НОВАЯ ИСТОРИЯ О (4)
Оригинал взят у putnik1 в НОВАЯ ИСТОРИЯ О (4)
Продолжение.
Ссылка на предыдущие главы здесь.
Последнее танго в Париже
26 июля 1919, по приглашению, - или, точнее, повестке, - болгарская делегация во главе с Теодором Теодоровым прибыла в Париж и сразу же, прямо с перрона была отвезена в предместье Нейи, где для нее был приготовлен Château de Madrid, шикарный замок с роскошным парком. Но, как сразу сообщили встречающие, без права выхода и никаких контактов с прессой. Фактически, на положении пленников, разве что с правом переписки.
«Я снова в тюрьме, - писал Стамболийский, уже почти-почти премьер, ближайшему другу, Райко Даскалову. - Наша делегация под стражей. Никто не смеет выходить и входить. Вывозят на автомобиле, тоже под стражей. Могу поверить, что перлюстрируют и письма. Смотрят искоса... По всему видно, что нас жестоко окромсают».
И это оглушало, ибо не ждали. До сих пор, понимая, конечно, что хорошего мало, оснований грызть локти все же не видели: Салоникское перемирие, достаточно щадящее, вселило надежду на лучшее, да и в «пункты Вильсона» верили свято, убеждая себя в том, что «границы на Балканах будут определены по этническому принципу, возможно, путем проведения плебисцитов», тем более, что Штаты в лице своего консула ободряли и обещали помочь.
Однако теперь розовые очки быстро выцветали, и смысл «поблажки в Салониках» становился очевиден даже таким оптимистам, как убежденный франкофил Теодоров, имевший в элитах Парижа массу друзей, а в Софии прозванный «Месье». Тогда, в сентябре 1918, не растаптывая еще способную месяц-другой сражаться Болгарию, политики Антанты тем самым намекали Вене и Стамбулу, что им пока что есть смысл кинуть Рейх, и тогда наказание будет мягче, - а теперь, когда все слоники давно уже стояли на полочках, можно было не стесняться.
И не стесняться начали очень быстро. Как только Австро-Венгрия и Турция клюнули на «болгарский крючок», побежденных начали рвать, и Болгария в этом смысле исключением не стала. Румыны, проигравшие все и сдавшиемя еще в 1917-м, ухитрились за день до окончания войны вновь вступить в войну, и теперь требовали за это Южную Добруджу.
Что ж, Франция, которой они старательно вылизывали, милостиво кивнула, и болгарам пришлось уйти оттуда еще до всяких «окончательных договоров». В связи с чем, собственно, ушел и Малинов, переложив на плечи «Месье» тяжелейший крест, и Теодоров потящил его, цепляясь даже не за соломинку, но за солнечный лучик на воде. А ведь одной Румынией беда не ограничивалась.
Сербия, - вернее, с 1 декабря уже Королевство сербов, хорватов и словенцев, - в сознании своих прав и заслуг, целилась покончить с «вечным врагом», раз и навсегда решив вопрос с Македонией (а еще лучше, и не только с Македонией) самым радикальным образом, в идеале просто присоединив Болгарию. И хотя у Софии появился мощный лоббист, - Томаш Масарик, президент Чехословакии и «любимчик всея Антанты», готовый замолвить словечко, - шансов было предельно мало.
Ну и, конечно, суетилась Эллада с ее запредельно «великогреческим» премьером, чуть ли не поноску носившим за Ллойд Джорджем. И вот в таких непростых условиях, не имея возможности даже участвовать в обсуждении своей судьбы и не понимая, зачем вообще ее вызвали так рано, болгарская делегация сидела взаперти почти два месяца. Аж до 19 сентября, когда ей привезли проект «окончательного» договора, сообщили, что «Вот чистовик», и дали 25 дней для ответа.
Парижские тайны
К слову сказать, такая организация процесса удивляла не только болгар, но и всех, наблюдавших за конференцией. Ибо ничего подобного в европейской военно-дипломатической практике ранее не бывало. Во всех предыдущих случаях, сотни лет подряд, побежденные, как бы ни был страшен разгром, по итогам садились за стол с победителями и обсуждали свою судьбу.
Теперь же судьбу побежденных императивно решали победители и их сателлиты, - что, кстати, как ни странно, потрясло американцев. «Не сразу стало ясно, - писал Саймон Бейкер, официальный биограф Вудро Вильсона, такого подхода не одобрявшего, - что это решение было результатом безграничной победы союзников над врагом и ненависти, взращенной в них небывало жестокой войной. Мир, по их мнению, следовало диктовать».
И потому проект, выданный на ознакомление болгарам, был страшен. Причем, даже не из-за Великих Сил. Они-то, покуражившись, возможно, в чем-то и пошли бы навстречу, но и Лондон, и Париж уже мыслили категориями будущего, выстраивая конфигурации зон «европейского влияния». Поделившись по понятиям: французам - Белград и Бухарест, сэрам - Афины. И в такой ситуации, заокеанский «идеалист» Вильсон, к тому же уже не очень хорошо себя чувствовавший, мог забавляться со своими «14 пунктами» сколько угодно; его любимые плебисциты прописывались только в тех случаях, когда итог с полной несомненностью прогнозировался в чью надо пользу.
В общем, конечно, играла роль и жажда мести за выбитое поколение, и желание «очистить дочиста» побежденных, компенсировав затраты, и полная озверелость общественного мнения, но, главное, за счет проигравших Великие Силы выдавали бонусы своим будущим марионеткам, а с этой стороны пощады ждать не приходилось. Ни при каких вариантах.
Скажем, Румыния. Оставить Южную Добруджу болгарам, чтобы «не делать в Европе новый Эльзас-Лотарингию» требовал Вашингтон. И Рим тоже. И румынскому премьеру Йону Братиану в Нейи не симпатизировал решительно никто, - Ллойд Джордж в кулуарах ласково называл его «разбойником, выжидающим удобного случая, чтобы что-то стащить», а Клемансо и вовсе честил «жуликом». И тактичный, до мозга костей профранцузский «Месье» Теодоров нравился решительно всем.
И тем не менее, указывает Никольсон, «почти всеобщая антипатия, которую вызывал гость из Румынии, не помешала конференции посчитаться с претензиями страны, которую он представлял. Румыния получила "все и даже больше, чем все", - отнюдь не из-за персональных симпатий».
То есть, все очень по-деловому. Типа, румыны, конечно, шарлатаны. Но они худо-бедно остановили большевиков в Бессарабии, и помогли справиться с Красной Венгрией, и готовы работать в этом направлении дальше, ибо боятся за себя. В Болгарии же «красные» побеждают на выборах, и очень может быть так, что румынская армия скоро понадобится. А стало быть, их нужно поощрять. Dixi.
То же и с сербами. Правда, поскольку речь шла не о Македонии (тут все было ясно), а о существовании самой Болгарии, которую Белград просил уполовинить в свою пользу, хотелки все-таки, - спасибо США, - слегка укоротили, урезонив тем, что КСХС и так отвалили цельную Хорватию с выходом к морю, но кое-что у болгар все же отрезали. Не глядя на стихийные траурные демонстрации в отторгаемых областях, на тысячи коллективных писем, молящих о пощаде, на сотни тысяч беженцев, потянувшихся через границу. Клемансо все это не волновало.
А если не волновало Клемансо, с какой стати должно было волновать Ллойд Джорджа, вокруг которого прыгал Элефтериос Венизелос, персона куда приятнее пресловутого Братиану? Ему хотелось получить Фракию, и его совершенно не трогал тот факт, что подавляющее большинство тамошнего населения составляли не греки, а болгары. С чем, собственно, никто не спорил до такой степени, что даже афинские политики, до конференции говорившие, что во Фракии живут только «болгароязычные эллины», вынуждены были признать: да, погорячились, но. Но за что мы кровь проливали, сэр?!
Сэр кивал, и тщетно Теодоров просил плебисцита, напоминая, что «границы Болгарии установлены историей, этнографией и международными актами», и умоляя: «Если они оспариваются, пусть соответствующие части населения сами выскажутся о своем будущем. Мы склонимся перед их вотумом без упреков и без огорчения». И тщетно делегация США напоминала о «14 пунктах». Венизелос плебисцитов не хотел, а того чего не хотел премьер Греции, не хотел и сэр Дэвид.
В качестве компромисса предложили размен населением - болгары в Болгарию, греки из Болгарии, если захотят, в Грецию. Но «с полной ликвидацией всего, что могло связывать репатриантов с бывшей Родиной, в первую очередь, недвижимости». По сути, речь шла о зачистке болгарской земли от болгар, чтобы сделать землю греческой, и это было так вопиюще несправедливо, что американцы, которым все это не нравилось, пригрозили прервать конференцию, после чего беспредел слегка притих.
Однако именно слегка. Еще до подписания договора, - что само по себе нарушало все мыслимые нормы международного права, - Софии приказали вывести войска из «своей» Фракии и ввели туда… нет, не греческий, а франко-английский оккупационный контингент. «Для обеспечения порядка». Притом, что согласно ст. 48 проекта Болгария «отказывалась от всех прав и правооснований» на «все свои территории, откуда на момент подписания мирного договора выведены ее войска». Правда, с оговоркой «До решения Союзной Комиссии», - но через год, в Сан-Ремо, Союзная Комиссия при «особом мнении США» отдала Фракию грекам. Пообещав «гарантировать Болгарии свободу экономического выхода к Эгейскому морю», но потом про обещание как-то забыли. И ничего.
Имплементация
На самом деле, все это выглядело предельно некрасиво. «Болгарию четвертовали с циничной, самодовольной и показной откровенностью, под огорченные возгласы американцев и злорадное хихиканье румын», - оценил происходящее корреспондент Newyorker, - и вряд ли стоит слишком уж винить Теодора Теодорова в том, что он, сильный, волевой человек, прекрасный полемист и оратор, юрист сорбоннского разлива, в конце концов, получив 19 сентября право голоса, надломился.
«Мы сами попрали достоинство своего народа и не только не облегчили свое положение, а напротив упали в глазах всех до того, что нас сочли заслужившими свою участь. Так унизительно не вел себя никакой другой побежденный народ, а ведь наша делегация шла не против пулеметного огня», - горько оценил его речь генерал Никола Жеков, но, в сущности, никакой пулеметный огонь по убойности не сравнится с цинизмом политиков, не внимающих никаким доводам, если они противоречат уже принятым решениям.
Да, глава болгарской делегации признавал все, во всем, чего требовали, каялся и только просил, если можно, не совсем добивать его страну, используя все, чтобы хоть в самой малой мере показать Великим Силам, что «Болгария небезнадежна». Но, судя по всему, альтернативы просто не было. Любое повышение голоса, любое проявление достоинства рассматривалось, как отягчающее обстоятельство, а вот полная покорность могла дать какой-то эффект.
И действительно, сообщение об аресте 4 ноября «виновников войны» - министров Радославова - и суде над ними слегка смягчила Великие Силы. Чуть позже, сэры, месье и янки буквально вынудили правительство КСХС подписать Акт «О распространении прав национальных меньшинств на территории Македонии», - но, впрочем, в мемуарах Ллойд Джорджа «жестокие притеснения македонских болгар» названы «наиболее трагическим примером нарушения Белградом договора».
А в остальном - предсказуемо. Болгарии запрещалось иметь регулярную армию, ее следовало заменить вольнонаемной, общим числом (с жандармериец), не более 33 тысяч человек. Заодно «сократив до минимума» военные школы и количество курсантов. Ну и, конечно, money, money, money: 2 млрд 250 млн. золотых франков в течение 37 плюс 5% годовых, «репарации» Греции, Румынии и КСХС, - скот, уголь, овощи, табак, - и, главное, режим наибольшего благоприятствования «всем британским, французским и итальянским компаниям, которые пожелают внести свой вклад в дело послевоенной реконструкции».
Напоследок, чисто для красоты и дабы себя уважать, Конференция (в исполнении Клемансо) признала возражения Болгарии «весьма значимыми, убедительными и обоснованными», занеся признание в протокол. Точка. А 27 ноября в Нейи-сюр-Сеи, наконец, прозвучало неизбежное: «Главу делегации Царства Болгарского прошу к столу для подписания мирного договора!»
И тут у «Месье» сдали нервы. «Не буду», - сказал он, и лично я его понимаю. Но и не подписать похабную бумагу означало вернуть страну в состояние войны с Антантой, что было немыслимо. «Вы обязаны», - мягко сказал Клемансо, на что Теодоров откликнулся: «Обязанность главы делегации вести переговоры, подписывать документ - прерогатива премьер-министра, а мой кабинет с 6 октября в отставке. Но мой преемник присутствует здесь». И все взгляды скрестились на Стамболийском.
«Словно морозная игла, - записал позже «шеф» БЗНС, - пронзила мою душу. Мне следовало скрепить своей подписью результаты чужой политики, против которой я боролся и из-за которой страдал. Разве я когда-нибудь думал, что останусь живым, что выйду из тюрьмы и собственноручно именно я, самый непримиримый критик политики Фердинанда и Радославова, буду пожинать ее плоды?! Но в тот же самый момент вдруг на душе стало как-то особенно светло, и я с полным спокойствием и твердостью поставил подпись под страшным договором. Этот светлый луч возник из моей глубокой веры в торжество правды и справедливости!».
По свидетельству очевидца, «этот, последний акт драмы вершился в полном, гнетущем молчании, на целых 25 минут прервавшем оживленный гул, ранее царивший в зале. Всем было неловко, я заметил, что даже сам Клемансо, отвернувшись, с показным интересом изучает какой-то гобелен», а Стамболийский, поставив подпись на всех экземплярах, «одним движением пальцев сломал золотое перо, предложенное ему французским премьером». Так, во всяком случае, пишут его поклонники, а так это или не так, не знаю. Но точно известно: перо было демонстративно отброшено, «и этот жест никто ни единым словом не осудил». Победители могли позволить себе великодушие…
Продолжение следует.
Продолжение.
Ссылка на предыдущие главы здесь.
Последнее танго в Париже
26 июля 1919, по приглашению, - или, точнее, повестке, - болгарская делегация во главе с Теодором Теодоровым прибыла в Париж и сразу же, прямо с перрона была отвезена в предместье Нейи, где для нее был приготовлен Château de Madrid, шикарный замок с роскошным парком. Но, как сразу сообщили встречающие, без права выхода и никаких контактов с прессой. Фактически, на положении пленников, разве что с правом переписки.
«Я снова в тюрьме, - писал Стамболийский, уже почти-почти премьер, ближайшему другу, Райко Даскалову. - Наша делегация под стражей. Никто не смеет выходить и входить. Вывозят на автомобиле, тоже под стражей. Могу поверить, что перлюстрируют и письма. Смотрят искоса... По всему видно, что нас жестоко окромсают».
И это оглушало, ибо не ждали. До сих пор, понимая, конечно, что хорошего мало, оснований грызть локти все же не видели: Салоникское перемирие, достаточно щадящее, вселило надежду на лучшее, да и в «пункты Вильсона» верили свято, убеждая себя в том, что «границы на Балканах будут определены по этническому принципу, возможно, путем проведения плебисцитов», тем более, что Штаты в лице своего консула ободряли и обещали помочь.
Однако теперь розовые очки быстро выцветали, и смысл «поблажки в Салониках» становился очевиден даже таким оптимистам, как убежденный франкофил Теодоров, имевший в элитах Парижа массу друзей, а в Софии прозванный «Месье». Тогда, в сентябре 1918, не растаптывая еще способную месяц-другой сражаться Болгарию, политики Антанты тем самым намекали Вене и Стамбулу, что им пока что есть смысл кинуть Рейх, и тогда наказание будет мягче, - а теперь, когда все слоники давно уже стояли на полочках, можно было не стесняться.
И не стесняться начали очень быстро. Как только Австро-Венгрия и Турция клюнули на «болгарский крючок», побежденных начали рвать, и Болгария в этом смысле исключением не стала. Румыны, проигравшие все и сдавшиемя еще в 1917-м, ухитрились за день до окончания войны вновь вступить в войну, и теперь требовали за это Южную Добруджу.
Что ж, Франция, которой они старательно вылизывали, милостиво кивнула, и болгарам пришлось уйти оттуда еще до всяких «окончательных договоров». В связи с чем, собственно, ушел и Малинов, переложив на плечи «Месье» тяжелейший крест, и Теодоров потящил его, цепляясь даже не за соломинку, но за солнечный лучик на воде. А ведь одной Румынией беда не ограничивалась.
Сербия, - вернее, с 1 декабря уже Королевство сербов, хорватов и словенцев, - в сознании своих прав и заслуг, целилась покончить с «вечным врагом», раз и навсегда решив вопрос с Македонией (а еще лучше, и не только с Македонией) самым радикальным образом, в идеале просто присоединив Болгарию. И хотя у Софии появился мощный лоббист, - Томаш Масарик, президент Чехословакии и «любимчик всея Антанты», готовый замолвить словечко, - шансов было предельно мало.
Ну и, конечно, суетилась Эллада с ее запредельно «великогреческим» премьером, чуть ли не поноску носившим за Ллойд Джорджем. И вот в таких непростых условиях, не имея возможности даже участвовать в обсуждении своей судьбы и не понимая, зачем вообще ее вызвали так рано, болгарская делегация сидела взаперти почти два месяца. Аж до 19 сентября, когда ей привезли проект «окончательного» договора, сообщили, что «Вот чистовик», и дали 25 дней для ответа.
Парижские тайны
К слову сказать, такая организация процесса удивляла не только болгар, но и всех, наблюдавших за конференцией. Ибо ничего подобного в европейской военно-дипломатической практике ранее не бывало. Во всех предыдущих случаях, сотни лет подряд, побежденные, как бы ни был страшен разгром, по итогам садились за стол с победителями и обсуждали свою судьбу.
Теперь же судьбу побежденных императивно решали победители и их сателлиты, - что, кстати, как ни странно, потрясло американцев. «Не сразу стало ясно, - писал Саймон Бейкер, официальный биограф Вудро Вильсона, такого подхода не одобрявшего, - что это решение было результатом безграничной победы союзников над врагом и ненависти, взращенной в них небывало жестокой войной. Мир, по их мнению, следовало диктовать».
И потому проект, выданный на ознакомление болгарам, был страшен. Причем, даже не из-за Великих Сил. Они-то, покуражившись, возможно, в чем-то и пошли бы навстречу, но и Лондон, и Париж уже мыслили категориями будущего, выстраивая конфигурации зон «европейского влияния». Поделившись по понятиям: французам - Белград и Бухарест, сэрам - Афины. И в такой ситуации, заокеанский «идеалист» Вильсон, к тому же уже не очень хорошо себя чувствовавший, мог забавляться со своими «14 пунктами» сколько угодно; его любимые плебисциты прописывались только в тех случаях, когда итог с полной несомненностью прогнозировался в чью надо пользу.
В общем, конечно, играла роль и жажда мести за выбитое поколение, и желание «очистить дочиста» побежденных, компенсировав затраты, и полная озверелость общественного мнения, но, главное, за счет проигравших Великие Силы выдавали бонусы своим будущим марионеткам, а с этой стороны пощады ждать не приходилось. Ни при каких вариантах.
Скажем, Румыния. Оставить Южную Добруджу болгарам, чтобы «не делать в Европе новый Эльзас-Лотарингию» требовал Вашингтон. И Рим тоже. И румынскому премьеру Йону Братиану в Нейи не симпатизировал решительно никто, - Ллойд Джордж в кулуарах ласково называл его «разбойником, выжидающим удобного случая, чтобы что-то стащить», а Клемансо и вовсе честил «жуликом». И тактичный, до мозга костей профранцузский «Месье» Теодоров нравился решительно всем.
И тем не менее, указывает Никольсон, «почти всеобщая антипатия, которую вызывал гость из Румынии, не помешала конференции посчитаться с претензиями страны, которую он представлял. Румыния получила "все и даже больше, чем все", - отнюдь не из-за персональных симпатий».
То есть, все очень по-деловому. Типа, румыны, конечно, шарлатаны. Но они худо-бедно остановили большевиков в Бессарабии, и помогли справиться с Красной Венгрией, и готовы работать в этом направлении дальше, ибо боятся за себя. В Болгарии же «красные» побеждают на выборах, и очень может быть так, что румынская армия скоро понадобится. А стало быть, их нужно поощрять. Dixi.
То же и с сербами. Правда, поскольку речь шла не о Македонии (тут все было ясно), а о существовании самой Болгарии, которую Белград просил уполовинить в свою пользу, хотелки все-таки, - спасибо США, - слегка укоротили, урезонив тем, что КСХС и так отвалили цельную Хорватию с выходом к морю, но кое-что у болгар все же отрезали. Не глядя на стихийные траурные демонстрации в отторгаемых областях, на тысячи коллективных писем, молящих о пощаде, на сотни тысяч беженцев, потянувшихся через границу. Клемансо все это не волновало.
А если не волновало Клемансо, с какой стати должно было волновать Ллойд Джорджа, вокруг которого прыгал Элефтериос Венизелос, персона куда приятнее пресловутого Братиану? Ему хотелось получить Фракию, и его совершенно не трогал тот факт, что подавляющее большинство тамошнего населения составляли не греки, а болгары. С чем, собственно, никто не спорил до такой степени, что даже афинские политики, до конференции говорившие, что во Фракии живут только «болгароязычные эллины», вынуждены были признать: да, погорячились, но. Но за что мы кровь проливали, сэр?!
Сэр кивал, и тщетно Теодоров просил плебисцита, напоминая, что «границы Болгарии установлены историей, этнографией и международными актами», и умоляя: «Если они оспариваются, пусть соответствующие части населения сами выскажутся о своем будущем. Мы склонимся перед их вотумом без упреков и без огорчения». И тщетно делегация США напоминала о «14 пунктах». Венизелос плебисцитов не хотел, а того чего не хотел премьер Греции, не хотел и сэр Дэвид.
В качестве компромисса предложили размен населением - болгары в Болгарию, греки из Болгарии, если захотят, в Грецию. Но «с полной ликвидацией всего, что могло связывать репатриантов с бывшей Родиной, в первую очередь, недвижимости». По сути, речь шла о зачистке болгарской земли от болгар, чтобы сделать землю греческой, и это было так вопиюще несправедливо, что американцы, которым все это не нравилось, пригрозили прервать конференцию, после чего беспредел слегка притих.
Однако именно слегка. Еще до подписания договора, - что само по себе нарушало все мыслимые нормы международного права, - Софии приказали вывести войска из «своей» Фракии и ввели туда… нет, не греческий, а франко-английский оккупационный контингент. «Для обеспечения порядка». Притом, что согласно ст. 48 проекта Болгария «отказывалась от всех прав и правооснований» на «все свои территории, откуда на момент подписания мирного договора выведены ее войска». Правда, с оговоркой «До решения Союзной Комиссии», - но через год, в Сан-Ремо, Союзная Комиссия при «особом мнении США» отдала Фракию грекам. Пообещав «гарантировать Болгарии свободу экономического выхода к Эгейскому морю», но потом про обещание как-то забыли. И ничего.
Имплементация
На самом деле, все это выглядело предельно некрасиво. «Болгарию четвертовали с циничной, самодовольной и показной откровенностью, под огорченные возгласы американцев и злорадное хихиканье румын», - оценил происходящее корреспондент Newyorker, - и вряд ли стоит слишком уж винить Теодора Теодорова в том, что он, сильный, волевой человек, прекрасный полемист и оратор, юрист сорбоннского разлива, в конце концов, получив 19 сентября право голоса, надломился.
«Мы сами попрали достоинство своего народа и не только не облегчили свое положение, а напротив упали в глазах всех до того, что нас сочли заслужившими свою участь. Так унизительно не вел себя никакой другой побежденный народ, а ведь наша делегация шла не против пулеметного огня», - горько оценил его речь генерал Никола Жеков, но, в сущности, никакой пулеметный огонь по убойности не сравнится с цинизмом политиков, не внимающих никаким доводам, если они противоречат уже принятым решениям.
Да, глава болгарской делегации признавал все, во всем, чего требовали, каялся и только просил, если можно, не совсем добивать его страну, используя все, чтобы хоть в самой малой мере показать Великим Силам, что «Болгария небезнадежна». Но, судя по всему, альтернативы просто не было. Любое повышение голоса, любое проявление достоинства рассматривалось, как отягчающее обстоятельство, а вот полная покорность могла дать какой-то эффект.
И действительно, сообщение об аресте 4 ноября «виновников войны» - министров Радославова - и суде над ними слегка смягчила Великие Силы. Чуть позже, сэры, месье и янки буквально вынудили правительство КСХС подписать Акт «О распространении прав национальных меньшинств на территории Македонии», - но, впрочем, в мемуарах Ллойд Джорджа «жестокие притеснения македонских болгар» названы «наиболее трагическим примером нарушения Белградом договора».
А в остальном - предсказуемо. Болгарии запрещалось иметь регулярную армию, ее следовало заменить вольнонаемной, общим числом (с жандармериец), не более 33 тысяч человек. Заодно «сократив до минимума» военные школы и количество курсантов. Ну и, конечно, money, money, money: 2 млрд 250 млн. золотых франков в течение 37 плюс 5% годовых, «репарации» Греции, Румынии и КСХС, - скот, уголь, овощи, табак, - и, главное, режим наибольшего благоприятствования «всем британским, французским и итальянским компаниям, которые пожелают внести свой вклад в дело послевоенной реконструкции».
Напоследок, чисто для красоты и дабы себя уважать, Конференция (в исполнении Клемансо) признала возражения Болгарии «весьма значимыми, убедительными и обоснованными», занеся признание в протокол. Точка. А 27 ноября в Нейи-сюр-Сеи, наконец, прозвучало неизбежное: «Главу делегации Царства Болгарского прошу к столу для подписания мирного договора!»
И тут у «Месье» сдали нервы. «Не буду», - сказал он, и лично я его понимаю. Но и не подписать похабную бумагу означало вернуть страну в состояние войны с Антантой, что было немыслимо. «Вы обязаны», - мягко сказал Клемансо, на что Теодоров откликнулся: «Обязанность главы делегации вести переговоры, подписывать документ - прерогатива премьер-министра, а мой кабинет с 6 октября в отставке. Но мой преемник присутствует здесь». И все взгляды скрестились на Стамболийском.
«Словно морозная игла, - записал позже «шеф» БЗНС, - пронзила мою душу. Мне следовало скрепить своей подписью результаты чужой политики, против которой я боролся и из-за которой страдал. Разве я когда-нибудь думал, что останусь живым, что выйду из тюрьмы и собственноручно именно я, самый непримиримый критик политики Фердинанда и Радославова, буду пожинать ее плоды?! Но в тот же самый момент вдруг на душе стало как-то особенно светло, и я с полным спокойствием и твердостью поставил подпись под страшным договором. Этот светлый луч возник из моей глубокой веры в торжество правды и справедливости!».
По свидетельству очевидца, «этот, последний акт драмы вершился в полном, гнетущем молчании, на целых 25 минут прервавшем оживленный гул, ранее царивший в зале. Всем было неловко, я заметил, что даже сам Клемансо, отвернувшись, с показным интересом изучает какой-то гобелен», а Стамболийский, поставив подпись на всех экземплярах, «одним движением пальцев сломал золотое перо, предложенное ему французским премьером». Так, во всяком случае, пишут его поклонники, а так это или не так, не знаю. Но точно известно: перо было демонстративно отброшено, «и этот жест никто ни единым словом не осудил». Победители могли позволить себе великодушие…
Продолжение следует.