизнь, если нарушит закон «Не укради», - у него конфискуют вещи. Его объявляли вне покровительства нарушенного им закона. Закон Царствия Божия морален. Человек не нарушает законы «Не убей», «Не укради» не из страха наказания, а из любви к правде. Самым фактом нарушения закона он выпадает из сферы царства (высшего) в царствие человеческое со всеми его прелестями той или иной эпохи.
Однако и государственный строй прогрессирует и приближается к типу Ц[арства] Божия. Предпоследней стадией его являлось государство (не в собственном смысле человеческое), которое принципы евангелизма: отрицание собственности, братства народов, труд и т.п. - объявило своими законами. Однако до времени оно эти евангельские вещи проводит принудительно, как государство. Это государство есть коммунизм СССР. Оно пришло после и в результате того, что человечество шло от все увеличивающихся групп замиренного населения земли к международному государству. Вот уже виднеется Царство Божие, когда отомрут функции государственности (я указывал, что апостол Павел пишет лишь о том, что сделает не нужным начальствование для самоначальствования). Так я излагал учение В.И. Ленина об отмирании государства. Я советовал не смешивать христианство с пулеметным римским (папы) церковно-государственным христианством, которое усвоило все черты Рима, а не Ц[арствия] Божия. Оно 1 700 лет тому назад нарушило принципы христианства, приняв в свою среду без отказа от собственности и власти римских императоров, что продолжается и посейчас. Так в то время я излагал это дело.
В частных беседах на все толки крестьян о большевиках, я говорил, что пока не перебьем всех “архиереев и генералов” ничего не будет.
Не в этом одном я выразился. Эти речи лились при I-й сов[етской] власти, а вот потом получилось еще большее, хотя не особо большое. Это второе касается укрывания мною П.Е. Щетинкина в момент падения Советов. Нужно добавить, что идеи о том, что цари и правители всех времен и народов всегда разъединяли народы, а христианство пыталось соединить, я ухитрился протаскивать в проповедях на основе девятой гл[авы] Символа веры* еще в приходах Иркутской епархии, и даже при уряднике, стоявшем на клиросе. Я верил в свою миссию проповедника правды. Я начал там же за обедней пропускать молитву за царя (большая молитва), а так как /76/
* Здесь, очевидно, имеется в виду девятая часть Символа веры православной церкви: «Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь». Девятый из двенадцати особых истин, догматов, - догмат о Церкви.
иркутское начальство знало, что в Рязани в 1907 г. у меня произведен жандармами обыск, я смещаюсь в помощники учителя в село, но поехал в Юрьев, а оттуда в Иркутск, то меня перевели в таежный приход в 1914 г. в Киренский б[ывший] уезд. Будучи популярным, я после свержения царя избран первым председателем Осинского ревкома. Потом я приехал в с[ело] Красновское Ачинского района и оперся на выборное право общины. Против этого, в защиту старого порядка в церквах, [выступил] свящ[енник] Фокин (убитый щетинкинцами) и дьякон А.П. Сбитнев (утопленный в проруби или же потом). Эти лица старались влиять и против Cоветов. Я прилагаю вторую копию характеристики от партизан и еще несколько копий и отмечаю, что в 1935 г. имел получить звание партизана в г[ороде] Раменске. Я получил заверенные анкеты-рекомендации из г[орода] Ачинска, но изданный приказ о сдаче в архив всех партизанских дел, помешал окончить это. Характеристика, анкеты-рекомендации, одним словом, дело на десяти листах у меня на руках. Я должен отметить, что этот период не отмечен в истории, а сам Петр, вероятно, стеснялся такого казуса и своей книге «Борьба с колчаковщиною» этого периода не описывает. Об этом периоде я нахожу в печати прямо вранье, не нужное советскому историку. Например, в газете «Красноармейская звезда», октябрь [19]27 г. от II/X № 198 напечатано: «Когда были свергнуты Советы в Сибири т. Щетинкин ушел в тайгу, ходил по деревням в качестве плотника». Вот все это вранье. Я удивился, как оно терпелось. Я знаю Петра, как появился Щетинкин, как появился спутник, месяц этого солнца В. Головин, этот Мелье 20 века. Я родился под Рязанью в с[еле] Муромино в фабричном селе. Отец был священник-вольнодумец. Нашу семью любили рабочие, крестьяне. Петр родился в с[еле] Чудилово Косимовского уезда б[ывшей] Рязанской губернии. До Сибири я с ним не был знаком. Но так как моя жена была учительницей в с[еле] Чудилово до 1912 г., то она знала Щетинкина, а именно его сестру Парасковью Ефимовну, ее дочь и ее сына Никиту, который учился у нее в школе. Семью Щетинкиных прозвали Щетинкиными, а фамилия их - Демины. Как большинство крестьян этой лесной местности, он знал плотничье дело. В Сибири он, шутя, звал себя «столяр». Он попал в царскую армию. Женат на крестьянке с[ела] Красновского, сибирячке Вассе Андреевне. Знал местность под Ачинском, имел 4-е Георгия*, которые вместе с документами лежали у меня в шкафу, когда он скрывался у меня. Сам он почему-то называл себя в это время не штабс-капитаном, а поручиком. При советской власти работал начальником Ачинского угол[овного] розыска. Приходя со своим помощником С. Еф. Чемровым, крестьянином с[ела] Красновского, к семьям, он был у меня по делу о браке племянницы. Она с сестрою П[етра] Еф[имовича] и братом Никитой приехала из с[ела] Чудилово в Красновку и сла[л]и [корреспонденции] на квартиру. Парасковья Ефимовна ходила к нам. Дочь ее вышла замуж в д[еревню] Секретаревку.
Крестьянство хладнокровно относилось к падению Советов. Дело было и так, что во многих местах появлялись подпольные агитаторы за белых. Об одном из них упоминает Петр в одном из журналов, где пытается объяснить причину отсутствия сопротивления чехам… В Б[ольшом] Улуе - это Богданенко, б[ывший] офицер, в /77/
* Имеется в виду награждение П.Е. Щетинкина четырьмя георгиевскими крестами.
с[еле] Красновском был такой же теоретический подрыватель Советов - сын дьякона (неместного), б[ывший] офицер, вернувшийся в учителя. Звали его Алексей Александрович, или наоборот, фамилии не помню. Был озлоблен приказом № 1-й, который, по его мнению, разложил армию. Так он пытался агитировать меня, ибо слышал мои проповеди в церкви и хотел перетянуть меня в “наш” лагерь.
Я и до сегодня не знаю какой такой приказ № 1-й. Я все его тезисы оспаривал и честно говорил, что программа большевиков выгоднее крестьянству. Этот учитель квартировал на углу улиц против Чемровых (д[ом] вдовы, у которой сын под его влиянием после падения Советов сделался белым милиционером). 18 июня 1918 г. Ачинск пал, его взяли без боя чехи. Петр и Чемров не уезжали в тайгу или Енисейск, а взяли катерок и приплыли вниз по р[еке] Чулым до леса, стоявшего почти рядом с с[елом] Красковкою, против д[еревни] Нагорново, наискось. Они убеждали крестьян не оставлять лодок со стороны наступления чехов. Судя по переданному мне об этом крестьянами, я подумал, что Петр и Степан взяли на себя обязанность перед ачинскими товарищами задержать чем-либо преследование отступающих. В этот же день, вероятно, 29 июня, к вечеру, я услышал через крестьян, что Щетинкин и Чемров сошли с катера и скрылись в лесу против д[еревни] Нагорново. Лес примыкал к с[елу] Красновке и тянулся по склону горы и против д[еревни] Нагорново, оканчиваясь внизу, поднимался в гору. Я решил их закрыть от преследования белых, которых на их след наводили самогонщики д[еревни] Игинки по личным счетам с Петром (7 км от г[орогода] Ачинска - Игинка). Я к вечеру пошел в лес один, начал посвистывать, и мне вскоре отозвались свистом тихим, и в чаще березняка и осинника, правее дороги (по ней потом пошел в Красновку отряд белых), посиживали мои голубчики. Шел дождичек. Сделан шалашик, а возле что-то варилось на тихом костёрике.
Я прямо сказал, что зову их к себе скрывать. Они сказали, что придут. Я вернулся в село, конечно, никому не сказав. На улице агитировали женщины за белых. Я сказал, что “не я ошибался, а вы ошибаетесь, при этом строе вы будете ногами, а головами не будете, на вас будут стоять в грязи белые”.
Щетинкин и Чемеров не колебались, сказали, что придут и пришли ночью. Поздно постучались, и я отвел им (сам Петр выбрал) комнату с окнами в сад с плитою, а мебели и у меня не было почти. Здесь они жили не менее месяца. Крестьяне на обедах, где я бывал, уже спорили о переменах власти. Я нет-нет, да брякну, что пока не перебьем всех генералов и офицеров, ничего не выйдет.
Тут же приходил ко мне председатель Красновской сельской управы спросил какой программы (списка) держаться. Фамилия его Александр Евдокимович Бельненцев. Я отвечал по чести, что программа большевиков лучше для крестьян. Петр и Степан жили в комнате более месяца. Ночи мы без огня сидели на кухне. Петр показал мне технически трудное гимнастическое упражнение, я его и сейчас делаю, на память потом подарил мне простые перламутровые запонки на рукава. Они и сейчас у меня.
К ним с первого же дня начали приходить Васса, Прасковья, Никита, Чемровы и посторонние. В этот период я ходил в Ачинске к товарищам, адреса которых он /78/ давал, и им передавал я фразы Петра, которые условно значили что-то нужное. Я ходил пешком двадцать верст туда и двадцать обратно по горам и никогда не подсаживался на попутную подводу, что всех удивляло. В это время Петр дал мне свои документы и Георгия* на хранение, которые я положил в шкаф столовой (правее входа). Эти документы остались и по уходе потом от меня Петра, и казаки, осматривая мою квартиру, когда я уже уехал в Мариинск, в шкаф не сунулись. Жена моя волновалась. Здесь они выпороли, как я потом узнал, Вассу и еще кое-кого. “Иглинские” всюду искали Петра. Спустя месяц наши крестьяне, слыша на базаре в Ачинске [слухи], стали передавать [слова] о том, что иглинские крестьяне сообщают в Ачинск, что Петр у меня.
Я, однако, взвешивал свой авторитет слуги бога и мнил, что дом мой не могут обыскивать. Я считал большевизм верою, а кто решится возражать против правды мне в глаза?!
Но Петр сказал, что он перепрячется из комнаты на чердак моей квартиры, Степан ушел к своим. Петр объяснил, что если взойдут, то могут не заметить, или он может утечь. Я предлагал в случае чего скрыться в алтаре (церковь стояла почти на лугу). Наверное, и он думал, что нагло обыскивать попа не станут. Так Петр жил еще недели две или три, спускаясь ночью в дом для бесед. Потом Петр от кого-то узнал, что ему опасно оставаться у меня, так как тревожные слухи шли по всему селу. Дальше скрываться у меня было риском, т.к. все знали, что он у меня. Жена моя трусила. Ночью он вышел от меня, и сейчас у меня повторяется чувство жалости к нему, которое я ощущал тогда. Это было, наверное, в августе или вообще к осени. В декабре из-за ссоры с женою я перевелся в с[ело] Благовещенское Мариинского б[ывшего] уезда Томской б[ывшей] губернии и уехал туда без семьи. Приблизительно в феврале 1919 г. я возвратился в Красновку. Дело было так: я сошел с поезда в Ачинске и пошел, не заходя в город, пешком через д[еревню] Игинку. Подходя к ней, я увидел с бугра, что она сожжена, и вид ее вызывал картину войны. Шел дымок. Я перешел через нее на противоположенный бугор оврага, оглянулся, бежит по селу свинья. Зашагал в Красновку. Не доходя ее версты две или менее, я вижу с левой стороны дороги сани, и на них лежат ружья. Стоят крестьяне, кажется, Ярлыковы. Я спопросил: «Как поживаете?» Они говорят: «Мы восстали, Петр - начальник. Семья твоя живет, Фокина убили, Сбитнева утопили». Без всяких паролей я зашагал в село, как свой человек. Часовые и я не считали нужным соблюсти законы часовых (это, конечно, не притупление классовой бдительности!). В тот же день пришел Петр. От жены я узнал, что учительству выдается зарплата натурой. Из всей Б[ольше]Улуйской волости составилась коммуна. В дому у меня, как на базаре, крестьяне. Петр спросил о Лубкове, я передал, что он действует возле Мариинска близ ст[анции] Иверки, кругом поселка хохлов. Иверка в двадцати шести верстах от ст[анции] Иверка. Бегут враги, бегут учителя, попов вытаскивали и закалывали в навозных кучах. Меня одного возят крестьяне по соседним приходам, и я не боюсь встречи с отрядом Лубкова.
Я стал попом красного лагеря восставших крестьян! Продолжал служить и поддерживал в населении убеждение, что большевики - не дьяволы, к которым не дол-/79/
* Имеются в виду награды.
жен идти ни один поп. Вопрос морального запугивания белыми крестьян отпадал. Получалось, что большевики не отнимали религию. Раз принесли в церковь убитого бойца. Хотели отпевать. Вдруг гонец из отряда, имевшего дело с ачинскими белыми, передает, чтобы подождали, пока окончится бой. Немного погодя приехали бойцы и Петр. Я отпевал один без псаломщика. Петр подпевал. Я поднес ему книгу, он взял и пел. В другой раз я сделал поклон. Петр кивком головы отклонил это. В военном деле я ничего не знал. Десять лет учился в духовных закрытых бурсах. Как учитель зачислен в запас армии и военным не был. Но в церковной летописи я записал, что колесо истории повернется в пользу большевиков.
Эту запись я потом выдрал.
Отряд Петра действовал. Следовало бы сейчас поспешить внести запись, как отряд человек 8-20-80 сражался посредством окопчиков возле д[еревни] Симоново и др., когда казаки, подавив восстание в Енисейске, шли на Щетинкина со стороны Улуя, издалека извещая о себе черным столбом дыма от сжигаемого добра крестьян. С Ачинска жали белые - новобранцы. Петр решил удариться на соединение с [А.Д.] Кравченко. Я в военное дело деликатно не вмешивался.
Как отряд Петра утек - это описано в литературе. Помню и поход до Минусы и Минусинскую красную республику советов.
Я оставался того мнения, что как авторитет божий меня не посмеют белые тронуть, даже спорить со мною не могут или возражать в понимании мною коммунизма. Ибо ведь они миряне (офицеры-то), а я клир (наследие божье).
Ни звона, ни церковного торжества при входе белого отряда я и не думал делать, только церковный сторож долбил в набат, когда размеренным шагом шли в село белые со стороны Нагорного из того самого леска. Вскоре, однако, из дерзких ответов санитаров я понял, что на меня косятся белые. Белые ходили в церковь, служили молебны со своим попом из села Казачья (стоит в семи километрах от Ачинска на запад. Там жил старец Федор Кузьмич, который втер очки, что он чуть ли не Александр I). Ко мне на кухню пришел фельдфебель и посиживал все время, получалось, что он стережет, мягко выражаясь, меня. Стали захаживать группами молодые офицеры, меня посмотреть. Я их не угощал. Санитары и казак начали упрекать меня, что я-де вывез вещи, следовательно, боялся белых. Вещей вообще у меня не было. Жена моя начала реветь на весь дом, как по мертвом. Наконец, меня позвали в штаб и предупредили, чтобы я не отпирался (называли о[тец] Василий), так как на чердаке у жены Петра найден будто бы ими дневник Петра, в котором будто бы записано, что все меня (Петра) оставили, кроме о[тца] Василия. Писал ли Петр? Не знаю. Если и писал дневник вообще, то его следует использовать как материал для описания этого периода отряда с восьми человек и дальше. Поражаешься массе белых документов об этом времени, в которых твердится о поимке лесных бродяг, бандитов, фельдфебеля 129-го сиб[ирского] полка штабс-капитана Щетинкина, который, терроризируя, и т.д. Тут и донесения милиции, и ответы полковника Попова (кума Петра) и приказы генерала Разанова, и рапорт прокурора Иркутской суд[ебной] палаты. Есть их документы о казни священника Фокина. Со стороны красных нет никаких документов этого периода. Ври кому не лень. /80/
Жена моя пришла и стала уверять, что оружия я не носил, отрядом не командовал. Я стоял на церковных позициях, т.е. что я определяю, что правда и что неправда. На то я и поп. Как священник, могу даже кого хочу спасать. «Вы знаете, - говорил я, - нашу традицию от времени Моисея, что наш жертвенник укрывает беглеца и никто из преследующих не смеет взять его от жертвенника». Наконец я сказал, что и с политической точки зрения вашего русского взгляда мы видим, что гонится за человеком власть не русская, не знаем чья и что я и тут не мог дать человека на самосуд. Я так сейчас и тогда это понимаю, что подвергнуть репрессии меня было бы белым неудобно и это бы даже рекомендовало красных (рекламировало движение): вот-де и лица нетрудовые признают правду большевизма.
Из литературы я вижу, что белые вообще преуменьшали число восставших и казненных. Недоставало расписаться, что и попы против них!
Начальник отряда стал стучать по столу кулаками и кричать: «Убирайтесь отсюда, Василий, и не попадайтесь нам вблизи восстания! Иначе…»
Я доехал до Ачинска. Тут на квартиру пришел бывший красновский учитель, офицер теперь, с солдатиком и с холодком предложил мне идти к полковнику. Я взял мальчика-сына и пришел. Офицер ушел, а солдатик объяснил, что этот офицер наговорил что-то на меня. Полковник, наверное, желал посмотреть сам такую невидаль - красного попа.
Разговор у него не клеился. Он водил пальцем по карте и говорил: «Как они прошмыгнули здесь? Удивительно». Я ничего не отвечал и, видя, что нечего ждать, стал приподниматься и ушел. И здесь я подоткнул их. Взошел и смотрю не на него, а на угол, крещусь и выражаю, что белые тоже не имеют иконы в комнате.
Я взял пропуск на себя и жену, т.к. ее, как учительницу, занесли в список. Я приехал в с[ело] Благовещенское. Здесь немного спустя в село прибыл отряд Лубкова Петра Кузьмича, Иркутской бывшей губернии. Если верно, отряд был из четырехсот человек с обозчиками и санитарами. Конный объезжал и под окнами приказывал ставить самовар. То же и мне. Потом идут в квартиру бойцы и Лубков. Один ставит винтовку в передний угол под икону. Лубков, шутя, говорит: «Не ставь, тут все-таки живет батюшка». Тот возражал, но перенес винтовку. Штаб Лубкова жил у меня неделю. Лежали в зальчике на полу, мебели у меня не было. Ночью ездили осаживать мельников и т.п. Я служил. Раз выпил с ними самогону. Фельдшер отряда лечил мне глаза. Я просил Лубкова перебить для виду стекла у меня. Он отложил. Наверное, он уже читал газету обо мне. Как только они уехали, прихожане принесли мне газету, где написано о моем аресте. Я наскоро подписал метрические книги, сгреб семью и айда в Черепаново. Здесь была церковь, школа ж[елезной] д[ороги] с тридцатью человеками верующих железнодорожников. Я поступил в табельщики, как чернорабочий. Пришли красные и стали организовывать ячейку РКП(б). Рабочие боялись записываться. Предложили мне. Я сказал, что мне можно подписаться только без отказа от религии. Сказали: «Можно». Я записался, и за мною - рабочие. Меня выбрали представителем ее. Я действовал, меня поставили заведующим распорядительного п/о* Черепановского райпродкома. /81/
* Подотдела.
Но однажды комиссар Смирнов говорит: «В[асилий] Ив[анович], повенчай свадьбу, ни один поп не венчает, так как они развелись». Я пошел и сделал. Староста Соломашкин кричит на меня, что запрет церковь и не пустит меня. Я перешел в Барнаул заведовать театральной и музыкальной секциями Губоно и выбран в секретари ячейки. В документах в скобках я писал: «Священник».
Отсюда меня откомандировали в Томский университет на факультет ФОН*. Я его окончил. В ячейке я не зарегистрировался, стесняясь незнакомой среды. Университет окончил и ушел в церковную службу, везде сражаясь с попами и архиереями. В 1924 г. ехал от Киприна до Татарки двадцать одни сутки на лошадях один, вез мертвого сына.
На родине в палищах шесть дворов поповства (отец уже умер) и пятнадцать дворов торговых, арендовавших лавки у церкви. Меня, как большевика, несмотря на то, что приход дал протоколы (18 деревень) избрания, теснили, постановил не пускать меня в церковь, как озорника и самозванца и, проиграв дело, [я] шел пешком по шпалам до Москвы сто шестьдесят верст. Они отказали мне в наделе огорода, даже желали угнать меня опять в Сибирь, как они мыслили по-старому. Они припомнили, что я говорил в 1912 году проповеди (из которых видно было, что человек родственник обезьяны). Здоровье было разбито.
В 1927 году я случайно прочитал в «Правде» о смерти Петра в Монголии.
1920 году, в момент римской кампании против СССР, когда Каутский погнал в церковь по политическим мотивам, я заявил, что ухожу от церковников тоже по политическим мотивам.
С 1930 года я работаю в Москве в оркестрах.
В. ГОЛОВИН
1926 г. 24/II
Несколько таких рукописей я послал крестьянам с[ела] Красновки, чтобы они прочитали и припомнили детали своих походов и послали Вам материал.
В.Г.
ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 966. Л. 1-20. Копия. Машинописный текст. /82/
* В тексте ФАН. Имеется в виду факультет общественных наук.
П.Е. Щетинкин (1884-1927). Материалы к биографии. - Новосибирск, 2021. С. 72-82.
По информации краеведов из сети, впоследствии Головин, видимо, вернулся к семье, а точнее, брату-священнику в село Палищи, где и скончался в 1943 г. Его сын Андрей погиб в начале войны, а брат Павел был репрессирован и расстрелян.
Та самая заметка в "Сибирской жизни"
О самой книжке надо будет отдельно написать, там много любопытного.