Прочитали вместе с Рухамой книгу Сергея Петровича Варшавского и Б. Реста (Юлия Исааковича Шапиро)
"Подвиг Эрмитажа". Это одна из тех книг, которые мне хотелось прочитать именно вместе с детьми, одна из тех книг, где мне важно вместе с ними улыбнуться в одних и тех же местах, испугаться или смахнуть слезу. Именно вместе.
Удивительно, но обычно такие книги я "несу" из детства или подростковых лет. Это "Галина" Галины Вишневской, "Мари Кюри" Евы Кюри, "Тотто-тян, маленькая девочка у окна". Все эти книги для меня основополагающие, и мы их читали вместе (а кое-что даже и не по одному разу). Но "Подвиг Эрмитажа" - книга не из детства, у нас в Ленинграде ее вообще в домашней библиотеке не было. Я купила ее по случаю уже в Израиле, в букинистическом магазине на иерусалимском автовокзале (его уже нет, этого магазина, давно закрылся). Просто увидела недорогую книжку про Эрмитаж и взяла.
Книгу я прочитала одним махом, буквально в пару дней, и была шокирована тем, что перенес Эрмитаж в годы Великой Отечественной войны, как жили в эти году сотрудники музея, как продолжали работать. Какой невероятной ценой они сохранили эрмитажные ценности - как эвакуировали их, как спасали от сырости и бомбежек, от снега и влаги.
Было это в 2009 году, 10 лет назад. Поскольку в сети я ее не нашла, то бросилась выкладывать у себя в ЖЖ по одной главе, читали ее вместе с френдами вместе. Было очень здорово! Кстати, выложенный в моем ЖЖ текст книги мне здорово помог: когда мы с Рухамой оказывались у какого-нибудь компьютера, и было свободное время почитать, а книги в руках не было, то читали очередную главу в ЖЖ.
Рухама слушала очень хорошо, книга "бежала" - не мешал ни немного кондовый стиль повествования, ни реверансы в советскую сторону. Массу новых тем затронули, пришлось поднимать тему войны вообще и блокады в частности, привлекли сторонние материалы (другие книги и наборы открыток). Обычно Рухама вышивает под мое чтение или рисует, и вот я заканчивала главу, а она так удивленно спрашивала: "И все? Или можно еще почитать?" И мы читали еще, и я так радовалась, что Рухаме нравится книга!
Обсудили профессию музееологов, многолетнюю работу научных сотрудников музеев над какой-то выбранной темой: и изучение уже ранее написанных работ, и экспедиции, и разработку своих открытий. Все это интересно, волнующе, все хочется попробовать. Профессией музееологов Рухама интересуется давно, и отдельно ее интересует процесс создания тематических выставок: как устроить выставку так, чтобы разрозненные экспонаты составили сюжет, увлекательный и захватывающий? Как оформить выставку, какой сопроводительный материал к ней подготовить?
Отдельные моменты - те самые, которые глубоко тронули меня при первом чтении книги десять лет назад - и сейчас потрясли заново, и мы вместе охали, читая, как вынимали полотна из рам и накатывали на специальные валы для эвакуации:
"Наиболее крупные по размеру картины были сняты с подрамников и накатаны на валы... На каждый вал накатывалось от 10 до 15 картин, переложенных бумагой. Зашитые в клеенку валы укладывались в прочные продолговатые ящики и укреплялись наглухо на специальных стойках. Ввиду длительности операции снятия больших картин с подрамников, неизбежности некоторого повреждения при этом кромок холста, а также возможного в некоторых случаях образования трещин, этот способ был ограничен только пределами строгой необходимости, то есть он был применен только для тех картин, размеры которых не дали бы возможности внести их без снятия с подрамника в вагон..."
как долгие часы две сотрудницы Эрмитажа сыпали чайными ложечками пробковую крошку в огромную Чертомлыкскую вазу:
"Серебряную Чертомлыкскую вазу, столь же знаменитую во всем мире как и ее керамическая царственная сестра, подготавливали к транспортировке тут же неподалеку, в другом зале античного отдела Эрмитажа. Ее упаковка заняла особенно много времени. Серебро, прочеканенное двадцать четыре века назад, стало не менее, а может быть даже более хрупким, чем прошедшая через тысячелетия глина, чем венецианское стекло и севрский фарфор. Чтобы уберечь Чертомлыкскую вазу в пути, ее, как и другие полые сосуды из хрупких материалов, было решено заполнить доверху мелкой пробковой крошкой. Но этому воспротивилась сама Чертомлыкская ваза.
В той же книге «Сокровища Эрмитажа», в очерке, посвященном Чертомлыкской вазе, А.П. Манцевич пишет:
«Ваза имеет форму амфоры; на нижней части ее тулова три крана... Изнутри в отверстия кранов и в горлышко впаяны сита, через которые процеживалось вино, наливавшееся в амфору».
Вероятно, набрасывая эти строки для книги, изданной в 1949 году, Анастасия Петровна Манцевич, старший научный сотрудник Эрмитажа, вспоминала о том, как в июне 1941 года она и ее коллега Евгения Борисовна Иванова настрадались из-за этого проклятого ситечка, впаянного в горлышко вазы. Чертомлыкскую низу они заполняли вдвоем чуть ни не полдня, чайными ложечками всыпая пробковую крошку через маленький, образованный временем пролом в верхней части сосуда. Нельзя было, конечно, винить античного мастера за то, что он не предусмотрел обстоятельств, при которых люди будут вынуждены заполнять изготовленный им сосуд не благородным соком виноградных лоз, а толченой корой пробкового дуба, но уже половина богов эрмитажного Олимпа сошла со своих постаментов, уже три четверти мраморных императоров Древнего Рима стояли в своих ящиках, а две усталые женщины деревенеющими руками все сыпали и сыпали пробковые опилки в Чертомлыкскую вазу."
В книге описаны поистине героические события: и сама эвакуация, и блокадные дни. Но на меня еще сильнее действуют описания двух юбилеев, отпразднованных в Эрмитаже в годы блокады: 800-летие азербайджанского поэта Низами и 500-летие узбекского поэта Навои. Люди читали доклады, слушали переводы, осматривали маленькие выставки, подготовленные к юбилеям - звучит фантастически для блокадного Ленинграда, но это так и было:
"Голод бродил по осажденному городу, холод замораживал истощенных голодом людей. А в Школьном кабинете Эрмитажа изможденные голодом и холодом люди, забывая про голод и холод, читали и слушали научные доклады о жизни и деяниях узбекского поэта, творившего в XV столетии.<...>
Гости, приглашенные на празднование пятисотлетия Навои, покинули Эрмитаж. В Школьном кабинете, подле столика, заменявшего докладчикам кафедру, продолжал сидеть, откинув голову на спинку стула, один из главных участников торжества, молодой ученый Николай Лебедев, специалист по многим восточным литературам. Он не в силах был подняться.
Все это военное полугодие Николай Федорович Лебедев ни в чем не отставал от других сотрудников Эрмитажа - таскал песок в залы и на чердаки, закладывал кирпичом окна в подвалах, занимал пожарный пост в часы воздушных тревог, работал по своей научной теме. Дней за пять до юбилея он почувствовал себя совсем худо; что с ним происходит, было ему ясно и без диагноза врачей: дистрофия, голодная болезнь...
Друзья помогли ему добраться до Школьного кабинета: он не примирился бы с тем, что торжества в честь поэта, которого он усердно переводил много лет, пройдут без его участия. Содержание докладов он знал во всех подробностях по ночным бдениям в пожарной казарме, и ему было интересно, как воспримут доклады его друзей приглашенные в Эрмитаж гости; среди собравшихся он увидел крупнейших ленинградских ученых. Он слушал затем переводы из Навои, которые читал прибывший с передовой поэт Всеволод Рождественский, - кое-что из этих стихов Лебедев тоже перевел, и его радовало, что отдельные строки ему, востоковеду, удалось перевести, если не лучше, то, во всяком случае, точнее.
Потом Орбели предоставил слово ему. - Читайте сидя, - сказал Орбели и объяснил присутствующим: - Николай Федорович себя плохо чувствует. - Он читал сидя, читал свои переводы стихов Навои и стихи Навои в оригинале, на староузбекском языке. Читать он старался погромче, но понимал, что читает тихо. Он отобрал много стихов, но друзья позволили ему прочесть только малую часть. Действительно, он очень устал.
Торжества окончились, - так и не сбылась его мечта - самому публично прочесть в торжественный день юбилея Навои все, что он перевел на великий русский язык с языка великого узбека. Смерть неотвратимо подступала к Николаю Лебедеву, он ощущал на своих бескровных губах ее леденящее дыхание, но дело, которому он посвятил свою жизнь, нуждалось в аудитории, требовало обнародования, рвалось наружу из уже перехваченного голодной петлей горла обессиленного поэта. И никто не посмел ему отказать.
«Двенадцатого декабря, - вспоминает Б.Б. Пиотровский, - было второе заседание, посвященное Навои, на этот раз целиком занятое чтением переводов Лебедева. После этого он слег и не мог уже подняться. Но когда он медленно умирал на своей койке в бомбоубежище, то, несмотря на физическую слабость, делился планами своих будущих работ и без конца декламировал свои переводы и стихи. И когда он лежал уже мертвый, покрытый цветным туркменским паласом, то казалось, что он все еще шепчет свои стихи».
Noli tangere circulos meos!
He трогай мои чертежи!"
А эту фразу - "Не трогай мои чертежи!", крылатое выражение, приписываемое Архимеду - мы запомнили. Архимед сказал это римскому солдату, который при падении Сиракуз потребовал, чтобы Архимед прервал свою научную работу; за неповиновение Архимед был убит. Было это на самом деле или нет - никто не знает, но фраза эта олицетворяет необходимость творческой работы в любых жизненных условиях. Про это - вся книга "Подвиг Эрмитажа", про стойкость и героизм.
А еще у меня именно с этой книги начался интерес ко всему, что связано с Эрмитажем, после нее я купила про Эрмитаж еще немало хороших книг, как букинистических, так и недавно изданных, так что дома у меня есть большая эрмитажная библиотека, тема эта неисчерпаема.
Очень хорошая книга, мы молодцы, что прочитали ее вместе!