Прочитал и обалдел.
Все мы читали в книгах Солженицына о зверских условиях, в которых жили заключенные ГУЛАГа. Я считал, что он сам всё это испытал на себе, сам прочувствовал. А сейчас прочитал по его воспоминаниям и письмам из ГУЛАГа жене, как он в действительности сидел, и обалдел. Посмотрите:
Весной 1945 года осужденного Солженицына отправили в Ново-Иерусалимский лагерь.
Это кирпичный завод.
Застегнув на все пуговицы гимнастерку и выпятив грудь, вспоминает Солженицын, явился он в директорский кабинет.
«Офицер? - сразу заметил директор кирпичного завода. - Чем командовали?» - «Артиллерийским дивизионом!» (соврал на ходу, батареи мне показалось мало). - «Хорошо. Будете сменным мастером глиняного карьера».
Солженицын признаётся, что, когда все работали, он «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал».
4 сентября 1945 года его перевели в лагерь на Большой Калужской (в Москве). Здесь ещё на вахте он заявил, что по профессии нормировщик. Ему опять поверили, и благодаря выражению его лица «с прямодышашей готовностью тянуть службу» назначили, как пишет, «не нормировщиком, нет, хватай выше! - заведующим производством, т.е. старше нарядчика и всех бригадиров!»
На этой высокой должности он продержался недолго: «Послали меня не землекопом, а в бригаду маляров». Однако вскоре освободилось место помощника нормировщика. «Не теряя времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика, так и не научившись малярному делу». Трудна ли была новая работа? Читаем: «Нормированию я не учился, а только умножал и делил в своё удовольствие. У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть».
В лагере на Калужской он находился до середины июля 1946 года, а потом - Рыбинск и Загорская спецтюрьма, где пробыл до июля 1947 года. Почти всё время работал по специальности - математиком. «И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе», - с удовлетворением писал он жене.
В июле 1947 года Солженицын объявил себя физиком-ядерщиком, и его перевели из Загорска в Москву в Марфинскую спецтюрьму - в научно-исследовательский институт связи. Это в Останкине.
В институте кем он только не был - то математиком, то библиотекарем, то переводчиком с немецкого (который знал не лучше ядерной физики), а то и вообще полным бездельником: опять проснулась жажда писательства, и он признается: «Этой страсти я отдавал теперь все время, а казённую работу нагло перестал тянуть».
Условия для писательства были неплохие. Решетовская рисует их по его письмам так: «Комната, где он работает, - высокая, сводом, в ней много воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. Рядом со столом окно, открытое круглые сутки…».
О распорядке дня в Марфинской тюрьме, Солженицын пишет, что там от него требовались, в сущности, лишь две вещи: «12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству». Вообще же за весь срок нигде, кроме этого места, рабочий день у него не превышал восьми часов.
Картину дополняет Н. Решетовская: «В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии. Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол». ВСПОМНИТЕ, ЭТО ВСЁ В ГУЛАГЕ!
Недурно устроено и место в общежитии - в просторной комнате с высоким потолком, с большим окном. Отдельная кровать (не нары), рядом - тумбочка с лампой. «До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт». Оперу Глюка «Орфей в аду»…
Кормили, по словам самого Солженицына, так: «четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах», сахар и даже сливочное масло, одним двадцать граммов, другим сорок ежедневно. Л. Копелев уточняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшённой каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка. А время-то стояло самое трудное - голодные послевоенные годы…
В ЭТО ВРЕМЯ В МОЕЙ ДЕРЕВНЕ НА ТАМБОВЩИНЕ ЛЮДИ ПУХЛИ И УМИРАЛИ С ГОЛОДУ. В 1947 ГОДУ ОТ ГОЛОДА УМЕР МОЙ РОДНОЙ ДЕД АЛЕШКИН ЯКОВ ИГНАТЬЕВИЧ.
Солженицын весь срок получал от жены и её родственников вначале еженедельные передачи, потом - ежемесячные посылки. Кое-что ему даже надоедало, и он порой привередничал в письмах: «Сухофруктов больше не надо… Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие изделия, которые вы присылаете, - объедение». Жена послала сладкого, и вот он сообщает: «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку…»
Страстью Солженицына в заключении стали книги. В Лубянке, например, он читает таких авторов, которых тогда, в 1945 году, и на свободе достать было почти невозможно: Мережковского, Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова:
«Библиотека Лубянки - её украшение. Книг приносят столько, сколько людей в камере. Иногда библиотекарша на чудо исполняет наши заказы!»
А в Марфинской спецтюрьме Солженицын имел возможность делать заказы даже в главной библиотеке страны - в Ленинке.
«Тюрьма разрешила во мне способность писать, - рассказывает он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, - и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал тянуть».
Свидания с родственниками проходили на Таганке, в клубе служащих тюрьмы, куда арестантов доставляли из других мест заключения. Н. Решетовская так описывает одно из них: «Подъехала никакая не «страшная машина», а небольшой автобус, из которого вышли наши мужья, вполне прилично одетые и совсем не похожие на заключенных. Тут же, ещё не войдя в клуб, каждый из них подошел к своей жене. Мы с Саней, как и все, обнялись и поцеловались и быстренько передали друг другу из рук в руки свои письма, которые таким образом избежали цензуры».
Вот каков он, оказывается, настоящий, а не книжный ГУЛАГ!
Фото Солженицына в тюремной робе не настоящее. Сделано, как пишут, как реконструкция после выхода из ГУЛАГа.
@