Ссылка
Я вернулся! Несказанно рад, впервые за долгое время я мечтал, чтобы отпуск закончился как можно быстрее, хотя, казалось бы, меня ожидала встреча с приятными детскими воспоминаниями, старыми друзьями и родными стенами. Увы, я застал лишь крушение последних символов моего прошлого и человеческую жадность. А поскольку интернета там не было, а заниматься модемом на ве недели совершенно не хотелось, некоторую часть свободных минут я посвятил мелким заметкам. Собственно вот и они. Формат вышел похожим с парфюмерным календарем талантливейшей la_myrrhe , которой я не перестаю восхищаться (надеюсь, она меня простит за эту небольшую вольность), но без дат и запахов, да и вообще получилось все уныло, проблемно и с тоской. В сущности даты там вовсе не нужны, вышел не отдых, а ссылка с отдельными клочками вдохновения и мыслей, выжигаемых солнцем. А ведь все могло быть иначе - будь готов мой новый загран паспорт.
Нет ничего более тоскливого, колкого и задевающего, пробирающего дрожью по позвоночнику и пронзающего в самое сердце, чем вопросы родственников о моих «делах семейных» и женитьбе. Я отмалчиваюсь, смотрю в местами уже прохудившийся и «дышащий» от сырости пол. Все же зря. Не следовало сюда приезжать. Родные мне чужды, никогда не поймут и не примут: старая закалка, семейные ценности, вросшие в мясо до самых костей, не позволят никогда ужиться с моими порочными желаниями. Я всегда останусь пародией на мужчину, сумасшедшим, их позором, который осудят и постараются поскорее забыть, будто меня никогда и не было. Уводя взгляд от их заискивающих глаз, я перевожу разговор на тему работы, но это мало интересно. Снова хочется умереть. Раньше в этом старом ветхом доме, с влажным, тенистым садом можно было спрятаться и забыться, но с возрастом тревожное настроение, поселившееся здесь, когда последние напоминания о счастливом детстве окончательно испустили дух в плесневеющих от морского влажного воздуха комнатах, все чаще настигает меня и вцепляется своими корявыми пальцами.
Юг встретил меня зябкой серой не южной погодой с испариной от мокрой после нескольких дней ливней земли и тяжелым приторным с примесью гнилой плоти запахом лилий около дома. К вечеру нависающие над землей тяжелые ватные комки туч сменились тонким ажуром перистых облаков, сквозь прорези которых то и дело выглядывали уже ослабевшие вечерние солнечные лучи, которые, казалось, были единственным источником тепла в сырой низине, где расположился старый дом.
Дом оказался настолько выстужен за зиму, и сырость окончательно воцарилась в нем, пожирая полы и поражая плесенью низ стен, что даже одеяло не спасало от холода. Оно было таким же влажным, как и слегка спертый воздух унылого помещения, которое в детстве казалось таким светлым и полным солнца. Я кутаюсь в свитер, который первое время был столь же до неприязни влажным, что и одеяло ночью. Морской берег на удивление пуст и практически безмолвен. Кое-где доносятся обрывки разговоров, молочно-белый диск солнце проглядывает сквозь тонкую пелену неба, а шорох воды, нежно ласкающей песок берега и таинственный шепот камыша на подходе к пляжу, создают совершенно медитативное ощущение покоя. Забывшись, сморенный ленивыми послегрозовыми полуденными лучами, я вскоре уснул над книгой. Мне все еще не верится, что я здесь, вдали от московской суеты, месива лиц и голосов, отсутствия сна и депрессии. Хотя подождите, депрессию, я, кажется, брал с собой, аккуратно сложив на дно чемодана. Непременно нужно выбрать вечерок и выгулять ее в свет. В воздухе разливается сладкий аромат степных трав, пекущихся в парящей жаре, на губах соленый привкус йода. Сон.
Шелковица - пыльная ягода из детства с водянистым кисловатым вкусом, синими пальцами, и такими же синими разводами по щекам, испачканной одеждой и стесанными о шершавый ствол коленками. Мне кажется я не ел ее лет с двенадцати и, наверное, почти столько же не взбирался на деревья, ощущая ладонями грубую и царапающую кору ветвей. Здесь шелковицы раньше были повсюду на улицах, вдоль песчаных кривых дорог и таких же песчаных вытоптанных деревенскими ногами тротуаров. Во дворе нашего первого дома, в тенистом палисаднике, облюбованном паучками и гусеницами, росла своя шелковица с огромным, словно у дуба, стволом. Бежишь вдоль побеленных стен, неуютно ежишься при виде обитателей темных щелей и выступов, и вдруг стопы погружаются в мягкую прохладную липкую мякоть осыпавшихся ягод, словно пушистый красный ковер, окрашивая ноги своим душистым соком. Нет больше старого дома, туманны и горьки воспоминания. Кажется, в июле во дворе громко и терпко пахло чайными розами, смешиваясь со сладким чадом от забродивших осыпавшихся абрикосов. Вдоль веранды росла виноградная лоза, скрывая ее окна в своей тенистой зелени, а во дворе над старым круглым столом укрытым клеенчатой скатертью с зелеными узорами рос огромный орех, укрывающий в своей прохладе жаркими днями. Как горько утрачивать связи, разрывать нити к своему прошлому, встречаясь с ним обнаруживать лишь распад, пустоту, пепел сожженных мостов. Каждый раз, возвращаясь сюда, я все сильнее ощщаю себя несчастным.
Иногда кажется, что здесь совершенно не существует времени, один день похож на следующий и к третьему совершенно забываешь, какой это день недели, настолько они одинаковы, их совершенно спокойно можно переставлять местами в дневнике, их можно вполне описать, как один. Я становлюсь чувствительным к температурам. Утреннее злое солнце неприятно саднит плечи, обжигает щеки, а вечерами набегают серые клубки низких туч, и с моря веет холодом.
Семейное воссоединение обернулось крахом, синяками, сломанными очками, потоками словесной грязи и дележкой шкуры неубитого медведя. Словно в лучших традициях детективных драм, в нашу семью затесался червь вседозволенности и жадности, голодный до чужого имущества. Наш дом в одночасье стал чужим, обдавая холодом и горечью несправедливости. Любовница нашего дядюшки, наглого и завистливого неудачника, всю свою убогую жизнь пытающегося примазаться к великим, но ограничивающимся лишь дружбой с «зеленым змеем», втеревшись в доверие и создавая видимость помощи деду, выжила нас из родного дома. Коварные замыслы были ясны и бесхитростны, да и все ее попытки заварить масштабный конфликт были столь же очевидны. «Под маскою овцы таился лев». Увы, мы биты и изгнаны, и теперь я однозначно понимаю, что это наша последняя встреча с прошлым, а попытки объединения семьи бесполезны. Я презираю их и глубоко ненавижу - за неравную любовь нашего деда и его безразличное молчание, за мою мать, летящую от дядиного кулака на край стола, за свои сломленные, но защитившие глаз от сочной гематомы, очки, коггда я защитил, наверное, впервые так неистово свою мать, за всю ту грязь и оскорбления, которые выпали на наш счет от торговой давалки, возжелавшей отхватить кусочек чужой земли, за все прошлые обиды. Но... как бы они ни глумились, как бы ни короновали себя божками своего мелкого райка, их убожество и мелочность, а также пороки давно уже обглодали их жизни. Алкоголь и несдержанность в еде рано или поздно убьют дядюшку, а если не убьют, то глупость оставит его на улице. Он ведь уже успел отписать квартиру и машину на любовницу, не имея альтернатив.
Нас приютили друзья моей юности. Так странно, мы знаем друг-дрга уже восемь лет, сколько было за это время, а сколько всего не было, жизнь, практически не сдвинулась с места с единичными яркими крапинками.
Отыграв «бездарный любительский спектакль» обидчики уехали и теперь пытаются обелиться перед нашим дедом, а он и рад верить. У дядюшки сразу же нарисовались «переживания от совести», давление и расстройство, от которых отнюдь не становится легче. в воздухе витает свинцовая тяжесть обиды и несправедливости, а пребывание в останках прошлого окончательно навеяло скуку и желание побыстрее вернуться.
Я постепенно увядаю, блекну, становлюсь все более пресным и скучным для полных жизни окружающих, мне всюду одинаково одиноко и некомфортно. Лето из холодного мечущегося между жаркой испариной дня и хмурой, затянутой тучами сыростью вечера стало окончательно и стабильно жарким, с воздушными оттенками песка и бирюзы и безвоздушными давящими днями. Море пахнет водорослями и йодом, а степь источает тонкий медовый запах донника, пустыри и пыльные улицы желтеют будто из бумаги вырезанными мальвами. Мне неинтересно среди предающихся курортной романтике юношей и девушек, все это оказалось пройденным, так и не будучи пережитым. Мне кажется я вырос из курортных романов. Если в 18 это ярко, с омутом эмоций, ближе к тридцати это начинает приобретать прогорклый привкус пошлости с жалкими попытками разыгрывать начинающие меркнуть моложавость и удаль. Предпочитаю лениво наблюдать за чужими любовными похождениями сквозь непроницаемую броню своих вейфереров и из-за твердого переплета «Американской трагедии», окруженный пожилыми парами и маленькими детьми.
Сегодня с мамой вспоминали ушедших. Впервые за долгое время мысли о семье заставили меня тайком плакать. Это было мое первое столкновение со смертью, когда скончался мой прадед. Все теперь обрывочно сквозь мешанину детских воспоминаний. Тогда это было даже любопытно, ново, какой-то странный животный интерес, что-то необычное, окруженное магией и мистикой.... до тех пор пока могилу не стали медленно засыпать землей, сначала горстями земли, затем щедро лопатами. Страшно, до истерики, паники, крика. Как давно это было, убежало в маленьких черных шортах и босоножках маленькими тощими искусанными комарами ножками детства. Двадцать лет назад, незаметно проскользнувших листками календарей и одинаковой монотонной прилежностью будней. Сейчас я понимаю, что каждый день, бездарно растраченный на лень приближает меня к пустоте. Страшно подумать - кто же будет меня хоронить, наверное это самое страшное в одиночестве и апофеоз его, когда некому тебя вспомнить и заплакать. К сожалению на мое холодное тело не упадет кто-то, проживший со мной до ветхой старости бок о бок, сжимая, давясь слезами, мое остывшее лицо.
Морская гладь, позолоченая искрами солнца у горизонта, перед отъездом оказалось охвачена штормом, дополняя тревожности к моей неожидонной и слишком тяжкой для летнего пекла простуды. Запах водорослей казался теперь таким далеким и сдавленным, проходя через мое воспаленное обоняние. Как ни странно, хотя мне и хотелось попробовать некоторые ароматы в новой атмосфере, на меня напала парфюмерная апатия. Слишком насыщенно окружающая действительность запахами, и чистая от соленой воды и впитавшая йод кожа, выжженная солнцем теперь была бледным полотном, растворившимся в буйстве лета. Я возвращаюсь в Москву с кучей дел, планов и кашлем.
Нет ничего более тоскливого, колкого и задевающего, пробирающего дрожью по позвоночнику и пронзающего в самое сердце, чем вопросы родственников о моих «делах семейных» и женитьбе. Я отмалчиваюсь, смотрю в местами уже прохудившийся и «дышащий» от сырости пол. Все же зря. Не следовало сюда приезжать. Родные мне чужды, никогда не поймут и не примут: старая закалка, семейные ценности, вросшие в мясо до самых костей, не позволят никогда ужиться с моими порочными желаниями. Я всегда останусь пародией на мужчину, сумасшедшим, их позором, который осудят и постараются поскорее забыть, будто меня никогда и не было. Уводя взгляд от их заискивающих глаз, я перевожу разговор на тему работы, но это мало интересно. Снова хочется умереть. Раньше в этом старом ветхом доме, с влажным, тенистым садом можно было спрятаться и забыться, но с возрастом тревожное настроение, поселившееся здесь, когда последние напоминания о счастливом детстве окончательно испустили дух в плесневеющих от морского влажного воздуха комнатах, все чаще настигает меня и вцепляется своими корявыми пальцами.
Юг встретил меня зябкой серой не южной погодой с испариной от мокрой после нескольких дней ливней земли и тяжелым приторным с примесью гнилой плоти запахом лилий около дома. К вечеру нависающие над землей тяжелые ватные комки туч сменились тонким ажуром перистых облаков, сквозь прорези которых то и дело выглядывали уже ослабевшие вечерние солнечные лучи, которые, казалось, были единственным источником тепла в сырой низине, где расположился старый дом.
Дом оказался настолько выстужен за зиму, и сырость окончательно воцарилась в нем, пожирая полы и поражая плесенью низ стен, что даже одеяло не спасало от холода. Оно было таким же влажным, как и слегка спертый воздух унылого помещения, которое в детстве казалось таким светлым и полным солнца. Я кутаюсь в свитер, который первое время был столь же до неприязни влажным, что и одеяло ночью. Морской берег на удивление пуст и практически безмолвен. Кое-где доносятся обрывки разговоров, молочно-белый диск солнце проглядывает сквозь тонкую пелену неба, а шорох воды, нежно ласкающей песок берега и таинственный шепот камыша на подходе к пляжу, создают совершенно медитативное ощущение покоя. Забывшись, сморенный ленивыми послегрозовыми полуденными лучами, я вскоре уснул над книгой. Мне все еще не верится, что я здесь, вдали от московской суеты, месива лиц и голосов, отсутствия сна и депрессии. Хотя подождите, депрессию, я, кажется, брал с собой, аккуратно сложив на дно чемодана. Непременно нужно выбрать вечерок и выгулять ее в свет. В воздухе разливается сладкий аромат степных трав, пекущихся в парящей жаре, на губах соленый привкус йода. Сон.
Шелковица - пыльная ягода из детства с водянистым кисловатым вкусом, синими пальцами, и такими же синими разводами по щекам, испачканной одеждой и стесанными о шершавый ствол коленками. Мне кажется я не ел ее лет с двенадцати и, наверное, почти столько же не взбирался на деревья, ощущая ладонями грубую и царапающую кору ветвей. Здесь шелковицы раньше были повсюду на улицах, вдоль песчаных кривых дорог и таких же песчаных вытоптанных деревенскими ногами тротуаров. Во дворе нашего первого дома, в тенистом палисаднике, облюбованном паучками и гусеницами, росла своя шелковица с огромным, словно у дуба, стволом. Бежишь вдоль побеленных стен, неуютно ежишься при виде обитателей темных щелей и выступов, и вдруг стопы погружаются в мягкую прохладную липкую мякоть осыпавшихся ягод, словно пушистый красный ковер, окрашивая ноги своим душистым соком. Нет больше старого дома, туманны и горьки воспоминания. Кажется, в июле во дворе громко и терпко пахло чайными розами, смешиваясь со сладким чадом от забродивших осыпавшихся абрикосов. Вдоль веранды росла виноградная лоза, скрывая ее окна в своей тенистой зелени, а во дворе над старым круглым столом укрытым клеенчатой скатертью с зелеными узорами рос огромный орех, укрывающий в своей прохладе жаркими днями. Как горько утрачивать связи, разрывать нити к своему прошлому, встречаясь с ним обнаруживать лишь распад, пустоту, пепел сожженных мостов. Каждый раз, возвращаясь сюда, я все сильнее ощщаю себя несчастным.
Иногда кажется, что здесь совершенно не существует времени, один день похож на следующий и к третьему совершенно забываешь, какой это день недели, настолько они одинаковы, их совершенно спокойно можно переставлять местами в дневнике, их можно вполне описать, как один. Я становлюсь чувствительным к температурам. Утреннее злое солнце неприятно саднит плечи, обжигает щеки, а вечерами набегают серые клубки низких туч, и с моря веет холодом.
Семейное воссоединение обернулось крахом, синяками, сломанными очками, потоками словесной грязи и дележкой шкуры неубитого медведя. Словно в лучших традициях детективных драм, в нашу семью затесался червь вседозволенности и жадности, голодный до чужого имущества. Наш дом в одночасье стал чужим, обдавая холодом и горечью несправедливости. Любовница нашего дядюшки, наглого и завистливого неудачника, всю свою убогую жизнь пытающегося примазаться к великим, но ограничивающимся лишь дружбой с «зеленым змеем», втеревшись в доверие и создавая видимость помощи деду, выжила нас из родного дома. Коварные замыслы были ясны и бесхитростны, да и все ее попытки заварить масштабный конфликт были столь же очевидны. «Под маскою овцы таился лев». Увы, мы биты и изгнаны, и теперь я однозначно понимаю, что это наша последняя встреча с прошлым, а попытки объединения семьи бесполезны. Я презираю их и глубоко ненавижу - за неравную любовь нашего деда и его безразличное молчание, за мою мать, летящую от дядиного кулака на край стола, за свои сломленные, но защитившие глаз от сочной гематомы, очки, коггда я защитил, наверное, впервые так неистово свою мать, за всю ту грязь и оскорбления, которые выпали на наш счет от торговой давалки, возжелавшей отхватить кусочек чужой земли, за все прошлые обиды. Но... как бы они ни глумились, как бы ни короновали себя божками своего мелкого райка, их убожество и мелочность, а также пороки давно уже обглодали их жизни. Алкоголь и несдержанность в еде рано или поздно убьют дядюшку, а если не убьют, то глупость оставит его на улице. Он ведь уже успел отписать квартиру и машину на любовницу, не имея альтернатив.
Нас приютили друзья моей юности. Так странно, мы знаем друг-дрга уже восемь лет, сколько было за это время, а сколько всего не было, жизнь, практически не сдвинулась с места с единичными яркими крапинками.
Отыграв «бездарный любительский спектакль» обидчики уехали и теперь пытаются обелиться перед нашим дедом, а он и рад верить. У дядюшки сразу же нарисовались «переживания от совести», давление и расстройство, от которых отнюдь не становится легче. в воздухе витает свинцовая тяжесть обиды и несправедливости, а пребывание в останках прошлого окончательно навеяло скуку и желание побыстрее вернуться.
Я постепенно увядаю, блекну, становлюсь все более пресным и скучным для полных жизни окружающих, мне всюду одинаково одиноко и некомфортно. Лето из холодного мечущегося между жаркой испариной дня и хмурой, затянутой тучами сыростью вечера стало окончательно и стабильно жарким, с воздушными оттенками песка и бирюзы и безвоздушными давящими днями. Море пахнет водорослями и йодом, а степь источает тонкий медовый запах донника, пустыри и пыльные улицы желтеют будто из бумаги вырезанными мальвами. Мне неинтересно среди предающихся курортной романтике юношей и девушек, все это оказалось пройденным, так и не будучи пережитым. Мне кажется я вырос из курортных романов. Если в 18 это ярко, с омутом эмоций, ближе к тридцати это начинает приобретать прогорклый привкус пошлости с жалкими попытками разыгрывать начинающие меркнуть моложавость и удаль. Предпочитаю лениво наблюдать за чужими любовными похождениями сквозь непроницаемую броню своих вейфереров и из-за твердого переплета «Американской трагедии», окруженный пожилыми парами и маленькими детьми.
Сегодня с мамой вспоминали ушедших. Впервые за долгое время мысли о семье заставили меня тайком плакать. Это было мое первое столкновение со смертью, когда скончался мой прадед. Все теперь обрывочно сквозь мешанину детских воспоминаний. Тогда это было даже любопытно, ново, какой-то странный животный интерес, что-то необычное, окруженное магией и мистикой.... до тех пор пока могилу не стали медленно засыпать землей, сначала горстями земли, затем щедро лопатами. Страшно, до истерики, паники, крика. Как давно это было, убежало в маленьких черных шортах и босоножках маленькими тощими искусанными комарами ножками детства. Двадцать лет назад, незаметно проскользнувших листками календарей и одинаковой монотонной прилежностью будней. Сейчас я понимаю, что каждый день, бездарно растраченный на лень приближает меня к пустоте. Страшно подумать - кто же будет меня хоронить, наверное это самое страшное в одиночестве и апофеоз его, когда некому тебя вспомнить и заплакать. К сожалению на мое холодное тело не упадет кто-то, проживший со мной до ветхой старости бок о бок, сжимая, давясь слезами, мое остывшее лицо.
Морская гладь, позолоченая искрами солнца у горизонта, перед отъездом оказалось охвачена штормом, дополняя тревожности к моей неожидонной и слишком тяжкой для летнего пекла простуды. Запах водорослей казался теперь таким далеким и сдавленным, проходя через мое воспаленное обоняние. Как ни странно, хотя мне и хотелось попробовать некоторые ароматы в новой атмосфере, на меня напала парфюмерная апатия. Слишком насыщенно окружающая действительность запахами, и чистая от соленой воды и впитавшая йод кожа, выжженная солнцем теперь была бледным полотном, растворившимся в буйстве лета. Я возвращаюсь в Москву с кучей дел, планов и кашлем.