Въ красномъ угаре
Пара публикация о красном терроре после взятия белыми Воронежа. Обратите внимание на минимальную конкретику, обратно пропорциональную пафосу завываний. И, конечно же, на особо кровожадное преступление - большевики заставляли лучших людей мести улицы, пока бал правила гнусная, вонючая чернь.
Так что да, господа, беляки уже тогда были такими отмороженными.
Дом ужаса
Простой двухэтажный дом обычного городского типа, с балконом на улицу, флигелем, просторным двором, сараями и садом.
До войны в этом доме помещалась публичная библиотека с книгохранилищем, и в определенные часы по лестнице, ведущей в верхний этаж, непрерывно сновала публика. Одни меняли книги, другие наполняли читальни, и, наверное, никому из тогдашних посетителей библиотеки и в голову не приходило, что некогда этот мирный уголок превратится в место ужаса и скорби.
Но прошло каких-нибудь пять лет, и тихий дом с балконом и садом сделался пугалом для всех граждан Воронежа. Вокруг него создалась атмосфера отчуждения и страха: боялись мимо ходить, рассказывали о нем истории, которым не хотелось верить. Шопотом, озираясь передавали друг другу, что там, в саду, происходят расстрелы, что в подвалах и погребах томятся заключенные, что к ним применяются даже пытки… и опять не хотелось этому верить.
Ибо там помещалась Чрезвычайная Комиссия Российской Социалистической Федеративной Советской Республики. Да разве возможны бессудные казни и пытки в Республике и еще какой - Социалистической!
Но вот карающая рука грозной Судьбы отомкнула все замки, настежь отворила тщательно охраняемые двери - и все тайное стало явным, и красивая маска социального равенства, братства и свободы спала, обнажив отвратительный лик зверя с оскаленными зубами.
Войдем же в эти отворенные двери…
__________________
В вестибюле, где когда-то встречал посетителей приветливый старик-швейцар, Андреич, полумрак и, несмотря на жаркий день, какой-то могильный холод. Стена направо от входа, на которой, бывало, вывешивались объявления о новых журналах и книгах, испещрена надписями, среди которых выделяются написанные крупными печатными буквами слова :
Кровь и Жизнь
Выше еще что-то неразборчивое, вроде: «да здравствует чрезвычайная комиссия»!.. Но некогда останавливаться, идем дальше.
Комната, где находилось книгохранилище. У стены огромное зеркало…, т. е. одна рама, а зеркала нет. Тут же в невообразимом беспорядке, нагромождены изломанные столы, шкафы, еще какая-то мебель. Грязь, сор, пыль…, на полу темные пятна, и невольно воображение ищет всюду следов крови. А, может быть, это и кровь?.. В следующей комнате несколько простых коек, без тюфяков, какие-то лохмотья, обрывки бумаги, солома. И опять грязь, темные пятна на полу, на стенах…
На дворе толпится публика. У всех растерянные лица, в глазах - не то ужас, не то злоба. Говорят пониженными голосами, озираются, - точно ждут, что вот-вот от этих безмолвных стен отделятся туманные призраки и со стоном протянут к нам окровавленные руки. Только вездесущие мальчуганы бойко шныряют под ногами, всюду лазают, прыгают и кричат тоненькими голосами.
- Петька, сюда, здесь подземелье!..
Вместе с Петькой лезем в какие-то погреба и чуть не обрушиваемся вниз с обтертых каменных ступеней. Полный мрак и налево и направо. Спички скупо освещают каменные своды подвала, усеянный опилками пол - и гаснут. А мальчишки уже в самой глубине и кричат:
- Петька, тут какие-то веревки!
- Должно привязывали, - деловитым басом отзывается Петька и тащит наружу огромную тряпицу, испачканную теми же темными брызгами.
Но самое страшное в саду. Еще густая, позолоченная золотом листва, бесконечное чириканье воробьев, притоптанная зеленая травка, - а кругом бугры, бугры, могилы, свежеизрытая земля… У кирпичной стены столпилась кучка народа, что-то рассматривают. Кое-как засыпанная яма; у края еще воткнут забытый заступ. Из земли торчит большой лоскут темной материи.
- Ряса, - шепчут в толпе, - тут священник расстрелян…
Дальше еще могила, еще и еще… Одни совсем свежие, другие уже поросли травой. Кирпичи стены все избиты пулями; некоторые ямки так глубоки, что можно вложить палец.
А вот новая могила, - ужасная. Труп лежит почти наруже и только чуть-чуть присыпан землей. Ясно видны очертания головы; потемневший распухший локоть в разодранном рукаве совсем открыт. Тут же вся в грязи, с окровавленными краями, валяется книга.
- Это монахи, - говорит кто-то. - Должно перед смертью читал…
Юркий мальчик протискивается вперед и кончиком ноги пробует перевернуть книгу, но чья-то рука отшвыривает его прочь.
- Ах ты, гаденок! Чего сапогом-то лезешь?
Бережно приподнимает книгу, читает:
- Иисус… Святые христианские истины…
Слышны рыдания; плачет женщина.
- Мученики… Мученики… Невинно убиенные… Пошли им царствие небесное, вечный покой…
- А вот кости! - говорит худой желчный человек в рубахе без пояса.
- Человеческие? - слышится испуганный шепот.
- Ну, а какие же еще?.. - сердитым и в то же время плачущим голосом отвечает желчный человек и, отвернувшись, сморкается.
Действительно, кости… Ребра, еще какие-то… Тут же валяется офицерский погон, белеют клочки разорванного письма. Становится трудно дышать; запах тления висит в жарком воздухе; молчание могил теснит сердце, туманит мозг.
Кровь и жизнь!
А наверху ярко голубеет небо, приветливо шепчет листва, чирикают птицы. Может быть, и тогда было все также, когда они, эти навеки умолкнувшие страдальцы, стояли в ожидании смерти у стены…
- Господа, просим расходиться! - нарушил тишину громкий голос. - Сейчас прибудут следственные власти для осмотра.
Толпа медленно и молча покидает сад. И только на улице кто-то громко и отчетливо восклицает:
- Господи, и все это мы терпели? Да что же это такое, - люди мы или нет?
Но вопрос остается без ответа.
Воронежский телеграф, 1919, № 4, 6 октября (23 сентября) 1919
В красном угаре
Целых два года мы жили в каком-то горячечном бреду, и все, что прошло перед нашими глазами за это время, кажется теперь страшным сном.
Но это был не сон, это была самая подлинная явь, о которой мы долго будем вспоминать с ужасом, ненавистью и … стыдом.
Да, со стыдом, потому что мы все с бараньей покорностью переносили от кучки наглых обманщиков, прикрывшихся знаменем социализма, всяческие издевательства над нашей личностью и душой, совестью и честью, над всем, что для нас дорого и свято. Терпели и молчали.
Страх, тупой, животный страх, убил в нас мысль, волю и мужество, и мы влачили позорное существование, как убойный скот, как преступники, обреченные на вечную каторгу.
Мы ложились спать, каждую минуту ожидая, что вот-вот затрещат двери под ударами винтовок, и ворвутся в дом пьяные от крови люди, перероют бумаги, стащат кого-нибудь с постели и уведут в «Чрезвычайку», а там… может быть, убьют, предварительно выколов глаза, распоров живот, ошпарив кипятком, но, может быть, и помилуют.
Мы днями и часами простаивали в передних и коридоров разных «Жилотделов», «Губпродкомов», «Горсоветов» в унизительном ожидании, когда какой-нибудь безусый мальчик в «галифе» или барышня с завитым чубом удостоят нас принять и, небрежно выслушав, скажут: «Ступайте в комнату № 6»! А из № 6 посылали в № 1, 5, 3 - и так целые месяцы без всякого толку.
Мы, как затравленные звери, косились друг на друга, в каждом прохожем подозревая шпиона или агента «Чрезвычайки», который за неосторожное слово мог схватить человека и увести его - часто без возврата.
Люди пропадали без вести: старые, молодые, женщины, дети… а потом их находили где-нибудь за холодильником в растерзанном виде, оборанных до нага, изуродованных до неузнаваемости.
Но это были немногие, а сколько таких, которые гниют в своих безвестных могилах и никому никогда не поведают о тех нечеловеческих пытках и муках, которым подвергла их жестокая рука добровольных палачей…
А рядом с этим кипела чужая и странная жизнь, в которой мы, если не служили в каком-нибудь «Совнархозе» или «Наробразе», не принимали никакого участия.
По улицам с грохотом мчались автомобили, наполненные солдатами или разряженными женщинами или штатскими молодыми людьми с вызывающими физиономиями; проносились фаэтоны на резиновых шинах; летели сломя голову и сбивая с ног прохожих мотоциклеты; в садах и театрах гремела музыка; На эстрадах и балконах говорились речи о всемирной революции; тянулись бесчисленные подводы на измученных лошадях, подгоняемых хмурыми мужиками и озлобленными солдатами: под нестройные звуки «Интернационала» проходили куда-то толпы оборванных, босых, голодных людей с походными мешками за спиной.
А мы в это время стояли в хвостах за осьмушкой хлеба, коробкой спичек, кусочком мыла, под дождем, под снегом, давя и толкая друг друга, или с вязанками хворосту, мешками картошки на плечах плелись по проселочным дорогам, сопровождаемые насмешками сытых «товарищей» и их дам: «Что, буржуи проклятые, попили нашей кровушки, теперича мы вашей попьем!».
Инженеры, профессора, учителя, юристы, офицеры, артисты, обученные мастеровые и рабочие, рубили дрова, мели улицы, чистили выгребные ямы, рыли окопы, свозили снег с железнодорожных путей, а дворники, швейцары, золотари, бывшие лакеи и кучера, заседали в комитетах, назначались комиссарами, издавали декреты, распоряжались судьбами народного образования, подписывали приговоры в революционных трибуналах.
Ум, талант, знания были загнаны в подполье, зато бездарности и невежеству был открыт широкий доступ ко всем должностям в советской республике, и дана в руки страшная власть над душой и телом миллионов российских граждан.
Поэтому у нас не стало ни школ, ни науки и искусства, ни железных дорог, ни фабрик и заводов, - только одни декреты, вывески, чудовищные плакаты, громкие слова, за которыми скрывались голод, холод, заразные болезни, грязь, ужасы «Чрезвычайки», мерзость запустения.
Мы одичали, наши дети разучились читать и писать и разутые, раздетые, как голодные волчата, бродили по улицам, впитывая в свои юные души яд зависти, злобы, взаимной вражды.
Но вот с юга надвинулась грозовая туча, разразилась громом и пламенем, пролилась свинцовым дождем - и красный угар рассеялся. Мы еще больны, мы отравлены, страх и недоверие еще владеют нашими умами и сердцами, но уже легче дышать, все светлее и светлее становится вокруг.
И жизнь, чтобы там ни было, все-таки возьмет свое!
Воронежский телеграф, 1919, № 10, 12 октября (29 сентября).
И да, хотя Воронеж не назовешь особо благополучным местом, по сравнению со многими другими регионами он демонстрировал просто потрясающую гуманность. Феноменальную. За 1918 г. расстреляно всего 15 человек, далеко не только контра. Еще около 30 убила без суда боевая рабочая дружина, но в основном уголовников. Вряд ли число остальных случайных жертв было больше. Как было в 1919 г. не знаю, конечно, в связи с обороной города и приближением фронта нравы могли ужесточиться. Но хорошо известно, что взятые Советом заложники выжили, а многие даже убежавшие с белыми потом вернулись и работали в городе.
Так что да, господа, беляки уже тогда были такими отмороженными.
Дом ужаса
Простой двухэтажный дом обычного городского типа, с балконом на улицу, флигелем, просторным двором, сараями и садом.
До войны в этом доме помещалась публичная библиотека с книгохранилищем, и в определенные часы по лестнице, ведущей в верхний этаж, непрерывно сновала публика. Одни меняли книги, другие наполняли читальни, и, наверное, никому из тогдашних посетителей библиотеки и в голову не приходило, что некогда этот мирный уголок превратится в место ужаса и скорби.
Но прошло каких-нибудь пять лет, и тихий дом с балконом и садом сделался пугалом для всех граждан Воронежа. Вокруг него создалась атмосфера отчуждения и страха: боялись мимо ходить, рассказывали о нем истории, которым не хотелось верить. Шопотом, озираясь передавали друг другу, что там, в саду, происходят расстрелы, что в подвалах и погребах томятся заключенные, что к ним применяются даже пытки… и опять не хотелось этому верить.
Ибо там помещалась Чрезвычайная Комиссия Российской Социалистической Федеративной Советской Республики. Да разве возможны бессудные казни и пытки в Республике и еще какой - Социалистической!
Но вот карающая рука грозной Судьбы отомкнула все замки, настежь отворила тщательно охраняемые двери - и все тайное стало явным, и красивая маска социального равенства, братства и свободы спала, обнажив отвратительный лик зверя с оскаленными зубами.
Войдем же в эти отворенные двери…
__________________
В вестибюле, где когда-то встречал посетителей приветливый старик-швейцар, Андреич, полумрак и, несмотря на жаркий день, какой-то могильный холод. Стена направо от входа, на которой, бывало, вывешивались объявления о новых журналах и книгах, испещрена надписями, среди которых выделяются написанные крупными печатными буквами слова :
Кровь и Жизнь
Выше еще что-то неразборчивое, вроде: «да здравствует чрезвычайная комиссия»!.. Но некогда останавливаться, идем дальше.
Комната, где находилось книгохранилище. У стены огромное зеркало…, т. е. одна рама, а зеркала нет. Тут же в невообразимом беспорядке, нагромождены изломанные столы, шкафы, еще какая-то мебель. Грязь, сор, пыль…, на полу темные пятна, и невольно воображение ищет всюду следов крови. А, может быть, это и кровь?.. В следующей комнате несколько простых коек, без тюфяков, какие-то лохмотья, обрывки бумаги, солома. И опять грязь, темные пятна на полу, на стенах…
На дворе толпится публика. У всех растерянные лица, в глазах - не то ужас, не то злоба. Говорят пониженными голосами, озираются, - точно ждут, что вот-вот от этих безмолвных стен отделятся туманные призраки и со стоном протянут к нам окровавленные руки. Только вездесущие мальчуганы бойко шныряют под ногами, всюду лазают, прыгают и кричат тоненькими голосами.
- Петька, сюда, здесь подземелье!..
Вместе с Петькой лезем в какие-то погреба и чуть не обрушиваемся вниз с обтертых каменных ступеней. Полный мрак и налево и направо. Спички скупо освещают каменные своды подвала, усеянный опилками пол - и гаснут. А мальчишки уже в самой глубине и кричат:
- Петька, тут какие-то веревки!
- Должно привязывали, - деловитым басом отзывается Петька и тащит наружу огромную тряпицу, испачканную теми же темными брызгами.
Но самое страшное в саду. Еще густая, позолоченная золотом листва, бесконечное чириканье воробьев, притоптанная зеленая травка, - а кругом бугры, бугры, могилы, свежеизрытая земля… У кирпичной стены столпилась кучка народа, что-то рассматривают. Кое-как засыпанная яма; у края еще воткнут забытый заступ. Из земли торчит большой лоскут темной материи.
- Ряса, - шепчут в толпе, - тут священник расстрелян…
Дальше еще могила, еще и еще… Одни совсем свежие, другие уже поросли травой. Кирпичи стены все избиты пулями; некоторые ямки так глубоки, что можно вложить палец.
А вот новая могила, - ужасная. Труп лежит почти наруже и только чуть-чуть присыпан землей. Ясно видны очертания головы; потемневший распухший локоть в разодранном рукаве совсем открыт. Тут же вся в грязи, с окровавленными краями, валяется книга.
- Это монахи, - говорит кто-то. - Должно перед смертью читал…
Юркий мальчик протискивается вперед и кончиком ноги пробует перевернуть книгу, но чья-то рука отшвыривает его прочь.
- Ах ты, гаденок! Чего сапогом-то лезешь?
Бережно приподнимает книгу, читает:
- Иисус… Святые христианские истины…
Слышны рыдания; плачет женщина.
- Мученики… Мученики… Невинно убиенные… Пошли им царствие небесное, вечный покой…
- А вот кости! - говорит худой желчный человек в рубахе без пояса.
- Человеческие? - слышится испуганный шепот.
- Ну, а какие же еще?.. - сердитым и в то же время плачущим голосом отвечает желчный человек и, отвернувшись, сморкается.
Действительно, кости… Ребра, еще какие-то… Тут же валяется офицерский погон, белеют клочки разорванного письма. Становится трудно дышать; запах тления висит в жарком воздухе; молчание могил теснит сердце, туманит мозг.
Кровь и жизнь!
А наверху ярко голубеет небо, приветливо шепчет листва, чирикают птицы. Может быть, и тогда было все также, когда они, эти навеки умолкнувшие страдальцы, стояли в ожидании смерти у стены…
- Господа, просим расходиться! - нарушил тишину громкий голос. - Сейчас прибудут следственные власти для осмотра.
Толпа медленно и молча покидает сад. И только на улице кто-то громко и отчетливо восклицает:
- Господи, и все это мы терпели? Да что же это такое, - люди мы или нет?
Но вопрос остается без ответа.
Воронежский телеграф, 1919, № 4, 6 октября (23 сентября) 1919
В красном угаре
Целых два года мы жили в каком-то горячечном бреду, и все, что прошло перед нашими глазами за это время, кажется теперь страшным сном.
Но это был не сон, это была самая подлинная явь, о которой мы долго будем вспоминать с ужасом, ненавистью и … стыдом.
Да, со стыдом, потому что мы все с бараньей покорностью переносили от кучки наглых обманщиков, прикрывшихся знаменем социализма, всяческие издевательства над нашей личностью и душой, совестью и честью, над всем, что для нас дорого и свято. Терпели и молчали.
Страх, тупой, животный страх, убил в нас мысль, волю и мужество, и мы влачили позорное существование, как убойный скот, как преступники, обреченные на вечную каторгу.
Мы ложились спать, каждую минуту ожидая, что вот-вот затрещат двери под ударами винтовок, и ворвутся в дом пьяные от крови люди, перероют бумаги, стащат кого-нибудь с постели и уведут в «Чрезвычайку», а там… может быть, убьют, предварительно выколов глаза, распоров живот, ошпарив кипятком, но, может быть, и помилуют.
Мы днями и часами простаивали в передних и коридоров разных «Жилотделов», «Губпродкомов», «Горсоветов» в унизительном ожидании, когда какой-нибудь безусый мальчик в «галифе» или барышня с завитым чубом удостоят нас принять и, небрежно выслушав, скажут: «Ступайте в комнату № 6»! А из № 6 посылали в № 1, 5, 3 - и так целые месяцы без всякого толку.
Мы, как затравленные звери, косились друг на друга, в каждом прохожем подозревая шпиона или агента «Чрезвычайки», который за неосторожное слово мог схватить человека и увести его - часто без возврата.
Люди пропадали без вести: старые, молодые, женщины, дети… а потом их находили где-нибудь за холодильником в растерзанном виде, оборанных до нага, изуродованных до неузнаваемости.
Но это были немногие, а сколько таких, которые гниют в своих безвестных могилах и никому никогда не поведают о тех нечеловеческих пытках и муках, которым подвергла их жестокая рука добровольных палачей…
А рядом с этим кипела чужая и странная жизнь, в которой мы, если не служили в каком-нибудь «Совнархозе» или «Наробразе», не принимали никакого участия.
По улицам с грохотом мчались автомобили, наполненные солдатами или разряженными женщинами или штатскими молодыми людьми с вызывающими физиономиями; проносились фаэтоны на резиновых шинах; летели сломя голову и сбивая с ног прохожих мотоциклеты; в садах и театрах гремела музыка; На эстрадах и балконах говорились речи о всемирной революции; тянулись бесчисленные подводы на измученных лошадях, подгоняемых хмурыми мужиками и озлобленными солдатами: под нестройные звуки «Интернационала» проходили куда-то толпы оборванных, босых, голодных людей с походными мешками за спиной.
А мы в это время стояли в хвостах за осьмушкой хлеба, коробкой спичек, кусочком мыла, под дождем, под снегом, давя и толкая друг друга, или с вязанками хворосту, мешками картошки на плечах плелись по проселочным дорогам, сопровождаемые насмешками сытых «товарищей» и их дам: «Что, буржуи проклятые, попили нашей кровушки, теперича мы вашей попьем!».
Инженеры, профессора, учителя, юристы, офицеры, артисты, обученные мастеровые и рабочие, рубили дрова, мели улицы, чистили выгребные ямы, рыли окопы, свозили снег с железнодорожных путей, а дворники, швейцары, золотари, бывшие лакеи и кучера, заседали в комитетах, назначались комиссарами, издавали декреты, распоряжались судьбами народного образования, подписывали приговоры в революционных трибуналах.
Ум, талант, знания были загнаны в подполье, зато бездарности и невежеству был открыт широкий доступ ко всем должностям в советской республике, и дана в руки страшная власть над душой и телом миллионов российских граждан.
Поэтому у нас не стало ни школ, ни науки и искусства, ни железных дорог, ни фабрик и заводов, - только одни декреты, вывески, чудовищные плакаты, громкие слова, за которыми скрывались голод, холод, заразные болезни, грязь, ужасы «Чрезвычайки», мерзость запустения.
Мы одичали, наши дети разучились читать и писать и разутые, раздетые, как голодные волчата, бродили по улицам, впитывая в свои юные души яд зависти, злобы, взаимной вражды.
Но вот с юга надвинулась грозовая туча, разразилась громом и пламенем, пролилась свинцовым дождем - и красный угар рассеялся. Мы еще больны, мы отравлены, страх и недоверие еще владеют нашими умами и сердцами, но уже легче дышать, все светлее и светлее становится вокруг.
И жизнь, чтобы там ни было, все-таки возьмет свое!
Воронежский телеграф, 1919, № 10, 12 октября (29 сентября).
И да, хотя Воронеж не назовешь особо благополучным местом, по сравнению со многими другими регионами он демонстрировал просто потрясающую гуманность. Феноменальную. За 1918 г. расстреляно всего 15 человек, далеко не только контра. Еще около 30 убила без суда боевая рабочая дружина, но в основном уголовников. Вряд ли число остальных случайных жертв было больше. Как было в 1919 г. не знаю, конечно, в связи с обороной города и приближением фронта нравы могли ужесточиться. Но хорошо известно, что взятые Советом заложники выжили, а многие даже убежавшие с белыми потом вернулись и работали в городе.