Мои твиты

[vlassover]

• Чт, 01:56: RT @ kboldyreff: Память, закон и литература: опыт Флобера и Бодлера - Михаил Гефтер
  http://t.co/ff6qOBoKyt
  http://gefter.ru/archive/13018
  via @ gefter_ru
  Чистое искусство и «злоупотребления» писательским даром: юридическая тяжба и истинность суждений.
  С законом приходится считаться, поскольку незнание его не освобождает от ответственности. Точно неизвестно, считался ли Флобер с законом против «оскорбления общественной и религиозной морали и добрых нравов», в нарушении которого обвинялся, - в любом случае, он был привлечён к суду. Дело Флобера, безусловно, должно было послужить уроком для других и усилить привычку людей считаться с этим законом. Бодлер этого урока не усвоил: меньше чем через месяц после суда над Флобером ему было вынесено то же самое обвинение.
  Опубликованные произведения, из-за которых Флобер и Бодлер предстали перед судом, совершенно замечательны. «Госпожа Бовари» и «Цветы зла» - это всемирно почитаемая классика французской литературы, незыблемые столпы не только французской, но и всей мировой (или, по крайней мере, западной) литературы. Суды над авторами этих произведений запомнились меньше, чем сами произведения. Несмотря на то, что процесс Флобера обычно упоминается во французских изданиях «Госпожи Бовари», его, тем не менее, достаточно редко изучают или даже просто говорят о нём. По меньшей мере один серьезный представитель юридической профессии, г-н советник Фалько, вспомнил суд над Бодлером именно потому, что ему показался аномальным и даже скандальным тот факт, что в 1949-м году стихи признанного классика французской литературы могут быть запрещены. Он заметил, что «1857-й год был годом великого юридического ханжества (pudeur), которое достаточно опрометчиво выбрало в качестве своих жертв… Флобера и Бодлера». Г-н Фалько призвал (и успешно!) суд отменить прежнее решение против Бодлера, подчеркнув, что следует с большей ясностью обозначить гражданские свободы в сфере искусства. По мнению Фалько, это потребует от суда более «символического» (или духовного) понимания стихов, которые в 1857 были истолкованы и осуждены с точки зрения «реализма». Но несмотря на все усилия Фалько, теоретическое понимание истинного искусства в суде в 1949 году недалеко ушло от понимания в 1857 году. Судьи остались приверженцами идеалистической эстетики. Теория требовала, чтобы произведение искусства вносило символический, «духовный» вклад в решение общественных проблем. Что изменилось к 1949 году, так это мнение суда: те разделы «Цветов зла», которые ранее считались оскорбительными, теперь стали оцениваться как весьма достойные. Такой перемене во взглядах способствовала, если не полностью обусловила её, канонизация произведения в истории литературы и в общественном мнении, - что было признано и одобрено решением суда.
  Тем не менее, несмотря на смущение, в которое эти процессы привели более поздних, и, судя по всему, более просвещённых критиков, среди которых были и юристы, суды над Флобером и Бодлером не были демонстративными «шоу»-процессами, которые должны остаться в памяти нынешних и будущих поколений как напоминание о важнейших событиях. Такие процессы, формирующие спрос на коллективную и индивидуальную память, становятся неотъемлемой частью общественной жизни. Такими были, во многом, Нюрнбергские процессы после Второй мировой войны или суд над Адольфом Эйхманом в Иерусалиме в начале 1960-х годов, или более поздний процесс над Клаусом Барби. Суды же над Флобером и Бодлером были, прежде всего, нацелены на то, чтобы запугать тех членов литературного сообщества, чьи сочинения способны хоть как-то влиять на широкую публику. Более того, эти суды по-своему достойны внимания, поскольку они до сих пор ставят перед нами такие вопросы и касаются таких проблем, которые и сейчас остаются интереснейшими и дискуссионными.
  Можно, конечно, задаться вопросом, является ли передача памяти основной (и является ли вообще) функцией права хотя бы в протоколе гласных судебных процессов. Можно утверждать, что передача памяти, особенно в формате процесса, напоминающего «шоу», не соответствует и, возможно, даже противоречит основной функции суда, которая состоит в вынесении судебных решений по отдельным делам и гарантии справедливости для соответствующих сторон. Это противоречие станет явной проблемой, когда для достижения желаемых результатов будет использоваться политическое и общественное давление, когда адвокаты начнут играть на публику с целью произвести впечатление, или когда материалы дела будут искажаться или интерпретироваться под необходимым идеологическим углом.
  В отличие от судебного дела, историография имеет своей важной и непосредственной функцией передачу знаний как заинтересованному сообществу, так и широкой публике. Но входит ли в функции историографии передача памяти - здесь мнения историков расходятся. Вероятно, большинство историков отстаивают наличие бинарной оппозиции, резкого разрыва между памятью и историей: они относят историю к области позитивного исследования, нацеленного на поиск истины, а память - к области мифа, ритуалов, ошибочных и ложных воспоминаний. Меньшинство впадает в противоположную крайность, говоря о памяти как о важнейшем источнике исторического познания. Но есть историки, которые не говорят «или - или»; в их понимании история и память находятся в диалектическом или диалогическом отношении друг к другу: память, несмотря на несовершенство и провалы, один из главных элементов истории, а история, в свою очередь, верифицирует данные памяти, умозрительно насыщает ее информацией, делая более точной. Действительно, можно сказать, что утрачивая контакт с памятью, история остается наедине с мертвыми абстракциями.
  Объект исследования, неразрывно связанный с эмоциями и ценностями - говоря языком психоанализа, «интенсивно катектированный» объект - это объект, представляющий проблему для памяти. Здесь можно будет сказать о том, что сама история ставит перед собой как минимум две тесно связанные (иногда более чем тесно!) между собой задачи: вердикт об исторической истине и передача памяти. В обоих случаях история сходна с правом: можно вспомнить старое сравнение историка с судьей. Но с гораздо большей уверенностью мы можем утверждать, что передача памяти является основной - пусть и не единственной - функцией истории, чем то, что память сохраняют судебные дела. По крайней мере на судебных процессах (в отличие, скажем, от законов, закладывающих основы социальной жизни, которые поэтому необходимо знать и помнить) передача памяти является не более чем побочным эффектом воспроизводства правосудия, и когда она становится главной, цели правосудия искажаются и утрачивают ясность. Напротив, правильная передача памяти необходима историку, если он пытается ретроспективно восстановить справедливость по отношению к историческим лицам (в частности, к жертвам драматических событий), чтобы избежать повторения разрушительных событий прошлого, не спеша с коллективным решением по поводу исторических истин (хотя бы в случае деликатных, эмоционально-нагруженных вопросов).
  Таким образом, мы можем утверждать, что даже если передача памяти не является или не должна являться основной целью судебного процесса самого по себе, память о судебном процессе может играть важнейшую роль в исторической рефлексии. Более того, подсудимый, такой как, например, Телфорд Тейлор, участник Нюрнбергских процессов, вполне может впоследствии взять на себя роль историка и рассмотреть определенные проблемы неприемлемым для суда образом. Здесь, по-видимому, прослеживается одно важное различие между судебным процессом и историографией: в обязанности суда входит вынесение решений по частным случаям и противоречиям с целью восстановления справедливости в отношениях между индивидами, тогда как историография предназначена для производства истинных утверждений, для передачи памяти или, говоря в переносном смысле, для ретроспективного восстановления правосудия как между коллективами, так и между индивидами. Следовательно, даже на Нюрнбергских процессах, где обвинение в «преступлениях против человечности» далеко превосходило обычные полномочия суда, присутствовали конкретные индивиды, а не немецкая нация в целом и даже не отдельные коллективы, такие как нацистская партия или СС. Историки, однако, спорят о проблеме преступления, ответственности и даже вине коллективов; в частности, можно ли инкриминировать преступление целой нации, скажем, Германии, или же необходимо применять понятия преступления и вины только к относительно ограниченным коллективам (нацистская партия, СС и их сторонники), даже если мы приписываем меру ответственности за прошлое (в частности, требуя возмещения ущерба) целой нации и её правительству.
  Литературный текст также занимается передачей памяти, но его отношения с истинами представляют довольно сложную проблему. Литература, по-видимому, не подтверждает и не отрицает истин и, таким образом, выходит за пределы «истинных» утверждений. В любом случае, литературные «события» и персонажи не имеют экзистенции, которую можно было бы подвергать стандартным процедурам верификации и фальсификации. Мы бы имели все основания сомневаться в умственном здоровье человека, решившего предпринять архивное исследование с целью установления истинных черт Эммы Бовари с тем, чтобы сравнить ее с образом, описанном в романе Флобера. Фактически, одной из самых сложных инверсий «Госпожи Бовари» как романа оказывается склонность Флобера к детальным, реалистичным описаниям воображаемых мест, таких как Ионвилль, а также к встраиванию реальных мест, таких как Руан или даже Париж, в размытую, воображаемую обстановку, которая превращает эти места в предмет мечты и ностальгии. Тем не менее, мы вправе говорить, что знание подлинных или «реальных» черт Руана или Парижа как тогдашних городов необходимо, чтобы понять, какие новации Флобера производили на читателя впечатление. И в той степени, в которой литературное произведение касается деликатных вопросов, которые до сих пор провоцируют споры и волнения, есть основания утверждать, что оно не искажает данные, официально признанные историками и подтвержденные коллективной памятью, или, по крайней мере, что произведение экспериментально искажает эмпирическую истину достаточно осторожно, продуманно. В этом смысле «Госпожа Бовари» и «Цветы зла» не создают тех проблем, которые создало бы чисто художественное произведение о Холокосте или о бомбардировке Хиросимы. Тем не менее, некоторых, и может быть, даже многих читателей волнует ряд более существенных вопросов, возникающих при чтении Флобера и Бодлера: таких вопросов, как сущность и статус христианства и «семейных ценностей» в обществе. Именно эти вопросы оказались повесткой судебных процессов.
  Кроме того, суды над Флобером и Бодлером интересны еще и тем, что они обращают внимание на то, как именно может и должен быть истолкован литературный текст в суде, по сравнению с пониманием литературной критики и критически чуткой историографии. Могут ли судебные толкования отступать от ожиданий, созданных правовым прецедентом - в соответствии с той же логикой, по которой было создано используемое законодательство, и которой руководствуются судебные критики, судя о правдоподобии и убедительности? Должны ли юридические толкования быть стандартизированы хотя бы постольку, поскольку адвокаты, желающие выиграть дело, вынуждены признавать легитимность «правового государства» и «современного общества» (как бы они ни понимались) как горизонта любых толкований и интерпретаций? Далее мы увидим, что эти вопросы особенно болезненны по отношению к тем произведениям литературы, которые в своё время прозвучали возмутительно и показались преступными.
  Традиция литературной критики может быть сходна с юридической интерпретацией в той мере, в какой канонизирует произведение и стремится к подавлению, отрицанию или ограничению его наиболее спорных черт - с целью превращения их в проводник общественных ценностей, призванных всячески поддерживать статус-кво. Напротив, неканонические или антиканонические толкования пытаются, хотя и без особых успехов (особенно когда эти интерпретационные стратегии становятся обыденностью), вывести на свет тот факт, что даже в признанных текстах могут проступить неканонические черты, способные не только дезориентировать читателей своего времени, но и поставить лицом к лицу с провокационными вопросами последующие поколения. Вполне возможно, что наиболее значительными литературными текстами являются именно те, для которых не проблема бросить вызов каноническим толкованиям, и которые в то же время остаются совершенно открытыми для таких толкований. Такие тексты с наибольшей вероятностью запоминаются читателям как способные оспаривать, быть вплоть до возмущения вызывающими по отношению к стандартным общественным ценностям и нормам - настолько серьёзно, чтобы стать причиной их отчуждения и, в дальнейшем, преобразующего переосмысления этих ценностей и норм, но также их культурных, социальных и политических функций. В отличие от стратегий канонизации и идеализации, в том объяснении, которое предлагал суду Фалько, думается, виден основополагающий принцип гражданских свобод, согласно которому такие тексты не должны подвергаться цензуре, а их авторы - преследованию; по крайней мере до тех пор, пока они не представляют явного вреда вроде подстрекательства к общественно-опасным действиям.
  Режим, при котором жили Флобер и Бодлер, признавал гражданские свободы не в названном смысле, а примерно так, как их понимал Фалько; хотя, конечно, вряд ли можно говорить об идеалистическом или «символическом» характере эстетики Фалько и судей, ведших дело Флобера или Бодлера. Искусство было тогда относительно безопасной сферой для работы и экспериментов с теми проблемами, с которыми никто не стал бы связываться подобным образом в обычной жизни. Получается, что правоприменение требуется лишь для регулирования общественной жизни, в то время как искусство и литература не могут быть ограничены законодательно. Тогда литераторы и представители других искусств, исследуя художественными средствами социальные проблемы, не могут быть привлечены к ответственности: даже если они изображают вещи, которые подлежали бы уголовному преследованию в реальной жизни. Конечно, общий принцип требует уточнений для каждого конкретного случая, в частности, с учётом того, что право вынуждено применять универсальные нормы в совершенно неоднородных с точки зрения власти, статуса и имущественного положения контекстах. Более того, границы допустимого в искусстве и неприемлемого в реальной жизни могут изменяться с течением времени, неожиданно пробуждая конфликт между социальными группами. Большинство людей в современной Франции или Соединенных Штатах, вероятно, не поддержали бы идею литературной цензуры и, тем более, правовых санкций в отношении произведений, изображающих супружескую неверность в положительном ключе, - несмотря на то, что они не сочли бы допустимыми те вызовы, которые бросают «семейным ценностям» Флобер и Бодлер. И определенные религиозные или этические группировки могли бы, безусловно, занять жёсткую позицию в отношении супружеской измены в реальной жизни и даже в литературе, вплоть до требований не только морального осуждения, но и правовых санкций. Кроме того, ещё большее количество людей не стали бы мириться с «оскорблениями» религии в искусстве, как показывают последние споры по поводу границ искусства. Мы увидим, что «семейные ценности», а также религия были поставлены под сомнение в текстах Флобера и Бодлера, на чём и настаивал обвинитель на суде.
  На суде по роману «Госпожа Бовари» Флобер был морально осуждён, но юридически оправдан. Оправдательный приговор выглядел скучно, но важно, что аргументация суда совпадала с аргументацией обвинителя до момента вынесения приговора. По вердикту суда, произведение Флобера «заслуживает сурового осуждения, поскольку миссия литературы должна заключаться в том, чтобы обогащать и наполнять духовную сферу, совершенствуя личность своих героев, а не в том, чтобы прививать отвращение к злу путём изображения существующих в обществе пороков». Конечно, «недопустимо под предлогом передачи местного колорита воспроизводить во всей аморальности слова и поступки героев, которых автор посчитал своим долгом изобразить. … вся эта система, когда её применяют к творениям разума и произведениям изобразительных искусств, приведёт к такому реализму, который уничтожит добро и красоту, который, создавая оскорбительные для ума и глаз произведения, приведет к систематическому надругательству над общественной моралью». Таким образом, с точки зрения суда, идеализация сущности искусства необходима для изобличения мнимого «реализма», который практиковал Флобер. Примечательно, что, осуждая Флобера и, следовательно, всех остальных «реалистов», суд утвердил стереотипную идеалистическую концепцию искусства. С точки зрения суда, Флобер «недостаточно ясно понимал», что «существуют определённые пределы, которые не должна переступать даже самая фривольная литература». Суд, тем не менее, пришел к выводу, что обвинения против Флобера не получили достаточных подтверждений; не объясняя, каким образом приведённые в качестве доказательств, казалось бы, абсолютные утверждения, могут варьироваться. Условный характер установленных в обществе норм и обычаев показался суду достаточным, по крайней мере, в рамках данного дела. Суд был удовлетворён, признав, что роман Флобера стал результатом длительной работы, что уважение автора к морали несомненно, и что изображение пороков в положительном ключе не было его основной целью. «Его единственная вина заключается в том, что он иногда забывает о правилах, которые не должен нарушать ни один уважающий себя автор, а также о том, что литература, как и искусство, должна быть целомудренной и чистой не только по форме, но и по изложению: чтобы реализовать то добро, к созданию которого литература и искусство призваны». Таким образом, суд сделал Флоберу выговор, наградив его тем, что можно с налетом флоберовской иронии назвать «памятным» опытом, и отпустил, не возместив судебных издержек.
  Такое решение очень расстроило Эрнеста Пинара, обвинителя по делам Флобера и Бодлера…
  
• Чт, 07:38: ЯРМАРКА ДЕТСКИХ СЕКЦИЙ ФИТНЕС-КЛУБА ФИЗКУЛЬТ-МЕЩЕРА (НИЖНИЙ НОВГОРОД) - 2014 8-9 октября (среда и четверг начин… http://t.co/eUhvCro5FY
• Чт, 08:03: ЯРМАРКА ДЕТСКИХ СЕКЦИЙ ФИТНЕС-КЛУБА ФИЗКУЛЬТ-МЕЩЕРА (НИЖНИЙ НОВГОРОД) - 2014 8-9 октября (среда и… http://t.co/CdQWEkfNZk