фея зимней резины
Невозможно уже ничего читать -- всё написано или глупо и скучно, или интересно, умно и потому завидно. Завидно, да. Ну вот, этому, например
Я много об этом думал. И вот моя формула: человек, поскольку он человек, есть такое существо, все внутренние и внешние поступки которого, -- то есть мышление и деятельность, детерминированы идеей свободы. Вы понимаете, можно отрицать свободу, но не её идею, идея-то во всяком случае существует, и поскольку она в центре мышления, поскольку она является доминантой, определяющей всю констелляцию мысли, я спокоен: моё мышление, пусть и не моё, пусть в чужих, но я бы сказал, в хороших руках.
Почитаешь так-то страниц десять, а потом не уснуть от токсичности собственного бессилия сложить из букв хоть немного смысла, вымысла или бессмыслицы. Встаёшь, чтобы сварить шоколад, видишь, что молока, как всегда, нет совсем, то есть совершенно нет этого подлого продукта, который и нужен-то раз в сутки, но именно в этот самый раз его и нет, надеваешь своё самое длинное пальто, закрывающее почти полностью пижамные штаны в красивую розовую полоску, надвигаешь капюшон поглубже и тащишься в ночи в ближайший магазин, работающий вне времени.
К единственной открытой кассе -- очередь из пяти человек мужчин, потому что кассир спит прямо на своём рабочем месте. Вся очередь состоит из странных. А кто нынче не странный? Ночью-то. Хотя если приглядеться... Не знаю -- зачем, но приглядываюсь. Вот у этого странного, который стоит прямо передо мной, повернувшись почти всем корпусом, лицо непрерывно меняется. Нет, не выражением, а -- графикой. Черты лица, подчиняясь какой-то ожесточенной, но невидимой, борьбе, меняют рисунок губ, носа, глаз. Тектонические сдвиги в недрах мышц этого удивительного лица, кажется, совершенно не волнуют его хозяина.
Я думаю -- интересно, а если вдруг понадобится ударить его по лицу. Ведь это предприятие сразу окажется обреченным на неудачу при такой-то изменчивости источника раздражения. Мне становится смешно, и я немного смеюсь. А изменчивый лицом мужчина удивляется -- удивление прорисовывается на его лице на целых пять секунд ярко голубым цветом радужной оболочки зелёных глаз. После чего сменяется пониманием и удлинившимся носом, потом одобрением и восточным разрезом левого глаза, потом... Потом я отворачиваюсь.
Кассир всё спит, и я решаю поприглядываться ещё. К странному историку и странному географу. Ой, вот только не начинайте -- откуда я знаю, что они историк с географом и всё такое. Это очевидно и всё. Даже по разговору:
-- Ага, ща тебе. За руль ведь нудить начнёшь. А вот фига! Плохо мне. Плохо...
-- Ладно. Щаз греческого салату соорудим дома. С фетой.
-- Да нунахрензачемпортитьпродукт. Фету в мясо надо. Весь вот этот овощ, он вообще беспонтовый. Потому и развели греков. Хоть когда-то они и древними были.
-- Сумасошол! Это греки всех развели! В общем, либо фета - либо текила. Выбирай. Но я склоняюсь к фете как цивилизационному признаку.
-- Однозначно текилка. Лучше - золотая. Даже ординарная. А я расскажу тебе как ее, значить, грамотно в организм вводить...
Ну. Убедились? никаких сомнений -- однозначно историк и географ, ну или оба сразу.
Самый странный из всей очереди разговаривает по телефону и делает это очень грамотно, то есть энергично и убедительно. Потому что он разговаривает с женщиной в ночи, и по-другому -- не то, что бы нельзя, а просто опасно для жизни.
По проходу к кассе идёт молодая высокая женщина с тележкой, груженой пакетами с молоком, большой коробкой с детским питанием, несколькими бутылками пива и четырьмя покрышками (да, для автомобиля). Женщина одета в пушистое бежевое пальто, её рыжие волосы хорошо уложены, она светла лицом и красива своей неспешностью. Длинными ногами, обтянутыми тонкой зеленоватой кожей коротких сапог, она легко попирает стертое покрытие пола, толкая перед собой тяжелую тележку, как если бы это был воздушный шарик небесного цвета. Странный с телефоном на минуту замолкает, глядя на ночную Фею Зимней Резины, потом говорит в трубку -- вот ты даже посуду помыть не можешь, а некоторые тут... И он, потеряв всякую осторожность и осмотрительность, начинает одну женщину ставить в пример другой. И даже преуспевает в этом в течение нескольких секунд. Потом внезапно замолкает и мне видно, как отчетливо он понимает -- отвечать больше не нужно. Причем - совсем. Возможно ему не нужно уже даже спешить сегодня домой. И совсем велика вероятность, что ему больше никогда не придётся вступать со своей женщиной в спор и пытаться что-то доказать, или, тем более, в чем-то её убедить.
И тут просыпается кассир.
Выхожу из магазина в прохладу и огни ночного города. Стоянка почти пуста. Фея Зимней Резины стоит с тележкой у светло серого ниссана с открытым багажником и надевает перчатки. Проезжающая мимо машина останавливается, водитель выходит, молча грузит резину в багажник, кивает и уезжает. Серый ниссан с прекрасной Феей -- тоже.
А я иду домой, пишу этот странный бессмысленный рассказ, заканчиваю его странной бессмысленной картинкой, бессмысленно пью шоколад и бодро и радостно засыпаю.
Я много об этом думал. И вот моя формула: человек, поскольку он человек, есть такое существо, все внутренние и внешние поступки которого, -- то есть мышление и деятельность, детерминированы идеей свободы. Вы понимаете, можно отрицать свободу, но не её идею, идея-то во всяком случае существует, и поскольку она в центре мышления, поскольку она является доминантой, определяющей всю констелляцию мысли, я спокоен: моё мышление, пусть и не моё, пусть в чужих, но я бы сказал, в хороших руках.
Почитаешь так-то страниц десять, а потом не уснуть от токсичности собственного бессилия сложить из букв хоть немного смысла, вымысла или бессмыслицы. Встаёшь, чтобы сварить шоколад, видишь, что молока, как всегда, нет совсем, то есть совершенно нет этого подлого продукта, который и нужен-то раз в сутки, но именно в этот самый раз его и нет, надеваешь своё самое длинное пальто, закрывающее почти полностью пижамные штаны в красивую розовую полоску, надвигаешь капюшон поглубже и тащишься в ночи в ближайший магазин, работающий вне времени.
К единственной открытой кассе -- очередь из пяти человек мужчин, потому что кассир спит прямо на своём рабочем месте. Вся очередь состоит из странных. А кто нынче не странный? Ночью-то. Хотя если приглядеться... Не знаю -- зачем, но приглядываюсь. Вот у этого странного, который стоит прямо передо мной, повернувшись почти всем корпусом, лицо непрерывно меняется. Нет, не выражением, а -- графикой. Черты лица, подчиняясь какой-то ожесточенной, но невидимой, борьбе, меняют рисунок губ, носа, глаз. Тектонические сдвиги в недрах мышц этого удивительного лица, кажется, совершенно не волнуют его хозяина.
Я думаю -- интересно, а если вдруг понадобится ударить его по лицу. Ведь это предприятие сразу окажется обреченным на неудачу при такой-то изменчивости источника раздражения. Мне становится смешно, и я немного смеюсь. А изменчивый лицом мужчина удивляется -- удивление прорисовывается на его лице на целых пять секунд ярко голубым цветом радужной оболочки зелёных глаз. После чего сменяется пониманием и удлинившимся носом, потом одобрением и восточным разрезом левого глаза, потом... Потом я отворачиваюсь.
Кассир всё спит, и я решаю поприглядываться ещё. К странному историку и странному географу. Ой, вот только не начинайте -- откуда я знаю, что они историк с географом и всё такое. Это очевидно и всё. Даже по разговору:
-- Ага, ща тебе. За руль ведь нудить начнёшь. А вот фига! Плохо мне. Плохо...
-- Ладно. Щаз греческого салату соорудим дома. С фетой.
-- Да нунахрензачемпортитьпродукт. Фету в мясо надо. Весь вот этот овощ, он вообще беспонтовый. Потому и развели греков. Хоть когда-то они и древними были.
-- Сумасошол! Это греки всех развели! В общем, либо фета - либо текила. Выбирай. Но я склоняюсь к фете как цивилизационному признаку.
-- Однозначно текилка. Лучше - золотая. Даже ординарная. А я расскажу тебе как ее, значить, грамотно в организм вводить...
Ну. Убедились? никаких сомнений -- однозначно историк и географ, ну или оба сразу.
Самый странный из всей очереди разговаривает по телефону и делает это очень грамотно, то есть энергично и убедительно. Потому что он разговаривает с женщиной в ночи, и по-другому -- не то, что бы нельзя, а просто опасно для жизни.
По проходу к кассе идёт молодая высокая женщина с тележкой, груженой пакетами с молоком, большой коробкой с детским питанием, несколькими бутылками пива и четырьмя покрышками (да, для автомобиля). Женщина одета в пушистое бежевое пальто, её рыжие волосы хорошо уложены, она светла лицом и красива своей неспешностью. Длинными ногами, обтянутыми тонкой зеленоватой кожей коротких сапог, она легко попирает стертое покрытие пола, толкая перед собой тяжелую тележку, как если бы это был воздушный шарик небесного цвета. Странный с телефоном на минуту замолкает, глядя на ночную Фею Зимней Резины, потом говорит в трубку -- вот ты даже посуду помыть не можешь, а некоторые тут... И он, потеряв всякую осторожность и осмотрительность, начинает одну женщину ставить в пример другой. И даже преуспевает в этом в течение нескольких секунд. Потом внезапно замолкает и мне видно, как отчетливо он понимает -- отвечать больше не нужно. Причем - совсем. Возможно ему не нужно уже даже спешить сегодня домой. И совсем велика вероятность, что ему больше никогда не придётся вступать со своей женщиной в спор и пытаться что-то доказать, или, тем более, в чем-то её убедить.
И тут просыпается кассир.
Выхожу из магазина в прохладу и огни ночного города. Стоянка почти пуста. Фея Зимней Резины стоит с тележкой у светло серого ниссана с открытым багажником и надевает перчатки. Проезжающая мимо машина останавливается, водитель выходит, молча грузит резину в багажник, кивает и уезжает. Серый ниссан с прекрасной Феей -- тоже.
А я иду домой, пишу этот странный бессмысленный рассказ, заканчиваю его странной бессмысленной картинкой, бессмысленно пью шоколад и бодро и радостно засыпаю.