Отрывок из книги - "Роковая Маруся"
"...Почти каждое воскресенье было мучением для Маши и ее позором. Она имела несчастье играть курицу в детском спектакле. Был в их театре такой крест почти для всех артисток труппы, почти каждая через это театральное крещение прошла: в детском спектакле надо было сыграть три, если так можно выразиться, роли - березки, курочки и мышки. Четыре артистки играли березок, из них же три играли еще мышек и две - курочек. Маша играла всех трех представительниц флоры и фауны, но особенно люто ненавидела она образ курицы. Эти курицы сопровождали Бабу Ягу и символизировали собой ее место жительства - избушку на курьих ножках. Впрочем, избушка тоже была, она выезжала на сцену отдельно, а курьи ножки в виде двух куриц шагали тоже отдельно. “Избушка на курвьих ножках”,- однажды подло пошутил над растоптанными девичьими идеалами служения театральному искусству один закулисный острослов. Курицы были одеты в грязные тряпичные лоскутки, изображающие, очевидно, перья; отдельно на проволочном каркасе крепился хвост, он приподнимал платье с нашитыми перьями, и, таким образом, все сооружение сзади напоминало чудовищно распухшую куриную гузку. Но и это еще не все. Прибавьте сюда толстые синие колготки, заляпанные красными и белыми мазками. Эти толстые колготки у всех артисток постоянно спадали и морщились, а синий их цвет намекал, вероятно, на печально известную в те годы магазинную птицу. На лицо надевались тяжелые очки с черной оправой и прикрепленным к ней кошмарным клювом темно-бордового цвета. Видимо, художник спектакля питал особенную слабость к дерзким тонам, а его болезненная фантазия в сочетании с ненавистью к женщинам вообще и к артисткам в частности подсказала ему это изобразительное решение. Впрочем, возможно, он питал антипатию только к курицам, потому что с березками и мышками он обошелся несколько деликатнее, хотя и без художественных озарений: березки были одеты в длинные белые платьица с нашитыми черными тряпочками; а мышки - в серые юбочки, серые накидочки и серые же шапочки с ушками. Нормальные, короче, деревца и нормальные зверушки. Но вот на курицах наш кутюрье отдохнул! Все вложил сюда, все горячечные фантазии несостоявшегося живописца! Единственным реализмом, который он себе позволил в создании этого образа, был гребешок. Все вышеописанное куриное бедствие увенчивалось маленькой шапочкой, к которой был прикреплен омерзительный поролоновый гребешок; его траектория проходила прямо по центру куриной головки; начинаясь от затылка, он змеился по всему черепу и затем упирался в клюв. Головной убор напоминал, таким образом, верхнюю часть панциря динозавра и завершал трагическую картину куриной мутации. А чтобы артисткам было еще обиднее, держался на белой резинке от трусов. Она больно натягивалась под подбородком и всякий раз напоминала жрицам Мельпомены о сложности выбранного пути, о том, что “служенье муз не терпит суеты” и что прекрасное, в том числе и вся куриная конструкция, должно быть величаво. А реализм художника выразился в том, что гребешок все-таки имел натуральный красный цвет.
О роли куриц сказать нечего: слов у них, конечно, не было, лишь время от времени они обязаны были реагировать на происходящее, хлопая крыльями и извлекая из гортани звуки, от которых их самих слегка подташнивало: “Ко-ко-ко! Ко-ко-ко-ко!” Режиссер, который специализировался в этом театре на детских спектаклях, был буквалистом и доискивался жизненной правды жадно и целеустремленно, буквально во всем. Так, например, репетируя другой детский спектакль, он один раз остановил репетицию и сказал актрисе, играющей корову: “Стоп, давайте разберемся. Вы пришли сюда, в эту сцену, совершенно пустая. Вы с чем пришли? Откуда? И наконец самое главное: вы решили хотя бы для себя, вы - до дойки или после?”
Так и здесь он всеми силами старался добиться от актрис, чтобы они были похожи на куриц, если не внешне, то хотя бы внутренне - повадками, например. Поэтому курицы должны были, вертя головками и тряся гребешками, время от времени оглядывать пол в поисках зерна. Таким образом, поиски “зерна роли” (по Станиславскому) обретали здесь абсолютно прямой смысл.
Это воскресенье началось для Маши с остаточных явлений - неприятного осадка после вчерашнего вечера. Маша проснулась поздно, потому что и заснула поздно, приготовила завтрак, приняла душ, поболталась по квартире, послушала музыку, не особенно тщательно оделась и накрасилась, потому что ни с кем встречи, особенно с ним, не ждала, и поехала в театр. И в театре все было обычно и даже скучно. Маша прошла к себе наверх, переоделась в березку, спустилась в буфет попить кофе, но тут начался спектакль и пора было идти на сцену. Она и пошла, откружила в хороводе первое свое появление в качестве березки и отправилась переодеваться в курицу, заметив мельком, что вся середина первого ряда, примерно десять мест, пустая, никто не пришел. Обычно с третьим звонком пустующие хорошие места тут же занимались теми детьми и родителями, у которых места были похуже, но тут почему-то оказались незанятыми. Маша это заметила, но, естественно, никакого значения не придала; поднялась в грим-уборную, сняла березкино платье, затем быстро, с привычной гадливостью, напялила на себя курицын костюм и побежала играть свой следующий эпизод; дождалась музыкального вступления и пошла на ярко освещенную сцену, выкатывая вперед избушку Бабы Яги. Избушка остановилась, и Маша прошла еще дальше, ближе к публике, хлопая крыльями, перебирая синими куриными ногами и весело кудахча.
И тут... в зале раздались аплодисменты. Они шли с первого ряда, с тех самых мест, которые пять минут назад пустовали. Маша взглянула на эти места через очки поверх клюва и... едва не подавилась своим последним кудахтаньем. На этих местах, в позах пляжных отдыхающих, вытянув ноги, сидела и аплодировала вся Кокина кодла с ним самим в центре. Они были со своими манекенщицами, а Кока - с этой самой, с которой целовался и письмо от которой Маша ему передавала. У всех у них были чрезвычайно серьезные лица, мужчинам это удавалось лучше, а вот их бабы - те, видно, еле сдерживались. Маша осторожно опустила на пол правую лапку, потопталась немного, как-то формально побила крыльями и повернулась к залу спиной. В это время уже вовсю шла сцена Бабы Яги с Василисой, но она была фактически сорвана компанией, которая опять захлопала и даже закричала: “Браво!”, как только Маша повернулась тем, что должно было изображать куриную гузку. Маша была уже цвета своего гребешка и не знала, что ей делать: прикидываться, что не обращаешь внимания, нельзя, это будет беспомощное вранье; обидеться и уйти со сцены или перестать играть, постоять в стороне - тоже нельзя, потому что от нее только того и ждут, чтобы она показала, насколько они выбили ее из равновесия.
И Маша все-таки приняла неординарное решение: продолжать откровенно и даже вызывающе играть свою курицу, играть еще добросовестнее, чем обычно. “Да, я сейчас курица и не стыжусь этого! Дети верят, а на вас мне плевать!” Это было правильное решение гордой женщины, но это были и худшие минуты всей ее жизни, ибо гордая женщина Маша все равно знала, что она сейчас курица, а гордая курица - это так же странно, как, скажем, почтовый орел. Она мужественно кудахтала, хлопала крыльями, переступала голубыми ногами, и на каждое ее “ко-ко-ко” эти гнусные птицеводы из первого ряда хлопали и кричали “браво!” и “бис!”, мешая всем остальным артистам играть. Наконец проклятая сцена закончилась. Избушка, дребезжа, поехала обратно за кулисы в сопровождении Маши, которая, повернувшись гузкой, тоже стала уходить, и опять раздались на ее уход самые громкие аплодисменты. Живодеры, с Кокой во главе, продолжая сохранять каменно-серьезное выражение лиц, устроили настоящую овацию, с полминуты после ее ухода они продолжали скандировать: “Ма-ша! Ма-ша!” А красная, разъяренная Маша уже мчалась к себе наверх, расталкивая всех и не разбирая дороги...."
О роли куриц сказать нечего: слов у них, конечно, не было, лишь время от времени они обязаны были реагировать на происходящее, хлопая крыльями и извлекая из гортани звуки, от которых их самих слегка подташнивало: “Ко-ко-ко! Ко-ко-ко-ко!” Режиссер, который специализировался в этом театре на детских спектаклях, был буквалистом и доискивался жизненной правды жадно и целеустремленно, буквально во всем. Так, например, репетируя другой детский спектакль, он один раз остановил репетицию и сказал актрисе, играющей корову: “Стоп, давайте разберемся. Вы пришли сюда, в эту сцену, совершенно пустая. Вы с чем пришли? Откуда? И наконец самое главное: вы решили хотя бы для себя, вы - до дойки или после?”
Так и здесь он всеми силами старался добиться от актрис, чтобы они были похожи на куриц, если не внешне, то хотя бы внутренне - повадками, например. Поэтому курицы должны были, вертя головками и тряся гребешками, время от времени оглядывать пол в поисках зерна. Таким образом, поиски “зерна роли” (по Станиславскому) обретали здесь абсолютно прямой смысл.
Это воскресенье началось для Маши с остаточных явлений - неприятного осадка после вчерашнего вечера. Маша проснулась поздно, потому что и заснула поздно, приготовила завтрак, приняла душ, поболталась по квартире, послушала музыку, не особенно тщательно оделась и накрасилась, потому что ни с кем встречи, особенно с ним, не ждала, и поехала в театр. И в театре все было обычно и даже скучно. Маша прошла к себе наверх, переоделась в березку, спустилась в буфет попить кофе, но тут начался спектакль и пора было идти на сцену. Она и пошла, откружила в хороводе первое свое появление в качестве березки и отправилась переодеваться в курицу, заметив мельком, что вся середина первого ряда, примерно десять мест, пустая, никто не пришел. Обычно с третьим звонком пустующие хорошие места тут же занимались теми детьми и родителями, у которых места были похуже, но тут почему-то оказались незанятыми. Маша это заметила, но, естественно, никакого значения не придала; поднялась в грим-уборную, сняла березкино платье, затем быстро, с привычной гадливостью, напялила на себя курицын костюм и побежала играть свой следующий эпизод; дождалась музыкального вступления и пошла на ярко освещенную сцену, выкатывая вперед избушку Бабы Яги. Избушка остановилась, и Маша прошла еще дальше, ближе к публике, хлопая крыльями, перебирая синими куриными ногами и весело кудахча.
И тут... в зале раздались аплодисменты. Они шли с первого ряда, с тех самых мест, которые пять минут назад пустовали. Маша взглянула на эти места через очки поверх клюва и... едва не подавилась своим последним кудахтаньем. На этих местах, в позах пляжных отдыхающих, вытянув ноги, сидела и аплодировала вся Кокина кодла с ним самим в центре. Они были со своими манекенщицами, а Кока - с этой самой, с которой целовался и письмо от которой Маша ему передавала. У всех у них были чрезвычайно серьезные лица, мужчинам это удавалось лучше, а вот их бабы - те, видно, еле сдерживались. Маша осторожно опустила на пол правую лапку, потопталась немного, как-то формально побила крыльями и повернулась к залу спиной. В это время уже вовсю шла сцена Бабы Яги с Василисой, но она была фактически сорвана компанией, которая опять захлопала и даже закричала: “Браво!”, как только Маша повернулась тем, что должно было изображать куриную гузку. Маша была уже цвета своего гребешка и не знала, что ей делать: прикидываться, что не обращаешь внимания, нельзя, это будет беспомощное вранье; обидеться и уйти со сцены или перестать играть, постоять в стороне - тоже нельзя, потому что от нее только того и ждут, чтобы она показала, насколько они выбили ее из равновесия.
И Маша все-таки приняла неординарное решение: продолжать откровенно и даже вызывающе играть свою курицу, играть еще добросовестнее, чем обычно. “Да, я сейчас курица и не стыжусь этого! Дети верят, а на вас мне плевать!” Это было правильное решение гордой женщины, но это были и худшие минуты всей ее жизни, ибо гордая женщина Маша все равно знала, что она сейчас курица, а гордая курица - это так же странно, как, скажем, почтовый орел. Она мужественно кудахтала, хлопала крыльями, переступала голубыми ногами, и на каждое ее “ко-ко-ко” эти гнусные птицеводы из первого ряда хлопали и кричали “браво!” и “бис!”, мешая всем остальным артистам играть. Наконец проклятая сцена закончилась. Избушка, дребезжа, поехала обратно за кулисы в сопровождении Маши, которая, повернувшись гузкой, тоже стала уходить, и опять раздались на ее уход самые громкие аплодисменты. Живодеры, с Кокой во главе, продолжая сохранять каменно-серьезное выражение лиц, устроили настоящую овацию, с полминуты после ее ухода они продолжали скандировать: “Ма-ша! Ма-ша!” А красная, разъяренная Маша уже мчалась к себе наверх, расталкивая всех и не разбирая дороги...."