В.В.Верещагин об Америке,Нью-Йорке,американцах и пр
«Мы, американцы, высоко ценим ваши работы, господин Верещагин; мы любим все грандиозное: большие картины, большой картофель…»
_____________________
175 лет со дня рождения выдающегося русского живописца, литератора, воина и путешественника Василия Васильевича Верещагина (26.10. 1842-13.04.1904). Верещагин жил опасно, рискованно, и большинство своих произведений он посвятил жестокой правде войны. Погиб как воин - на корабле, потопленном вражеской миной.
О жизни и творчестве художника написано очень много, повторять эти потрясающие истории я не буду: в сети достаточно материалов, - если вы заинтересуетесь. Есть, правда, одна из интересных страниц жизни Верещагина, информацией о которой мне сегодня хотелось бы с вами поделиться.
Выставки Верещагина проходили с успехом в России и Европе, в Америке вызывали столпотворение. Маршруты его путешествий пролегали по всему миру: Европе, Азии, Северной Америке и Кубе. Верещагин дважды посетил Америку - в конце 80-х начале 90-х годов 19 века. Там с успехом прошли его выставки-продажи. Свои впечатления от Америки конца 19-начала 20 века он записывал. Сегодня я публикую несколько избранных фрагментов из его записных книжек.
______________________
Василий #ВЕРЕЩАГИН:
«В Америке есть и хорошие, и умные, и религиозные люди, но христиан, в смысле соблюдения заповедей о незлобивости, нестяжании, презрении богатства и т. п., менее, чем где бы то ни было. Бедный там только терпится, и беспрерывная погоня за наживой создала общий тип какого-то безжалостного человека, которому нет места между праведными Нового завета. Там есть ужасное обыкновение определять цену человека величиной его капитала - про незнакомого спрашивают: "Что он стоит?" -отвечают, например: "500 000 долларов, но два года тому назад он стоил миллион". Такой прием определения значения людей нам, европейцам, мало симпатичен. К изрядному чванству деньгами у этого высокоталантливого народа примешано много ложного стыда всего своего и преклонения перед всем английским и особенно французским. Американскому художнику, например, очень трудно продавать свои работы, если он всегда жил и живет в Соединенных Штатах; другое дело, когда он имеет мастерскую в Париже, - тогда он процветает. Уважающий себя янки не решится в порядочном ресторане спросить вина туземной, например, калифорнийской марки (мимоходом сказать - очень хорошего): "порядочность" обязывает спросить иностранного вина.
В американском обществе так много денег, что, как говорил мне наш бывший поверенный в делах там барон Р., трудно поддерживать знакомства, трудно принимать на той ноге, на которой они принимают. Обладатель нескольких миллионов еще не считается богатым человеком, и только состояния в 10-15 миллионов начинают считаться серьезными. Помню, у издателя одного Magazine {журнал (англ.).}, за завтраком, под фарфоровыми тарелками поставлены были другие, из массивного золота, - должно быть, для наглядного доказательства зажиточности хозяина. В том же доме огромная великолепная приемная комната заставлена черными резными шкафами старой итальянской работы, приобретенными в каком-то монастыре, конечно, на вес золота. И всё в этом роде.
Я упомянул о прекрасном американском вине, но надобно сказать, что почти все производится теперь в Соединенных Штатах замечательно хорошо. Познакомившись в Вашингтоне с известным генералом Шерманом, я лишь со слов Р. узнал, что почтенный воин без ноги; его деревянная нога так хорошо сделана, что он ходит совершенно свободно, даже не прихрамывая. В Европе так не сумеют сделать.
Мимоходом сказать, генерал Шерман премилый старик. Он показал мне залы палаты представителей и сената и в ресторане последнего накормил отличным завтраком. Когда я выпил за его здоровье по-русски, т. е. опорожнивши бокал, ударил об пол, почтенный воин подпрыгнул от изумления.
Вашингтон - уютный городок с множеством памятников, очень чисто содержащийся, с электрическими трамваями, в противоположность Нью-Йорку, где линии конок представляют грязные и зловонные пути. Электрический свет тоже распространен, опять в противоположность Нью-Йорку, где иногда целые улицы в центре города погружены в глубокий мрак. Хочет хозяин дома, освещает тротуар перед своими окнами - хорошо; не хочет, так приходится зажигать спичку, чтобы рассмотреть № на дверях.
В Вашингтоне очень хороши мостовые, почему, может быть, там так много велосипедистов и особенно велосипедисток. Гостиницы замечательно удобны и покойны, также, как и клубы. Я был принят в лучшем клубе на правах почетного гостя, т. е. на все время моего пребывания в городе. Убранство его замечательно: простое и элегантное, главным образом, из полированного дерева, оно сделало бы честь любому европейскому городу. Интересно, например, что кухня и службы расположены не в подвальном, а в самом верхнем этаже, так что никаких запахов в приемных комнатах нет. Мне говорили, что такое размещение начинает прививаться в Соединенных Штатах - в Европе его еще нет, хотя, думается мне, стоило бы обратить внимание на это нововведение.
Бостон считается наиболее ученым городом в Штатах, Филадельфия - самым родовитым, аристократическим, а Нью-Йорк - самым торговым. Вашингтон - тихий городок с небольшим, по-американски, населением в 300-400-000 душ; в нем все министерства и правительственные здания, от Капитолия, под куполом которого заседают сенаторы и депутаты, до Белого Дома - очень невзрачного жилища президента Союза.
Аудиенция у президента проста и не притязательна - нет ни расшитых лакеев и чиновников, ни ожидания с перешептыванием. Та же простота при встречах и знакомствах с министрами, большая часть которых ходят на службу пешком, не стыдясь останавливаться на улице и перекидываться с приятелями парою слов. Дипломаты рассказывали мне, что простота министров часто переходит в бесцеремонность, так что не только не приходится поощрять ее, а, напротив, иногда обрывать, с соблюдением форм, разумеется, потому что американцы крепко отстаивают свое право не подражать тонкостям европейского этикета.
Что касается простоты сношений между собою самих учреждений, то вот - не анекдот, а действительный случай, имевший место в Вашингтоне, за 2-3 года до моего приезда. Если не ошибаюсь, министр внутренних дел просил своего морского коллегу сообщить ему какую-то справку, на что тот ответил, что, по запутанности дела, придется перерывать много бумаг, а у него нет ни времени, ни людей. Так как «внутренний» повторил свое требование, то, по приказанию «морского», на следующий же день к крыльцу министерства подъехали и выгрузились 2 воза бумаг - делай сам справку!
Признаться ли, что собрание американских законодателей производит с непривычки странное, несерьезное впечатление. Глазу, привыкшему к порядкам, облекающим все прерогативы власти в торжественную обстановку, трудно принять все, совершающееся перед ним в залах Капитолия, - за имеющее государственное значение, полное следствий первостепенной важности. Как ни стучит президент своим молотком, - его никто не слушает, все разговаривают, шумят, занимаются своими делами. Жиденьким полукругом перед столом президента сидят те, которые желают принять участие в сегодняшних прениях или, по крайней мере, знать, о чем идет речь. То тут, то там, встанет растрепанный человек, поговорит что-то себе под нос, раза два, три махнет рукой, видимо чем-то недовольный, и снова сядет на свое место - это ораторы, очевидно не заботящиеся о том , чтобы их слышали, не только в галереях, но даже на скамьях кругом, и довольствующиеся тем, что сказанное ими прочтется в газетах, - стенографы подходят для этого без церемонии вплотную к ним. Остальные ряды кресел пустуют и занимаются, вероятно, лишь в экстренных случаях; в обыкновенные же дни законодатели либо прохаживаются, либо сидят в буфете, либо болтают и курят в задних рядах. Сидящие у пюпитров, должно быть, пишут письма к родным и знакомым, потому что не обращают никакого внимания ни на речи ораторов, ни на слова президента.
Для непривычного, повторяю, все это представляется порядочным беспорядком; однако, благодаря долгой привычке к свободе во всех видах, этот кажущийся непорядок приводит к недурным результатам: ничего не делается келейно, без гласного обсуждения, и только после этого последнего издаются постановления и законы.
Может быть, благодаря присутствию в Вашингтоне большого числа европейцев, составляющих дипломатический корпус, общество в нем имеет более ровный, выдержанный характер, чем в Нью-Йорке, где денежные тузы и выскочки, также европейские авантюристы с титулами, находят обширное поле для своей деятельности.
Заговоривши об Америке, я невольно вспоминаю одну привычку американцев; они много плюют, и в Нью-Йорке не редкость встретить в общественных местах, как, например, при входе в публичную картинную галерею, вывешенное объявление крупными буквами: "Кто будет замечен в плеванье на пол, тот немедленно изгонится из этого здания". Коротко и ясно. Дальше на западе Соединенных Штатов, как мне говорили, в клубах выставляют надписи: "Джентльмены не будут плевать, а других просят не делать этого". При всех его достоинствах не чужд этой привычки и известный #Эдисон, очень типичная американская личность. Среднего роста, с лицом, несколько напоминающим Наполеона I, он держится большими пальцами за края жилета под мышками, постоянно курит сигару и сплевывает. Он любит острить и, случается, бывает действительно остроумен. Во всяком случае, сам первый смеется по-американски, т. е. громко хохочет и, в минуту особенного увлечения, бьет себя по коленам. Мастерские его, в нескольких часах от Нью-Йорка, составляют целый городок, в котором помещения для работ над электрическим светом составляют лишь незначительную часть всех зданий.
Приятель дал ему знать о моем желании посетить его, и, получивши в ответ любезное приглашение, мы отправились компанией в несколько человек. Прежде всего Эдисон показал нам куклу, очень порядочно говорящую - конечно, по-английски - "папа, мама, здравствуйте, прощайте" и т. п., а затем последовательно познакомил со всеми работами: занятиями над инструментом для измерения расстояния, опытами над средствами против заразительных болезней, постоянными улучшениями, практикуемыми над фонографом... Чего-чего у него не делают, над чем не производят опытов! Фонограф занимал за время нашего посещения почетное место, и Эдисон уверял, что, исправивши в нем кое-что, он пустит его в продажу: за 150 долларов можно будет иметь самый аппарат, и за 25 центов (50 коп.) каждый отдельный валик с речью государственного человека или короля, чтением какой-нибудь литературной знаменитости, частью концерта, оперы и т. д. Главною помехой для немедленной эксплуатации произведения был постоянный шум, сопровождавший воспроизведение всего, от отдельных звуков до пения и музыки включительно, и зависевший, по словам изобретателя, от несовершенства материала, употреблявшегося для валика, - воска, который он надеялся в скором времени заменить чем-то более подходящим. «Добьюсь, - говорил практический американец, - покамест это только любопытно, но скоро будет искусством, и я возьму за эту штуку пару миллионов".
Эдисон делал предположения того, какие могут быть со временем применения его фонографа. "Интересно, например, будет, - говорил он, - выслушать аппаратом изъяснения в любви молодого мужа своей первой жене, а потом занести такое же объяснение со второй супругой -- да и сравнить!" Гениальный изобретатель хохотал при этом во весь рот и колена своего не жалел, колотил по нем с увлечением. Большой приятель изобретателя, литератор-юморист Марк Твин, нередко навещает его, причем всегда рассказывает что-нибудь интересное, а часто и очень нескромное. Когда Эдисону докладывают, что в его отсутствие был писатель, он немедленно отправляется к фонографу и прикладывает ухо, в уверенности, что получит какую-нибудь конфиденцию. «Иногда, - говорил Эдисон, - сюрприз бывает так силен, что просто откидывает от аппарата".
Знаменитый электрист немного глух, но, видимо, пользуется хорошим здоровьем. Цвет лица свежий, но волосы уже седые. Блеск его глаз просто поразителен: они светлы, влажны, живы -- в этих глазах весь человек. Одна беда: об искусстве Эдисон рассуждает убийственно и ставит, например, слащавого, банального французского художника Бугро не только выше Рафаэля, Рембрандта и других старых мастеров, но даже утверждает, что за одну картину этого художника можно дать двадцать Рафаэлей. Объяснение это было дано таким авторитетным тоном, что я не утерпел и пошутил,-- вставши на одно колено, сказал, что "глубоко преклоняюсь перед суждением, подобного которому, вероятно, никогда в жизни не услышу более"... Кажется, янки немножко обиделся, но что было делать, не мог же я, художник, проглотить американскую пилюлю таких размеров!
Стреляют друг в друга сравнительно редко; взяточничества, казнокрадства и подкупов вряд ли больше, чем в других странах, только говорят обо всем этом очень много - и из-за полной свободы печати, и несколько иного против европейского понимания общественного благоприличия. На материке Европы заглушается, замалчивается очень многое, что в Америке абсолютно немыслимо затушить, а это бесспорный прогресс.
Что касается обыкновенных брани и драк, то, говорю положительно, что американцы редко позволяют себе проводить время так непроизводительно. Я был весьма удивлен тем, что за довольно долгий промежуток времени пребывания в Нью-Йорке, а также и в некоторых других городах, не видел ни дравшихся, ни публично бранившихся. На что уж в тех случаях, когда на улице сталкиваются экипажи, при чем у нас и во Франции, и во многих других странах, по издавна принятому обычаю, начинают говорить друг другу нежности в роде того, что: «ошалел», «заложил глаза в кабаке» и т. п., - там, если даже одна или две лошади упадут, возницы немедленно соскакивают с козел, распутываются и разъезжаются, разве только бросивши противнику сердитый взгляд. Так называемые дерзости, к которым так легко слово за слово переходят в Европе, - в Нью-Йорке не в моде и слышатся редко: как только одна сторона начинает сердиться, другая цедит сквозь зубы: «all right» и отходит, вероятно находя себя недостаточно богатою, чтобы непроизводительно тратить время.
Впечатление Нью-Йорка, первого американского города, по крайней мере на меня, было очень сильно. Невольно приходило на ум, что во всех читанных до того времени описаниях и слышанных рассказах сквозило точно желание старшего брата подтрунить над младшим, его обгоняющим, и, пожалуй, во многом уже обогнавшим. Хвала основателям этой республики: покинувши свое отечество и основавши новое, они сумели стряхнуть многое из того, что раньше тяготило, смущало совесть и тормозило развитие, - они переплыли океан не даром и устроились так, что Старый Свет может позавидовать многому и многому. Конечно, и у них не без темных точек, но в общем все-таки заметен прогресс против нас: живут, и другим жить дают, что можно сказать далеко не обо всех Европейских странах…»
*
Фрагменты из книг:
Верещагин В.В. Из записной книжки /Искусство и художественная промышленность. - 1899. - №10.
Верещагин, Василий Васильевич. Листки из записной книжки /В.В. Верещагин. Повести. Очерки. Воспоминания. - М., 1990.
_______________
На фото - художник Василий Верещагин. Фотопортрет 1902 года, сделанный в США.
_____________________
175 лет со дня рождения выдающегося русского живописца, литератора, воина и путешественника Василия Васильевича Верещагина (26.10. 1842-13.04.1904). Верещагин жил опасно, рискованно, и большинство своих произведений он посвятил жестокой правде войны. Погиб как воин - на корабле, потопленном вражеской миной.
О жизни и творчестве художника написано очень много, повторять эти потрясающие истории я не буду: в сети достаточно материалов, - если вы заинтересуетесь. Есть, правда, одна из интересных страниц жизни Верещагина, информацией о которой мне сегодня хотелось бы с вами поделиться.
Выставки Верещагина проходили с успехом в России и Европе, в Америке вызывали столпотворение. Маршруты его путешествий пролегали по всему миру: Европе, Азии, Северной Америке и Кубе. Верещагин дважды посетил Америку - в конце 80-х начале 90-х годов 19 века. Там с успехом прошли его выставки-продажи. Свои впечатления от Америки конца 19-начала 20 века он записывал. Сегодня я публикую несколько избранных фрагментов из его записных книжек.
______________________
Василий #ВЕРЕЩАГИН:
«В Америке есть и хорошие, и умные, и религиозные люди, но христиан, в смысле соблюдения заповедей о незлобивости, нестяжании, презрении богатства и т. п., менее, чем где бы то ни было. Бедный там только терпится, и беспрерывная погоня за наживой создала общий тип какого-то безжалостного человека, которому нет места между праведными Нового завета. Там есть ужасное обыкновение определять цену человека величиной его капитала - про незнакомого спрашивают: "Что он стоит?" -отвечают, например: "500 000 долларов, но два года тому назад он стоил миллион". Такой прием определения значения людей нам, европейцам, мало симпатичен. К изрядному чванству деньгами у этого высокоталантливого народа примешано много ложного стыда всего своего и преклонения перед всем английским и особенно французским. Американскому художнику, например, очень трудно продавать свои работы, если он всегда жил и живет в Соединенных Штатах; другое дело, когда он имеет мастерскую в Париже, - тогда он процветает. Уважающий себя янки не решится в порядочном ресторане спросить вина туземной, например, калифорнийской марки (мимоходом сказать - очень хорошего): "порядочность" обязывает спросить иностранного вина.
В американском обществе так много денег, что, как говорил мне наш бывший поверенный в делах там барон Р., трудно поддерживать знакомства, трудно принимать на той ноге, на которой они принимают. Обладатель нескольких миллионов еще не считается богатым человеком, и только состояния в 10-15 миллионов начинают считаться серьезными. Помню, у издателя одного Magazine {журнал (англ.).}, за завтраком, под фарфоровыми тарелками поставлены были другие, из массивного золота, - должно быть, для наглядного доказательства зажиточности хозяина. В том же доме огромная великолепная приемная комната заставлена черными резными шкафами старой итальянской работы, приобретенными в каком-то монастыре, конечно, на вес золота. И всё в этом роде.
Я упомянул о прекрасном американском вине, но надобно сказать, что почти все производится теперь в Соединенных Штатах замечательно хорошо. Познакомившись в Вашингтоне с известным генералом Шерманом, я лишь со слов Р. узнал, что почтенный воин без ноги; его деревянная нога так хорошо сделана, что он ходит совершенно свободно, даже не прихрамывая. В Европе так не сумеют сделать.
Мимоходом сказать, генерал Шерман премилый старик. Он показал мне залы палаты представителей и сената и в ресторане последнего накормил отличным завтраком. Когда я выпил за его здоровье по-русски, т. е. опорожнивши бокал, ударил об пол, почтенный воин подпрыгнул от изумления.
Вашингтон - уютный городок с множеством памятников, очень чисто содержащийся, с электрическими трамваями, в противоположность Нью-Йорку, где линии конок представляют грязные и зловонные пути. Электрический свет тоже распространен, опять в противоположность Нью-Йорку, где иногда целые улицы в центре города погружены в глубокий мрак. Хочет хозяин дома, освещает тротуар перед своими окнами - хорошо; не хочет, так приходится зажигать спичку, чтобы рассмотреть № на дверях.
В Вашингтоне очень хороши мостовые, почему, может быть, там так много велосипедистов и особенно велосипедисток. Гостиницы замечательно удобны и покойны, также, как и клубы. Я был принят в лучшем клубе на правах почетного гостя, т. е. на все время моего пребывания в городе. Убранство его замечательно: простое и элегантное, главным образом, из полированного дерева, оно сделало бы честь любому европейскому городу. Интересно, например, что кухня и службы расположены не в подвальном, а в самом верхнем этаже, так что никаких запахов в приемных комнатах нет. Мне говорили, что такое размещение начинает прививаться в Соединенных Штатах - в Европе его еще нет, хотя, думается мне, стоило бы обратить внимание на это нововведение.
Бостон считается наиболее ученым городом в Штатах, Филадельфия - самым родовитым, аристократическим, а Нью-Йорк - самым торговым. Вашингтон - тихий городок с небольшим, по-американски, населением в 300-400-000 душ; в нем все министерства и правительственные здания, от Капитолия, под куполом которого заседают сенаторы и депутаты, до Белого Дома - очень невзрачного жилища президента Союза.
Аудиенция у президента проста и не притязательна - нет ни расшитых лакеев и чиновников, ни ожидания с перешептыванием. Та же простота при встречах и знакомствах с министрами, большая часть которых ходят на службу пешком, не стыдясь останавливаться на улице и перекидываться с приятелями парою слов. Дипломаты рассказывали мне, что простота министров часто переходит в бесцеремонность, так что не только не приходится поощрять ее, а, напротив, иногда обрывать, с соблюдением форм, разумеется, потому что американцы крепко отстаивают свое право не подражать тонкостям европейского этикета.
Что касается простоты сношений между собою самих учреждений, то вот - не анекдот, а действительный случай, имевший место в Вашингтоне, за 2-3 года до моего приезда. Если не ошибаюсь, министр внутренних дел просил своего морского коллегу сообщить ему какую-то справку, на что тот ответил, что, по запутанности дела, придется перерывать много бумаг, а у него нет ни времени, ни людей. Так как «внутренний» повторил свое требование, то, по приказанию «морского», на следующий же день к крыльцу министерства подъехали и выгрузились 2 воза бумаг - делай сам справку!
Признаться ли, что собрание американских законодателей производит с непривычки странное, несерьезное впечатление. Глазу, привыкшему к порядкам, облекающим все прерогативы власти в торжественную обстановку, трудно принять все, совершающееся перед ним в залах Капитолия, - за имеющее государственное значение, полное следствий первостепенной важности. Как ни стучит президент своим молотком, - его никто не слушает, все разговаривают, шумят, занимаются своими делами. Жиденьким полукругом перед столом президента сидят те, которые желают принять участие в сегодняшних прениях или, по крайней мере, знать, о чем идет речь. То тут, то там, встанет растрепанный человек, поговорит что-то себе под нос, раза два, три махнет рукой, видимо чем-то недовольный, и снова сядет на свое место - это ораторы, очевидно не заботящиеся о том , чтобы их слышали, не только в галереях, но даже на скамьях кругом, и довольствующиеся тем, что сказанное ими прочтется в газетах, - стенографы подходят для этого без церемонии вплотную к ним. Остальные ряды кресел пустуют и занимаются, вероятно, лишь в экстренных случаях; в обыкновенные же дни законодатели либо прохаживаются, либо сидят в буфете, либо болтают и курят в задних рядах. Сидящие у пюпитров, должно быть, пишут письма к родным и знакомым, потому что не обращают никакого внимания ни на речи ораторов, ни на слова президента.
Для непривычного, повторяю, все это представляется порядочным беспорядком; однако, благодаря долгой привычке к свободе во всех видах, этот кажущийся непорядок приводит к недурным результатам: ничего не делается келейно, без гласного обсуждения, и только после этого последнего издаются постановления и законы.
Может быть, благодаря присутствию в Вашингтоне большого числа европейцев, составляющих дипломатический корпус, общество в нем имеет более ровный, выдержанный характер, чем в Нью-Йорке, где денежные тузы и выскочки, также европейские авантюристы с титулами, находят обширное поле для своей деятельности.
Заговоривши об Америке, я невольно вспоминаю одну привычку американцев; они много плюют, и в Нью-Йорке не редкость встретить в общественных местах, как, например, при входе в публичную картинную галерею, вывешенное объявление крупными буквами: "Кто будет замечен в плеванье на пол, тот немедленно изгонится из этого здания". Коротко и ясно. Дальше на западе Соединенных Штатов, как мне говорили, в клубах выставляют надписи: "Джентльмены не будут плевать, а других просят не делать этого". При всех его достоинствах не чужд этой привычки и известный #Эдисон, очень типичная американская личность. Среднего роста, с лицом, несколько напоминающим Наполеона I, он держится большими пальцами за края жилета под мышками, постоянно курит сигару и сплевывает. Он любит острить и, случается, бывает действительно остроумен. Во всяком случае, сам первый смеется по-американски, т. е. громко хохочет и, в минуту особенного увлечения, бьет себя по коленам. Мастерские его, в нескольких часах от Нью-Йорка, составляют целый городок, в котором помещения для работ над электрическим светом составляют лишь незначительную часть всех зданий.
Приятель дал ему знать о моем желании посетить его, и, получивши в ответ любезное приглашение, мы отправились компанией в несколько человек. Прежде всего Эдисон показал нам куклу, очень порядочно говорящую - конечно, по-английски - "папа, мама, здравствуйте, прощайте" и т. п., а затем последовательно познакомил со всеми работами: занятиями над инструментом для измерения расстояния, опытами над средствами против заразительных болезней, постоянными улучшениями, практикуемыми над фонографом... Чего-чего у него не делают, над чем не производят опытов! Фонограф занимал за время нашего посещения почетное место, и Эдисон уверял, что, исправивши в нем кое-что, он пустит его в продажу: за 150 долларов можно будет иметь самый аппарат, и за 25 центов (50 коп.) каждый отдельный валик с речью государственного человека или короля, чтением какой-нибудь литературной знаменитости, частью концерта, оперы и т. д. Главною помехой для немедленной эксплуатации произведения был постоянный шум, сопровождавший воспроизведение всего, от отдельных звуков до пения и музыки включительно, и зависевший, по словам изобретателя, от несовершенства материала, употреблявшегося для валика, - воска, который он надеялся в скором времени заменить чем-то более подходящим. «Добьюсь, - говорил практический американец, - покамест это только любопытно, но скоро будет искусством, и я возьму за эту штуку пару миллионов".
Эдисон делал предположения того, какие могут быть со временем применения его фонографа. "Интересно, например, будет, - говорил он, - выслушать аппаратом изъяснения в любви молодого мужа своей первой жене, а потом занести такое же объяснение со второй супругой -- да и сравнить!" Гениальный изобретатель хохотал при этом во весь рот и колена своего не жалел, колотил по нем с увлечением. Большой приятель изобретателя, литератор-юморист Марк Твин, нередко навещает его, причем всегда рассказывает что-нибудь интересное, а часто и очень нескромное. Когда Эдисону докладывают, что в его отсутствие был писатель, он немедленно отправляется к фонографу и прикладывает ухо, в уверенности, что получит какую-нибудь конфиденцию. «Иногда, - говорил Эдисон, - сюрприз бывает так силен, что просто откидывает от аппарата".
Знаменитый электрист немного глух, но, видимо, пользуется хорошим здоровьем. Цвет лица свежий, но волосы уже седые. Блеск его глаз просто поразителен: они светлы, влажны, живы -- в этих глазах весь человек. Одна беда: об искусстве Эдисон рассуждает убийственно и ставит, например, слащавого, банального французского художника Бугро не только выше Рафаэля, Рембрандта и других старых мастеров, но даже утверждает, что за одну картину этого художника можно дать двадцать Рафаэлей. Объяснение это было дано таким авторитетным тоном, что я не утерпел и пошутил,-- вставши на одно колено, сказал, что "глубоко преклоняюсь перед суждением, подобного которому, вероятно, никогда в жизни не услышу более"... Кажется, янки немножко обиделся, но что было делать, не мог же я, художник, проглотить американскую пилюлю таких размеров!
Стреляют друг в друга сравнительно редко; взяточничества, казнокрадства и подкупов вряд ли больше, чем в других странах, только говорят обо всем этом очень много - и из-за полной свободы печати, и несколько иного против европейского понимания общественного благоприличия. На материке Европы заглушается, замалчивается очень многое, что в Америке абсолютно немыслимо затушить, а это бесспорный прогресс.
Что касается обыкновенных брани и драк, то, говорю положительно, что американцы редко позволяют себе проводить время так непроизводительно. Я был весьма удивлен тем, что за довольно долгий промежуток времени пребывания в Нью-Йорке, а также и в некоторых других городах, не видел ни дравшихся, ни публично бранившихся. На что уж в тех случаях, когда на улице сталкиваются экипажи, при чем у нас и во Франции, и во многих других странах, по издавна принятому обычаю, начинают говорить друг другу нежности в роде того, что: «ошалел», «заложил глаза в кабаке» и т. п., - там, если даже одна или две лошади упадут, возницы немедленно соскакивают с козел, распутываются и разъезжаются, разве только бросивши противнику сердитый взгляд. Так называемые дерзости, к которым так легко слово за слово переходят в Европе, - в Нью-Йорке не в моде и слышатся редко: как только одна сторона начинает сердиться, другая цедит сквозь зубы: «all right» и отходит, вероятно находя себя недостаточно богатою, чтобы непроизводительно тратить время.
Впечатление Нью-Йорка, первого американского города, по крайней мере на меня, было очень сильно. Невольно приходило на ум, что во всех читанных до того времени описаниях и слышанных рассказах сквозило точно желание старшего брата подтрунить над младшим, его обгоняющим, и, пожалуй, во многом уже обогнавшим. Хвала основателям этой республики: покинувши свое отечество и основавши новое, они сумели стряхнуть многое из того, что раньше тяготило, смущало совесть и тормозило развитие, - они переплыли океан не даром и устроились так, что Старый Свет может позавидовать многому и многому. Конечно, и у них не без темных точек, но в общем все-таки заметен прогресс против нас: живут, и другим жить дают, что можно сказать далеко не обо всех Европейских странах…»
*
Фрагменты из книг:
Верещагин В.В. Из записной книжки /Искусство и художественная промышленность. - 1899. - №10.
Верещагин, Василий Васильевич. Листки из записной книжки /В.В. Верещагин. Повести. Очерки. Воспоминания. - М., 1990.
_______________
На фото - художник Василий Верещагин. Фотопортрет 1902 года, сделанный в США.