Молчание Леди Энн
Давным давно, во время полета в Чехию, я читала какую-то англо-русскую газету. На последней странице был соверщенно потрясающий рассказ, благодаря которому самолет наполнился моим неистовым хохотом и пассажиры как-то странно на меня поглядывали; даже после приземления я еще пару дней продолжала улыбаться, вспоминая этот рассказ и зачитывала его всем, но потом куда-т дела эту газету и никак не могла найти этот рассказ, и вот *барабанная дробь во славу гугля* я нашла его!
думаю, что разумнее будет выложить тут перевод
Гектор Мунро (Саки)
Эгберт вошел в большую, слабо освещенную гостиную с видом человека, который не совсем уверен, куда он входит - в голубятню или на завод боеприпасов - и готов к любому развитию событий. Легкая семейная ссора за ланчем не привела к окончательному выяснению отношений, и теперь все зависело от того, намерена была леди Энн возобновить или прекратить военные действия. Она сидела в кресле у стола, накрытого к чаю, в чересчур нарочито деревянной позе; в сумерках декабрьского вечера пенсне Эгберта не могло существенно помочь ему различить выражение ее лица.
Чтобы разбить лед, который мог плавать на поверхности, он высказался насчет тусклого церковного освещения. То он, то леди Энн обычно произносили эту фразу между половиной пятого и шестью по вечерам зимой и поздней осенью; это было составной частью их семейной жизни. Ответа на фразу придумано не было, и леди Энн не ответила.
Дон Тарквинио растянулся на персидском ковре, греясь у камина с высокомерным пренебрежением к возможному неудовольствию леди Энн. Его родословная была не менее безупречно персидской, чем ковер, а роскошный воротник меха на загривке уже во второй раз обрел зимнюю пышность. Мальчишка-посыльный с возвышенными понятиями в стиле эпохи Возрождения в свое время окрестил его Доном Тарквинио. Сами Эгберт и леди Энн обязательно назвали бы кота Пушок, но они не стали упрямиться.
Эгберт налил себе чаю. Молчание, судя по всему, не собиралось прерываться по инициативе леди Энн, и он приготовился к очередному героическому усилию.
- Моя реплика за обедом ни к чему конкретному не относилась, - объявил он, - а ты, похоже, приняла ее на свой счет без всяких на то оснований.
Леди Энн продолжала прятаться за оборонительным заграждением молчания. Снигирь лениво заполнил паузу арией из "Ифигении в Тавриде". Эгберт сразу ее узнал, потому что это была единственная ария, которую снегирь умел насвистывать, он к ним и попал за это свое достижение. И Эгберт и леди Энн предпочли бы что-нибудь из "Лейб-гвардейцев", их любимой оперетты. В вопросах искусства их вкусы совпадали. Они тяготели к простоте и ясности. К примеру, им нравились картины с очевидным сюжетом, подкрепленным названием. Боевой конь без всадника, шатаясь, вбегает во двор, полный бледных, падающих в обморок женщин, а внизу приписано "Дурные вести" - это у них вызывало четкое представление о какой-то военной катастрофе. Им было понятно, что означает картина, и они были готовы объяснить это менее понятливым друзьям.
А молчание продолжалось. Обычно неудовольствие леди Энн находило выражение в словах, в целом потоке слов, после вступительной бессловесности минуты на четыре. Эгберт схватил молочник и вылил часть его содержимого в блюдечко Дона Тарквинио. Поскольку блюдечко уже было полно, произошло неприглядное переливание через край. Дон Тарквинио взирал на это с некоторым интересом и удивлением, которое испарилось, уступив место тщательно разыгранному невниманию, когда Эгберт обратился к нему с призывом подлакать пролитую субстанцию. Дон Тарквинио был готов ко многим ролям в жизни, но только не к роли пылесоса для чистки ковров.
- Тебе не кажется, что мы ведем себя неразумно? - сказал Эгберт жизнерадостно.
Если леди Энн так и казалось, она об этом не сообщила.
- Признаю, отчасти я сам виноват, - продолжал Эгберт, и его жизнерадостность заметно увяла. - В конце концов, я только человек, видишь ли. Ты, похоже, забываешь, что я всего лишь человек.
Он так настаивал на этом обстоятельстве, словно кто-то безосновательно предполагал, что он сконструирован по принципу сатира, и там, где кончалось человеческое, начиналось козлиное.
Снегирь возобновил арию из "Ифигении в Тавриде". Эгберт совсем приуныл. Леди Энн не притронулась к чаю. Возможно, ей нездоровилось. Но когда леди Энн нездоровилось, она не имела обыкновения замалчивать эту тему. "Никто не знает, как я страдаю от несварения" было среди ее любимых высказываний; но незнание могло проистекать исключительно из невнимания слушателя; объема предоставляемой информации на этот предмет хватило бы на монографию.
Очевидно, леди Энн не нездоровилось.
Эгберту начало казаться, что с ним обходятся чересчур сурово. Естественно, он пошел на уступки.
- Послушай, - сказал он, занимая центральную позицию на ковре у камина, насколько позволял Дон Тарквинио. - Возможно, я виноват. Я охотно обещаю исправиться, если тем самым я смогу способствовать примирению.
Он на секунду задумался, как этого можно было бы достичь. В его неюном возрасте соблазны посещали его робко и ненавязчиво, как забытый рассыльный из мясной лавки, который в феврале просит рождественские наградные всего лишь на том основании, что не получил их в декабре. Он понятия не имел, как поддаются соблазнам, как не умел бы купить столовый нож для рыбы или меховое боа, которыми дамы вынуждены жертвовать посредством объявлений в газете все двенадцать месяцев в году. И все же, в таком непрошенном признании возможных скрытых непотребств было что-то внушительное. Леди Энн не подала виду, что на нее это произвело впечатление.
Эгберт нервно взглянул на нее сквозь очки. Потерпеть поражение в споре с ней было привычно. Но потерпеть поражении в монологе было унизительно ново.
- Пойду переоденусь к обеду, - объявил он тоном, в который хотел вложить нотку строгости.
Последний приступ малодушия в дверях заставил его попробовать еще раз.
- Ну не глупо ли мы себя ведем?
"Дурак", мысленно прокомментировал Дон Тарквинио, когда дверь закрылась за Эгбертом. Потом он поднял бархатные передние лапки и легко вскочил на книжную полку прямо под клеткой снегиря. Он впервые, казалось, заметил существование птицы, но на самом деле он следовал давно продуманному плану действий с точностью, говорившей о зрелом размышлении. Снегирь, который до сих пор считал себя немного деспотом, ужался до трети обычного объема; потом прибег к беспомощному хлопанью крыльев и пронзительному крику. Он стоил 27 шиллингов без клетки, но леди Энн и не думала вмешиваться. Она уже два часа как была мертва.
тут английскя версия с комментариями:
http://english.mn.ru/english/printver.php?2002-28-21
думаю, что разумнее будет выложить тут перевод
Гектор Мунро (Саки)
Эгберт вошел в большую, слабо освещенную гостиную с видом человека, который не совсем уверен, куда он входит - в голубятню или на завод боеприпасов - и готов к любому развитию событий. Легкая семейная ссора за ланчем не привела к окончательному выяснению отношений, и теперь все зависело от того, намерена была леди Энн возобновить или прекратить военные действия. Она сидела в кресле у стола, накрытого к чаю, в чересчур нарочито деревянной позе; в сумерках декабрьского вечера пенсне Эгберта не могло существенно помочь ему различить выражение ее лица.
Чтобы разбить лед, который мог плавать на поверхности, он высказался насчет тусклого церковного освещения. То он, то леди Энн обычно произносили эту фразу между половиной пятого и шестью по вечерам зимой и поздней осенью; это было составной частью их семейной жизни. Ответа на фразу придумано не было, и леди Энн не ответила.
Дон Тарквинио растянулся на персидском ковре, греясь у камина с высокомерным пренебрежением к возможному неудовольствию леди Энн. Его родословная была не менее безупречно персидской, чем ковер, а роскошный воротник меха на загривке уже во второй раз обрел зимнюю пышность. Мальчишка-посыльный с возвышенными понятиями в стиле эпохи Возрождения в свое время окрестил его Доном Тарквинио. Сами Эгберт и леди Энн обязательно назвали бы кота Пушок, но они не стали упрямиться.
Эгберт налил себе чаю. Молчание, судя по всему, не собиралось прерываться по инициативе леди Энн, и он приготовился к очередному героическому усилию.
- Моя реплика за обедом ни к чему конкретному не относилась, - объявил он, - а ты, похоже, приняла ее на свой счет без всяких на то оснований.
Леди Энн продолжала прятаться за оборонительным заграждением молчания. Снигирь лениво заполнил паузу арией из "Ифигении в Тавриде". Эгберт сразу ее узнал, потому что это была единственная ария, которую снегирь умел насвистывать, он к ним и попал за это свое достижение. И Эгберт и леди Энн предпочли бы что-нибудь из "Лейб-гвардейцев", их любимой оперетты. В вопросах искусства их вкусы совпадали. Они тяготели к простоте и ясности. К примеру, им нравились картины с очевидным сюжетом, подкрепленным названием. Боевой конь без всадника, шатаясь, вбегает во двор, полный бледных, падающих в обморок женщин, а внизу приписано "Дурные вести" - это у них вызывало четкое представление о какой-то военной катастрофе. Им было понятно, что означает картина, и они были готовы объяснить это менее понятливым друзьям.
А молчание продолжалось. Обычно неудовольствие леди Энн находило выражение в словах, в целом потоке слов, после вступительной бессловесности минуты на четыре. Эгберт схватил молочник и вылил часть его содержимого в блюдечко Дона Тарквинио. Поскольку блюдечко уже было полно, произошло неприглядное переливание через край. Дон Тарквинио взирал на это с некоторым интересом и удивлением, которое испарилось, уступив место тщательно разыгранному невниманию, когда Эгберт обратился к нему с призывом подлакать пролитую субстанцию. Дон Тарквинио был готов ко многим ролям в жизни, но только не к роли пылесоса для чистки ковров.
- Тебе не кажется, что мы ведем себя неразумно? - сказал Эгберт жизнерадостно.
Если леди Энн так и казалось, она об этом не сообщила.
- Признаю, отчасти я сам виноват, - продолжал Эгберт, и его жизнерадостность заметно увяла. - В конце концов, я только человек, видишь ли. Ты, похоже, забываешь, что я всего лишь человек.
Он так настаивал на этом обстоятельстве, словно кто-то безосновательно предполагал, что он сконструирован по принципу сатира, и там, где кончалось человеческое, начиналось козлиное.
Снегирь возобновил арию из "Ифигении в Тавриде". Эгберт совсем приуныл. Леди Энн не притронулась к чаю. Возможно, ей нездоровилось. Но когда леди Энн нездоровилось, она не имела обыкновения замалчивать эту тему. "Никто не знает, как я страдаю от несварения" было среди ее любимых высказываний; но незнание могло проистекать исключительно из невнимания слушателя; объема предоставляемой информации на этот предмет хватило бы на монографию.
Очевидно, леди Энн не нездоровилось.
Эгберту начало казаться, что с ним обходятся чересчур сурово. Естественно, он пошел на уступки.
- Послушай, - сказал он, занимая центральную позицию на ковре у камина, насколько позволял Дон Тарквинио. - Возможно, я виноват. Я охотно обещаю исправиться, если тем самым я смогу способствовать примирению.
Он на секунду задумался, как этого можно было бы достичь. В его неюном возрасте соблазны посещали его робко и ненавязчиво, как забытый рассыльный из мясной лавки, который в феврале просит рождественские наградные всего лишь на том основании, что не получил их в декабре. Он понятия не имел, как поддаются соблазнам, как не умел бы купить столовый нож для рыбы или меховое боа, которыми дамы вынуждены жертвовать посредством объявлений в газете все двенадцать месяцев в году. И все же, в таком непрошенном признании возможных скрытых непотребств было что-то внушительное. Леди Энн не подала виду, что на нее это произвело впечатление.
Эгберт нервно взглянул на нее сквозь очки. Потерпеть поражение в споре с ней было привычно. Но потерпеть поражении в монологе было унизительно ново.
- Пойду переоденусь к обеду, - объявил он тоном, в который хотел вложить нотку строгости.
Последний приступ малодушия в дверях заставил его попробовать еще раз.
- Ну не глупо ли мы себя ведем?
"Дурак", мысленно прокомментировал Дон Тарквинио, когда дверь закрылась за Эгбертом. Потом он поднял бархатные передние лапки и легко вскочил на книжную полку прямо под клеткой снегиря. Он впервые, казалось, заметил существование птицы, но на самом деле он следовал давно продуманному плану действий с точностью, говорившей о зрелом размышлении. Снегирь, который до сих пор считал себя немного деспотом, ужался до трети обычного объема; потом прибег к беспомощному хлопанью крыльев и пронзительному крику. Он стоил 27 шиллингов без клетки, но леди Энн и не думала вмешиваться. Она уже два часа как была мертва.
тут английскя версия с комментариями:
http://english.mn.ru/english/printver.php?2002-28-21