Прочитанное: Юрий Рытхэу "Дорожный лексикон"
Стою и смотрю на свою книжную полку, где стоят уже четыре книги Юрия Рытхэу и думаю: как же так получилось, что совсем недавно я вроде и ничего не знала об этом писателе - а уже четыре книжки, из которых я две прочла и пришла в восторг, а две еще ждут прочтения.
До "эпохи Рытхэу" дома у нас была его детская книга "Как искали полярный круг", которую я очень любила с детства. Книгу эту мы и с детьми читали несколько раз, и я про нее писала у себя в журнале.
Не помню сейчас, с чего вдруг я заинтересовалась Рытхэу и полезла смотреть, не издается ли он сейчас. Стала читать о нем, зачиталась - и заказала книгу "Дорожный лексикон": понравилась она мне своей автобиографичностью, тем, что эту книгу издали после долгих лет замалчивания его на территории России. Ну и обложка понравилась, интересная :)
Вообще странно начинать знакомство с автором с последней книги, которую он написал, не соблюдая никакую хронологию. Может, стоило начать с ранних книг, "взрослеть" вместе с Юрием Сергеевичем, знакомиться с его персонажами, а потом узнать всех их в настоящих людях, о которых он пишет в биографической книге?
Но оказалось, что чтение Рытхэу можно начинать с любой книги. Потому что, как мне показалось, все его повести и рассказы, абсолютно биографичны. Пишет он всегда о своей родной Чукотке, о своем народе, о своих земляках, о их радостях и бедах - о последних все больше и горше. И как бы не закручивал он фабулу, все равно "в декорациях" узнаваем его родной Уэлен, он сам, его семья и близкие.
Книга "Дорожный лексикон" мне очень понравилась и произвела большое впечатление:
- во-первых, необычностью структуры. Построена она в виде коротеньких эссе на самые разные темы: Арбуз, анекдот, баня, книга, колхоз, кухлянка, море, морж, музеи... Каждое эссе - это воспоминания, размышления на какую-то тему, рассказ о том, как то или иное понятие отражено в чукотском быте, в чукотской культуре.
во-вторых, на меня произвел большое впечатление дивный язык Рытхэу. Образно, вкусно он пишет, все буквально встает перед глазами - и из совсем простых вещей, из событий. мимо которых 99 из 100 человек пройдут и их не заметят, он делает литературное произведение!
Когда я получила книгу, то открыла ее и сразу стала читать первое эссе "Абитуриент":
"Мы вышли на привокзальную площадь Восстания и остановились в нерешительности. По площади проносились автомашины, трамваи и странные машины с рогами, цепляющимися за подвешенные провода.
Кроме электрических фонарей, электрические искры сыпались с трамвайных дуг, с кончиков этих рогов, наконец, вся эта иллюминация отражалась на мокрой асфальтовой площади. Пахло сыростью, озоном и многими совершенно незнакомыми ароматами. <...>
Обойдя со всеми предосторожностями площадь Восстания, мы двинулись на Васильевский остров".
Столько всего в этих двух абзацах - ароматов, разных звуков, ощущений незнакомой погодной влаги, страха и неизвестности, неуверенности - все тут не просто видно читателю, а прямо осязаемо. А ведь о чем, по сути дела, рассказал автор, из чего он сотворил это чудо? Из ничего: как двое приезжих вышли с вокзала на площадь.
В третьих, буквально до слез проняло меня, как бережно и с достоинством Юрий Рытхэу пишет о традициях и обычаях своего народа, и с какой горечью отмечает пренебрежительное отношение "белых людей" к тому, что дорого и ценно.
Наверное, когда пожилой человек берется писать такую книгу, которая есть квинтэссенция его жизни, то эта книга так или иначе итоговая. И вот ощущение "итоговости", того, что Рытхэу спешит объяснить непонятное, познакомить читателя с чем-то, что доселе казалось в лучшем случае далеким и нелепым, спешит высказаться по волнующим его вопросам - не покидало во все время чтения. Это действительно его самая главная книга, книга о нем самом, во многом исповедальная - а не беллетристика.
Очень сложно выбрать эссе, которое мне понравилось больше всего, т.к. многое очень понравилось. Тем не менее, выбрала эссе, мне кажется, оно прекрасно:
Музеи
Чукотского аналога этому слову нет.
Первый музей, который я посетил, находился в Анадыре, в аккурат напротив педагогического училища, и представлял собой убогий, вросший в землю по самые подслеповатые крохотные окошечки домишко, построенный, вероятно, еще первыми русскими первопроходцами.
Он состоял всего лишь из одной комнаты, битком набитой всяким хламом, который в обычном чукотском селении выбрасывали на помойку.
Почему-то большинство экспонатов составляли шаманские наряды - балахоны, украшенные длинными полосами оленьей замши, окрашенные красной охрой с нашитыми разноцветными бисеринками, причудливые маски, бубны разных размеров, от огромных до совсем крохотных, скорее игрушечных. Особо выделялся удивительный агрегат - макет самолета с вделанным в него обрезом винчестера. Это изделие чукотского шамана - специальное пугающее устройство для устрашения чукотского обывателя. Оно символизировало все зло нового строя, который насаждали приезжие большевики с помощью летающих железных птиц и огнестрельного оружия.
По углам мрачной, вечно полутемной комнаты висели ободранные чучела местных птиц, на полу валялись муляжи четвероногих. Под самым окном на трех ногах стоял огромный северный олень в наполовину вылинявшей шкуре, со скособоченными рогами и большими стеклянными глазами бутылочного цвета.
Было много изделий из моржовой кости, и даже модель парусника «Мод» знаменитого норвежского путешественника Руаля Амундсена, зимовавшего в двадцатых годах в Чаунской губе Чукотского полуострова.
Вторым музеем в моей жизни был величайший и богатейший музей в мире, петербургский, тогда ленинградский, Эрмитаж. Он поразил меня невероятным богатством и всерьез заставил задуматься над тем - а нужно ли человеку такое великолепие? Во всяком случае, существо такого склада и воспитания, как я, не могло бы обитать в такой роскоши, в окружении этого величественного, нечеловеческого великолепия. Люди, изображенные на картинах, обрамленных массивными золочеными рамами, не походили на обыденных ленинградцев, проходящих мимо по скользким паркетным полам в мягких войлочных тапочках, они были совершенно из другого мира, словно пришельцы с других планет.
Хаос впечатлений от первого посещения Эрмитажа на долгие годы отвадил меня от посещения художественных музеев.
С некоторой опаской я пошел в Кунсткамеру, Музей Этнографии, основанный еще Петром Первым.
Он располагался на той же Университетской набережной, рядом с нашим факультетом. Здесь было нечто иное, чем в Эрмитаже. Полумрак, наполненный какой-то золотистой, неуловимой пылью, заполнял пространство, сквозь который проступали фигуры одетых в причудливые одежды людей.
Сначала я решил, что эти фигуры - настоящие, особым образом высушенные, забальзамированные люди. В основном, это были мужчины и женщины восточного и негритянского типа, но почему-то я испытывал к ним особое расположение, словно это были мои дальние родичи. Но были и впрямь настоящие родичи. В одном из залов я обнаружил охотничью байдару с сидящими в ней людьми в плащах из моржовых кишок. Охотники сидели в молчании, сжимая в руках гарпуны, на их лицах лежала золотистая музейная пыль.
В моем сердце родилась острая жалость и сочувствие к этим моим арктическим землякам, вырванным из привычной среды. Я вдруг почувствовал всю глубину унижения быть выставленным на всеобщее обозрение, быть демонстратором иной жизни, удивительной, любопытной, но главное - дикой! Я вспомнил услышанные в детстве рассказы о том, как мой дед, великий шаман Уэлена Млеткин, был живым экспонатом на Всемирной этнографической выставке в Чикаго в конце девятнадцатого века. Можно только представить его душевные страдания, когда мимо него проходили разряженные, сытые, самодовольные, лощеные чикагские обыватели, обменивались вслух впечатлениями, которые дед, зная язык, хорошо понимал.
Музейные мои земляки ничего не слышали и ничего не понимали, но реплики в их адрес не отличались от тех, которые в свое время выслушивал в далеком американском городе мой дед.
И тогда в моей голове зарождалась мстительная мысль о том, а почему не устроить где-нибудь в Анадыре или Уэлене Музей белого человека, выставить на всеобщее обозрение его автомобиль, велосипед, костюм, галстук, белые кальсоны... А лучше всего -выставить в полном облачении его муляж, его изображение, аккуратно выбритое лицо с торчащей изо рта папиросой «Беломорканал».
И я бы прохаживался мимо стеклянных витрин с надписями «РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ!» И смотрел на них снисходительно...
Но это было бы смешно и грустно.
Значительная часть этнографических трофеев такого рода музеев приобреталась за сущие гроши, а чаще всего похищалась из священных захоронений. Именно так собирали коллекции среди полярных эскимосов знатные арктические исследователи Кук и Пири, пополняя Музей естественной истории в Нью-Йорке. Если восточные коллекции европейских музеев в основном представляли собой военные трофеи, а то просто награбленные сокровища покоренных народов, то арктические коллекции
большинства музеев мира - это полученные путем мошенничества и простого обмана предметы.
За свою долгую жизнь я посетил множество музеев с богатыми коллекциями культур арктических народов, в том числе и луоравэтланов. В Канаде, Соединенных Штатах Америки, в скандинавских странах, в Финляндии, Германии, Франции и в других государствах. И почти каждый раз у меня возникало ощущение того, что это у меня лично что-то украли и выставили на всеобщее обозрение.
Самый большой шок я испытал в Париже в начале семидесятых годов прошлого столетия. Меня познакомили с известным полярным исследователем, директором Французского арктического института Жаном Маллори. Он гостеприимно пригласил меня к себе в дом. Жилище путешественника и ученого располагалась в старом доме без лифта в центра города, и мы долго поднимались по деревянной скрипучей лестнице с отполированными до тусклого блеска перилами.
В просторной, светлой прихожей, освещенной большими окнами, меня встретил в полном облачении арктический морской охотник в меховой кухлянке, нерпичьих штанах и с копьем. От неожиданности я вздрогнул и чуть не пустился назад.
Но это был муляж. Разумеется, не чучело, как делают животных, а искусно выполненная, видимо, восковая скульптура.
Придя в себя, я вдруг представил у себя в ленинградской квартире в тесной прихожей муляж самого Жана Маллори в темном костюме, начищенных ботинках, в тонких металлических очках с портфелем в правой руке...