история любви в двух с половиной абзацах (условных)
расскажи мне тысячу историй
и ещё, пожалуйста, одну,
где я сам выдумываю море,
чтоб идти отчаянно ко дну.
расскажи мне, как ночные тени
превратились в облако волос,
где я жив, обняв твои колени,
как по-детски искренен и прост.
расскажи мне то, что я не знаю,
обо всём, что знаю, но молчу.
всё, что в жизни есть, моя родная,
станет мне однажды по плечу.
расскажи мне, что тебя волнует,
где огонь, а где не тает лёд.
всё, что между нами напрямую,
больше никуда не повернёт.
я застыл на выжженном просторе,
словно одинокий часовой.
расскажи мне тысячу историй,
я хочу услышать голос твой.
(с)
1
Семёнычев медленно двигался сквозь метель на своей старенькой бэхе, зная, что весь город заминирован. Жизнь существовала и на минном поле. Но недолго. Это он знал тоже, хотя никак не мог вспомнить -- откуда. Подорваться здесь можно было на чём угодно, особенно, на одобрении любой добродетели или порока, или -- напротив -- их осуждении. Подорвавшись, жители города впадали в броуновское движение и начинали лавировать вслепую, надеясь, что..., просто надеясь. Вскоре они исчезали, и никто не вспоминал о них, боясь, что..., просто боясь. Со временем страх приобрёл уродливую форму домашнего любимца. Он стал настолько густым, насыщенным, тяжелым, что весомо осязался спиной, поникшими плечами, опущенной головой каждого горожанина. Когда кто-нибудь из домочадцев выходил из дома, страх прыгал ему на плечи и уже не отпускал до самого возвращения. С Семёнычевым же была какая-то необъяснимая странность -- страх оставался с ним только дома, и никогда за его пределами. В скукоженном от обилия домашних растений, животных и родственников пространстве малогабаритной трёшки глава семейства занимал место между фикусом и чучелом птицы Додо и старался не отсвечивать. Это вызывало у страха нездоровый восторг и желание глумиться, так что Семёнычеву казалось, что кто-то постоянно заглядывает через его плечо и тырит пароли от почты, подозревая в недостойном поведении, запретных занятиях и прочих предательствах. Ментальные подзатыльники, выговоры и скандалы составляли основную часть семейной жизни бедняги. А не основной, но единственно любимой, была его музыка. В такие ветреные морозные дни, когда неистово мела метель, жарил мороз, а с неба дождик шел кислотный еще для большей красоты (с) он спасался своей музыкой, которую творил обычно в парадигме минимализма, и звучал в унисон с ней, как и всегда, когда выбирался из дома, оставляя там фикус, скандалы и страх на попечение родственников. Как он сочинял? Обладая абсолютным внутренним слухом, он брал безупречную классическую форму и корёжил её эмоциями, теми из них, которые накрепко держал в себе: гневом, яростью, безумием, разочарованием, отчаянием -- разрушая при этом безмятежную гармонию классики своей беспощадной иронией и страстностью. Создавая свою музыку, он стремился к совершенству, одновременно убивая его шероховатостями своей пёстрой души, искажая гармонию классической тональности осыпающимися цепочками обертонов, звучащих неизбывной тревогой и неустроенностью его жизни. Статическая динамика ледяного ветра затягивала звучание его мелодий в спираль круговорота, околдовывала иллюзией движения на месте. Переменчивый темп искрился ритмическими акцентами, переливался, смещался, ускорялся. Кружилось, кружилось бесконечное рондо метели. Его насмешливая музыка имитировала терпкие фантастические краски бесконечной зимы. Из тишины вдруг вырастало ритмичное завывание ветра -- колебание, гудение в нижних регистрах. Отрывистыми квинтами звенели и переливались снежинки в круговерти разыгравшейся метели... Постепенно темп замедлился. Ветер стих. Всё вокруг стало странным и замороженным. Скрытая тоска проступила инеем на ветвях и проводах. Повинуясь красному сигналу светофора, Семёнычев остановился на пустынном перекрестке двух заметённых снегом проспектов и смотрел, как по пешеходному переходу летела, подбоченясь и приплясывая в вихре мелодии, звучащей в его голове, взрослая розовощекая девочка в зелёном платке и короткой цигейковой шубке. Она плакала, смеялась, хмурилась, удивлялась, злилась, печалилась -- все возможные эмоции мелькали на ее лице узорами калейдоскопа.
-- Какая взбалмошная! -- подумал Семёнычев и вышел зачем-то из машины.
2
Дорофея росла в большой и в крайней степени беспечной и странной семье, которая никогда не имела постоянной численности -- вечно обнаруживались и присоединялись к её семейному клану какие-то новые члены, и бесследно исчезали старые привычные, почувствовав внезапно сильную тягу к перемене статуса. Такими же дрейфующими были места обитания, род занятий, внешность и даже возраст каждого члена семейства. Все они как будто играли в какую-то игру, которая казалась гораздо более настоящей, более живой, чем жизнь в холодном, застывшем от ужаса, городе. Скука мертвецкой повседневности страшила их гораздо сильнее человеческого легкомыслия и беспечности. У всех них была ещё одна особенность -- они могли слышать звучание любого человека, скрытую от всех мелодию его сущности, дополняя чужими ощущениями собственные. Бывало, что люди никак не звучали, наполненные только тишиной. Это случалось всё чаще, и понимать -- отчего так -- страшило и огорчало их. Вот почему Дорофея так обрадовалась и остановилась, услышав пёструю мелодию Семенычева -- не тишины, звучания живых душ хотела её душа.
Кланяясь и усмехаясь, а также в некотором стеснении размахивая левой рукой, Семёнычев, как бы между прочим, обратился к даме в зелёном платке:
-- Прошу пардону, мадам, должен заметить, вам идёт зелёный! Кстати, правда, что любой Даме приятно, когда ее иногда воспринимают как тетку?
Дорофея прищурила левый же глаз цвета вечерних сумерек, вперила правый зелёный в Семёнычева и включила аналитику, вслушиваясь в звучание мелодии незнакомца. Так: роста он умеренного. смел, дальнозорок, голос властный и вкрадчивый, могуч и без обиняков, умеет улавливать ухом всякие звуки и не тяготиться скукой, курящий или, в крайнем случае, некурящий. И решившись, она кивнула:.
-- Пожалуй.
-- Просто сокровище, а не тетка! И с аналитикой она в ладах! -- умилился Семёнычев. И добавил в тихом восхищении: -- Чоткая тетка!!!
-- Вижу, вы всегда делаете что хотите, грубите, например -- усмехнулась Дорофея.
Внезапно закручинившись, Семёнычев, вздохнул:
-- Эххх, да если б я делал только то, что хочу, то я бы... я бы... -- он покраснел и еще больше закручинился.
-- Да и держитесь... э... нагло, а?
-- Я те скажу как Сиддхартха встречному путнику: не смотри, крив ли ствол дерева, любое дерево хорошо, если от отдыха под ним ты получишь удовольствие! -- иногда, наглея, Семёнычев смущался и от этого впадал в назидательный тон, и так же внезапно выпадал из него.
Дорофея призывно замахала кому-то и заорала:
-- Продолжаем нашу экскурсию, господа, огромная просьба подойти поближе к вольеру. Перед вами, граждане, типический пример дидактической риторики-с!
Семёнычев вздрогнул и огляделся, но никого не увидел.
-- Слушай, так не пойдёт, тебе нужно срочно начинать серьезную профилактику от резких движений! Для начала: полностью исключить спиртное, мясное, рыбное, жирное, острое и соленое. И мучное. Вообще. Сладкое тоже нельзя!
Дорофея чуть поменяла тактику и мягко посоветовала:
-- Вы эти глупые советы бросьте. Не доведут они вас до добра.
-- Э, не надо нам тут сказок. Если кто тебя до добра доводит, так только для того, чтобы потом это добро себе отжать, а тебя грохнуть. Не верим мы в бескорыстных проводников к добру, не верим!
-- Ага, понимаю, лёгкая степень мизантропии мне понятна и близка. А вот интересно, кто вам нравится? Может, червяки? Червяки, они милые. Вот я ни разу не видела червяка-ублюдка. А людей...
-- Э... нинада. В прошлом году блядские червяки у моей тёщи сожрали весь урожай яблок!
-- Ну, это явно были червяки-люмпены! Не все такие, незнакомец!
--...
Семенычев знал (и в этом случае даже знал откуда он знает), что мир наш слишком видим, глаз и мозг переутомлены чрезмерностью видения, перепестренностью восприятий, а явь стала как-то уж слишком навязчиво явна, до оскомины. Он давно забросил поиски истины, и теперь не истины, а тайны чаяла его душа или, хотя бы чуть меньшей явности яви. Странный, несуразный облик Дорофеи, неравномерный, нерешительный, рваный рисунок танца женщины, её внутренняя скованность, проступающая сквозь внешнюю расслабленность -- всё говорило Семенычеву о выключении ее из времени и пространства. Она словно застряла в междумирье в сплетении многоголосия, внутри спирали лестницы, подняться по которой невозможно -- за каждым пролётом возникает всё новый и новый рубеж. Резкие сбросы звука и паузы -- бег по ступеням вниз - вниз. Темп за гранью физических возможностей. Движение сбивает с ног, как ударная волна. Бесконечные линии рисунка её мелодии цепляются друг за друга на максимально возможной громкости. Подавляющая мощь стихии ошеломляет... Семенычев не сразу понял, что в нем звучит новая мелодия -- насмешливой свободной радостью звучала в нём эта странная женщина в зелёном платке.
2 1/2
Читая подобные тексты, мы неизбежно сравниваем их с собственными представлениями и опытом (безусловно, не в пользу историй подобного рода). И всё же мы убеждены, что сила, заложенная в словах, должна быть освобождена. Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Пока известны нам четыре вида таких словесных машин: стихи, молитвы, песни и заговоры. Эти машины построены не путем вычисления или рассуждения, а иным путем, название которого АЛФАВИТ. Так ни это ли ценность хороших историй? Собственно какая бОльшая задача-то у всех этих буковок, кроме как думать заставить?
А хорошо подумав, мы бы давно уже догадались, что нет ничего в этом покинутом Богом мире, кроме Вечного Синего Неба, которое бросает кости-атомы и с любопытством разглядывает получившиеся узоры.
и ещё, пожалуйста, одну,
где я сам выдумываю море,
чтоб идти отчаянно ко дну.
расскажи мне, как ночные тени
превратились в облако волос,
где я жив, обняв твои колени,
как по-детски искренен и прост.
расскажи мне то, что я не знаю,
обо всём, что знаю, но молчу.
всё, что в жизни есть, моя родная,
станет мне однажды по плечу.
расскажи мне, что тебя волнует,
где огонь, а где не тает лёд.
всё, что между нами напрямую,
больше никуда не повернёт.
я застыл на выжженном просторе,
словно одинокий часовой.
расскажи мне тысячу историй,
я хочу услышать голос твой.
(с)
1
Семёнычев медленно двигался сквозь метель на своей старенькой бэхе, зная, что весь город заминирован. Жизнь существовала и на минном поле. Но недолго. Это он знал тоже, хотя никак не мог вспомнить -- откуда. Подорваться здесь можно было на чём угодно, особенно, на одобрении любой добродетели или порока, или -- напротив -- их осуждении. Подорвавшись, жители города впадали в броуновское движение и начинали лавировать вслепую, надеясь, что..., просто надеясь. Вскоре они исчезали, и никто не вспоминал о них, боясь, что..., просто боясь. Со временем страх приобрёл уродливую форму домашнего любимца. Он стал настолько густым, насыщенным, тяжелым, что весомо осязался спиной, поникшими плечами, опущенной головой каждого горожанина. Когда кто-нибудь из домочадцев выходил из дома, страх прыгал ему на плечи и уже не отпускал до самого возвращения. С Семёнычевым же была какая-то необъяснимая странность -- страх оставался с ним только дома, и никогда за его пределами. В скукоженном от обилия домашних растений, животных и родственников пространстве малогабаритной трёшки глава семейства занимал место между фикусом и чучелом птицы Додо и старался не отсвечивать. Это вызывало у страха нездоровый восторг и желание глумиться, так что Семёнычеву казалось, что кто-то постоянно заглядывает через его плечо и тырит пароли от почты, подозревая в недостойном поведении, запретных занятиях и прочих предательствах. Ментальные подзатыльники, выговоры и скандалы составляли основную часть семейной жизни бедняги. А не основной, но единственно любимой, была его музыка. В такие ветреные морозные дни, когда неистово мела метель, жарил мороз, а с неба дождик шел кислотный еще для большей красоты (с) он спасался своей музыкой, которую творил обычно в парадигме минимализма, и звучал в унисон с ней, как и всегда, когда выбирался из дома, оставляя там фикус, скандалы и страх на попечение родственников. Как он сочинял? Обладая абсолютным внутренним слухом, он брал безупречную классическую форму и корёжил её эмоциями, теми из них, которые накрепко держал в себе: гневом, яростью, безумием, разочарованием, отчаянием -- разрушая при этом безмятежную гармонию классики своей беспощадной иронией и страстностью. Создавая свою музыку, он стремился к совершенству, одновременно убивая его шероховатостями своей пёстрой души, искажая гармонию классической тональности осыпающимися цепочками обертонов, звучащих неизбывной тревогой и неустроенностью его жизни. Статическая динамика ледяного ветра затягивала звучание его мелодий в спираль круговорота, околдовывала иллюзией движения на месте. Переменчивый темп искрился ритмическими акцентами, переливался, смещался, ускорялся. Кружилось, кружилось бесконечное рондо метели. Его насмешливая музыка имитировала терпкие фантастические краски бесконечной зимы. Из тишины вдруг вырастало ритмичное завывание ветра -- колебание, гудение в нижних регистрах. Отрывистыми квинтами звенели и переливались снежинки в круговерти разыгравшейся метели... Постепенно темп замедлился. Ветер стих. Всё вокруг стало странным и замороженным. Скрытая тоска проступила инеем на ветвях и проводах. Повинуясь красному сигналу светофора, Семёнычев остановился на пустынном перекрестке двух заметённых снегом проспектов и смотрел, как по пешеходному переходу летела, подбоченясь и приплясывая в вихре мелодии, звучащей в его голове, взрослая розовощекая девочка в зелёном платке и короткой цигейковой шубке. Она плакала, смеялась, хмурилась, удивлялась, злилась, печалилась -- все возможные эмоции мелькали на ее лице узорами калейдоскопа.
-- Какая взбалмошная! -- подумал Семёнычев и вышел зачем-то из машины.
2
Дорофея росла в большой и в крайней степени беспечной и странной семье, которая никогда не имела постоянной численности -- вечно обнаруживались и присоединялись к её семейному клану какие-то новые члены, и бесследно исчезали старые привычные, почувствовав внезапно сильную тягу к перемене статуса. Такими же дрейфующими были места обитания, род занятий, внешность и даже возраст каждого члена семейства. Все они как будто играли в какую-то игру, которая казалась гораздо более настоящей, более живой, чем жизнь в холодном, застывшем от ужаса, городе. Скука мертвецкой повседневности страшила их гораздо сильнее человеческого легкомыслия и беспечности. У всех них была ещё одна особенность -- они могли слышать звучание любого человека, скрытую от всех мелодию его сущности, дополняя чужими ощущениями собственные. Бывало, что люди никак не звучали, наполненные только тишиной. Это случалось всё чаще, и понимать -- отчего так -- страшило и огорчало их. Вот почему Дорофея так обрадовалась и остановилась, услышав пёструю мелодию Семенычева -- не тишины, звучания живых душ хотела её душа.
Кланяясь и усмехаясь, а также в некотором стеснении размахивая левой рукой, Семёнычев, как бы между прочим, обратился к даме в зелёном платке:
-- Прошу пардону, мадам, должен заметить, вам идёт зелёный! Кстати, правда, что любой Даме приятно, когда ее иногда воспринимают как тетку?
Дорофея прищурила левый же глаз цвета вечерних сумерек, вперила правый зелёный в Семёнычева и включила аналитику, вслушиваясь в звучание мелодии незнакомца. Так: роста он умеренного. смел, дальнозорок, голос властный и вкрадчивый, могуч и без обиняков, умеет улавливать ухом всякие звуки и не тяготиться скукой, курящий или, в крайнем случае, некурящий. И решившись, она кивнула:.
-- Пожалуй.
-- Просто сокровище, а не тетка! И с аналитикой она в ладах! -- умилился Семёнычев. И добавил в тихом восхищении: -- Чоткая тетка!!!
-- Вижу, вы всегда делаете что хотите, грубите, например -- усмехнулась Дорофея.
Внезапно закручинившись, Семёнычев, вздохнул:
-- Эххх, да если б я делал только то, что хочу, то я бы... я бы... -- он покраснел и еще больше закручинился.
-- Да и держитесь... э... нагло, а?
-- Я те скажу как Сиддхартха встречному путнику: не смотри, крив ли ствол дерева, любое дерево хорошо, если от отдыха под ним ты получишь удовольствие! -- иногда, наглея, Семёнычев смущался и от этого впадал в назидательный тон, и так же внезапно выпадал из него.
Дорофея призывно замахала кому-то и заорала:
-- Продолжаем нашу экскурсию, господа, огромная просьба подойти поближе к вольеру. Перед вами, граждане, типический пример дидактической риторики-с!
Семёнычев вздрогнул и огляделся, но никого не увидел.
-- Слушай, так не пойдёт, тебе нужно срочно начинать серьезную профилактику от резких движений! Для начала: полностью исключить спиртное, мясное, рыбное, жирное, острое и соленое. И мучное. Вообще. Сладкое тоже нельзя!
Дорофея чуть поменяла тактику и мягко посоветовала:
-- Вы эти глупые советы бросьте. Не доведут они вас до добра.
-- Э, не надо нам тут сказок. Если кто тебя до добра доводит, так только для того, чтобы потом это добро себе отжать, а тебя грохнуть. Не верим мы в бескорыстных проводников к добру, не верим!
-- Ага, понимаю, лёгкая степень мизантропии мне понятна и близка. А вот интересно, кто вам нравится? Может, червяки? Червяки, они милые. Вот я ни разу не видела червяка-ублюдка. А людей...
-- Э... нинада. В прошлом году блядские червяки у моей тёщи сожрали весь урожай яблок!
-- Ну, это явно были червяки-люмпены! Не все такие, незнакомец!
--...
Семенычев знал (и в этом случае даже знал откуда он знает), что мир наш слишком видим, глаз и мозг переутомлены чрезмерностью видения, перепестренностью восприятий, а явь стала как-то уж слишком навязчиво явна, до оскомины. Он давно забросил поиски истины, и теперь не истины, а тайны чаяла его душа или, хотя бы чуть меньшей явности яви. Странный, несуразный облик Дорофеи, неравномерный, нерешительный, рваный рисунок танца женщины, её внутренняя скованность, проступающая сквозь внешнюю расслабленность -- всё говорило Семенычеву о выключении ее из времени и пространства. Она словно застряла в междумирье в сплетении многоголосия, внутри спирали лестницы, подняться по которой невозможно -- за каждым пролётом возникает всё новый и новый рубеж. Резкие сбросы звука и паузы -- бег по ступеням вниз - вниз. Темп за гранью физических возможностей. Движение сбивает с ног, как ударная волна. Бесконечные линии рисунка её мелодии цепляются друг за друга на максимально возможной громкости. Подавляющая мощь стихии ошеломляет... Семенычев не сразу понял, что в нем звучит новая мелодия -- насмешливой свободной радостью звучала в нём эта странная женщина в зелёном платке.
2 1/2
Читая подобные тексты, мы неизбежно сравниваем их с собственными представлениями и опытом (безусловно, не в пользу историй подобного рода). И всё же мы убеждены, что сила, заложенная в словах, должна быть освобождена. Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Пока известны нам четыре вида таких словесных машин: стихи, молитвы, песни и заговоры. Эти машины построены не путем вычисления или рассуждения, а иным путем, название которого АЛФАВИТ. Так ни это ли ценность хороших историй? Собственно какая бОльшая задача-то у всех этих буковок, кроме как думать заставить?
А хорошо подумав, мы бы давно уже догадались, что нет ничего в этом покинутом Богом мире, кроме Вечного Синего Неба, которое бросает кости-атомы и с любопытством разглядывает получившиеся узоры.