Говорят, что любой настоящий поэт - шизофреник
но, разумеется, не каждый шизофреник поэт. В принципе шизофрения - всего лишь раздвоение личности, что для любого творческого человека есть норма жизни: путешествия из привычного быта в мир образов и обратно и составляют суть процесса. Главное не забывать вернуться. Но некоторые - как, например, поэт Сергей Чудаков - в этом мире жили, им было некуда возвращаться.
Более успешные и состоявшие коллеги - от Евтушенко и Бродского до Евгения Рейна - ему, наверное, страшно завидовали. Дело в том, что у большинства
"творцов" идет как бы имитация процесса: проснулся, позавтракал, написал стихотворение, вынес мусор, сходил в магазин, вернулся, поправил в стихотворении пару строчек, пообедал, посмотрел по ящику футбол, выпил пива, полчасика покемарил, переписал стихотворение набело, набросал пару новых заготовок, заглянул в соцсети, поужинал, еще хлебнул пивка и уснул под Соловьева, - какие уж тут путешествия в мир образов?
Разумеется, я оглупляю и утрирую. К тому же, если верить Эрнсту Кречмеру, между психическим здоровьем и болезнью различие лишь количественное. То есть, закосить при определенных навыках может практически любой. Многие поэты любят производить впечатление, что они как бы не от мира сего и некоторым это удается.
Сергею Чудакову косить было не нужно, тут наследственность позаботилась: его мать лежала в психушке и вышла оттуда с диагнозом шизофрения. С папой сложнее - он был то ли генерал-майор КГБ, то ли начальник лагеря на Колыме - впрочем, это покруче шизофрении. К тому же судя по фамилии, унаследованной сыном, «чудаков» и в папином роду хватало. Все остальное - мифы, которые и составляют жизнь гениального и непризнанного поэта.
Точно известно, что в 1955 году он вне конкурса, как сын «руководящего работника Дальстроя», был принят на факультет журналистики МГУ. На первом курсе блистал невероятной эрудицией, легкой контактностью, дружелюбием. А вот на втором пошли прогулы, пересдачи, дерзкие выступления на студенческих собраниях. 29 ноября 1956 года он был исключен из университета и с тех пор больше никогда и нигде не учился и не работал.
На пропитание зарабатывал случайными рецензиями. Много писал за других (в том числе именитых авторов), часто просто приворовывал - деньги, вещи, книги в библиотеках и у друзей. Относились ко всему этому поначалу как к простительным шалостям: ведь ярок же, талантлив во всем - в разговорах, в заметках о кино, о театре, в стихах, которые он писал на чем попало - на оберточной бумаге, на уворованных книгах, а то и просто диктовал их по телефону кому-нибудь из благополучных знакомых. Задерживали, отпускали, снова задерживали. В сентябре 1957 года он был направлен на экспертизу в психиатрическую больницу № 1, вышел с диагнозом как у мамы.
Диагноз, кстати, значительно облегчил жизнь. Особенно жизнь сексуальную. Он специализировался на развращении «малолеток» и «мовешек», потоком прибывающих в Москву ради лучшей доли. И себя этим тешил, и деньги зарабатывал, беря по 30 рублей за каждую из барышень, поставляемых им тогдашнему бомонду.
Мог, как хвастался, уболтать любую. За каких-то десять минут пройти весь путь от знакомства до оргазма за палаткой с мороженым.
Да, это был дар. И ведь убалтывал он не только девиц, но и своих знаменитых современников - его называли в числе своих друзей Евтушенко, Эренбург, Бродский, Хуциев, Тарковский, Эфрос.
«В нем горел непрерывный огонь» (П. Палиевский), «Он вообще светился по природе своей, что-то в нем было» (Л. Аннинский).
Тарковский пробовал его на роль Бориски в «Андрее Рублеве» - не случилось, эту роль сыграл Николай Бурляев.
Он мог попасть на любой закрытый кинопросмотр, на любой спектакль в любой модный театр. Водил друзей и возлюбленных в мало кому доступные запасники Третьяковки, где хранился русский авангард. Его даже видели - что совсем уж удивительно! - на посольских приёмах. Конечно, поговаривали и о его связях с органами. Версия слабая - следить за ним могли, но использовать в качестве агента психа, у которого язык как помело - вряд ли.
Стихи свои Чудаков по редакциям не носил, у памятника Маяковскому аплодисменты не срывал, к эпизодическим публикациям относился с полным безразличием.
«Останусь псевдонимщиком и негром // Сожженной пробкой нарисую грим // Просуществую каторжником беглым // От плоти толп ничуть неотделим».
Со временем он превратился из яркого и общительного юноши в некое подобие бомжа - «в страшном пиджаке, карманы бумажками набиты, каким-нибудь кетчупом политый, лохматый, вздыбленный, бешеные глаза". Буквально все отмечают, что запах от него шел жуткий, и выглядел он ужасно: «У Сережи своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место».
Сменился и круг общения. И образ жизни становился все более криминальным: завел из «мовешек», часто опять-таки несовершеннолетних, нечто вроде передвижного борделя, затеялся снимать самодеятельные порнофильмы, участвуя в них не только как продюсер, но вроде бы даже как актер… И раз за разом оказывался в неволе: по пьяному делу, по обвинению в воровстве, по подозрению в организации притона. Обычно дело кончалось не тюрьмой, а психушкой, где пробыл он в общей сложности около десяти лет.
Естественно, что и слухи о нем распространялись самые мрачные, так что И. Бродский уже из Америки на один из них откликнулся стихотворением «На смерть друга» (1973). Но в тот раз пронесло, и Чудаков дожил до перестройки и постперестройки, уже никак, судя по всему, не заметив ни перемен в жизни страны, ни публикаций своих стихов в легальном российском журнале (Наш современник, 1992) и в евтушенковской антологии «Строфы века» (М., 1994).
Умер он в возрасте шестидесяти лет - то ли замерз в чужом подъезде, то ли сердце не выдержало похмелья. Опознание состоялось только постфактум, и то оказалось возможным лишь потому, что отпечатки его пальцев, как неоднократно судимого, наверняка находились в картотеке МВД. Останки покоятся в могиле невостребованных прахов Николо-Архангельского крематория.
Я умышленно избегал цитат из Сергея Чудакова. В качестве иллюстрации они не годятся, в качестве бесспорных доказательств гениальности автора тоже. Не беда, при желании найдете сами: все собрано, издано, в сети есть несколько сайтов, посвященных его творчеству.
Все названные выше люди давно умерли, остался лишь Евгений Рейн. Он благополучно похоронил всех своих учеников, включая нобелевского лауреата. Вот уж кто никогда не был шизофреником, даже по приколу. Быть может, это и помешало ему стать большим поэтом. Сейчас, наверное, жалеет. Но сходить с ума уже поздно - Рейну 86 лет.
Более успешные и состоявшие коллеги - от Евтушенко и Бродского до Евгения Рейна - ему, наверное, страшно завидовали. Дело в том, что у большинства
"творцов" идет как бы имитация процесса: проснулся, позавтракал, написал стихотворение, вынес мусор, сходил в магазин, вернулся, поправил в стихотворении пару строчек, пообедал, посмотрел по ящику футбол, выпил пива, полчасика покемарил, переписал стихотворение набело, набросал пару новых заготовок, заглянул в соцсети, поужинал, еще хлебнул пивка и уснул под Соловьева, - какие уж тут путешествия в мир образов?
Разумеется, я оглупляю и утрирую. К тому же, если верить Эрнсту Кречмеру, между психическим здоровьем и болезнью различие лишь количественное. То есть, закосить при определенных навыках может практически любой. Многие поэты любят производить впечатление, что они как бы не от мира сего и некоторым это удается.
Сергею Чудакову косить было не нужно, тут наследственность позаботилась: его мать лежала в психушке и вышла оттуда с диагнозом шизофрения. С папой сложнее - он был то ли генерал-майор КГБ, то ли начальник лагеря на Колыме - впрочем, это покруче шизофрении. К тому же судя по фамилии, унаследованной сыном, «чудаков» и в папином роду хватало. Все остальное - мифы, которые и составляют жизнь гениального и непризнанного поэта.
Точно известно, что в 1955 году он вне конкурса, как сын «руководящего работника Дальстроя», был принят на факультет журналистики МГУ. На первом курсе блистал невероятной эрудицией, легкой контактностью, дружелюбием. А вот на втором пошли прогулы, пересдачи, дерзкие выступления на студенческих собраниях. 29 ноября 1956 года он был исключен из университета и с тех пор больше никогда и нигде не учился и не работал.
На пропитание зарабатывал случайными рецензиями. Много писал за других (в том числе именитых авторов), часто просто приворовывал - деньги, вещи, книги в библиотеках и у друзей. Относились ко всему этому поначалу как к простительным шалостям: ведь ярок же, талантлив во всем - в разговорах, в заметках о кино, о театре, в стихах, которые он писал на чем попало - на оберточной бумаге, на уворованных книгах, а то и просто диктовал их по телефону кому-нибудь из благополучных знакомых. Задерживали, отпускали, снова задерживали. В сентябре 1957 года он был направлен на экспертизу в психиатрическую больницу № 1, вышел с диагнозом как у мамы.
Диагноз, кстати, значительно облегчил жизнь. Особенно жизнь сексуальную. Он специализировался на развращении «малолеток» и «мовешек», потоком прибывающих в Москву ради лучшей доли. И себя этим тешил, и деньги зарабатывал, беря по 30 рублей за каждую из барышень, поставляемых им тогдашнему бомонду.
Мог, как хвастался, уболтать любую. За каких-то десять минут пройти весь путь от знакомства до оргазма за палаткой с мороженым.
Да, это был дар. И ведь убалтывал он не только девиц, но и своих знаменитых современников - его называли в числе своих друзей Евтушенко, Эренбург, Бродский, Хуциев, Тарковский, Эфрос.
«В нем горел непрерывный огонь» (П. Палиевский), «Он вообще светился по природе своей, что-то в нем было» (Л. Аннинский).
Тарковский пробовал его на роль Бориски в «Андрее Рублеве» - не случилось, эту роль сыграл Николай Бурляев.
Он мог попасть на любой закрытый кинопросмотр, на любой спектакль в любой модный театр. Водил друзей и возлюбленных в мало кому доступные запасники Третьяковки, где хранился русский авангард. Его даже видели - что совсем уж удивительно! - на посольских приёмах. Конечно, поговаривали и о его связях с органами. Версия слабая - следить за ним могли, но использовать в качестве агента психа, у которого язык как помело - вряд ли.
Стихи свои Чудаков по редакциям не носил, у памятника Маяковскому аплодисменты не срывал, к эпизодическим публикациям относился с полным безразличием.
«Останусь псевдонимщиком и негром // Сожженной пробкой нарисую грим // Просуществую каторжником беглым // От плоти толп ничуть неотделим».
Со временем он превратился из яркого и общительного юноши в некое подобие бомжа - «в страшном пиджаке, карманы бумажками набиты, каким-нибудь кетчупом политый, лохматый, вздыбленный, бешеные глаза". Буквально все отмечают, что запах от него шел жуткий, и выглядел он ужасно: «У Сережи своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место».
Сменился и круг общения. И образ жизни становился все более криминальным: завел из «мовешек», часто опять-таки несовершеннолетних, нечто вроде передвижного борделя, затеялся снимать самодеятельные порнофильмы, участвуя в них не только как продюсер, но вроде бы даже как актер… И раз за разом оказывался в неволе: по пьяному делу, по обвинению в воровстве, по подозрению в организации притона. Обычно дело кончалось не тюрьмой, а психушкой, где пробыл он в общей сложности около десяти лет.
Естественно, что и слухи о нем распространялись самые мрачные, так что И. Бродский уже из Америки на один из них откликнулся стихотворением «На смерть друга» (1973). Но в тот раз пронесло, и Чудаков дожил до перестройки и постперестройки, уже никак, судя по всему, не заметив ни перемен в жизни страны, ни публикаций своих стихов в легальном российском журнале (Наш современник, 1992) и в евтушенковской антологии «Строфы века» (М., 1994).
Умер он в возрасте шестидесяти лет - то ли замерз в чужом подъезде, то ли сердце не выдержало похмелья. Опознание состоялось только постфактум, и то оказалось возможным лишь потому, что отпечатки его пальцев, как неоднократно судимого, наверняка находились в картотеке МВД. Останки покоятся в могиле невостребованных прахов Николо-Архангельского крематория.
Я умышленно избегал цитат из Сергея Чудакова. В качестве иллюстрации они не годятся, в качестве бесспорных доказательств гениальности автора тоже. Не беда, при желании найдете сами: все собрано, издано, в сети есть несколько сайтов, посвященных его творчеству.
Все названные выше люди давно умерли, остался лишь Евгений Рейн. Он благополучно похоронил всех своих учеников, включая нобелевского лауреата. Вот уж кто никогда не был шизофреником, даже по приколу. Быть может, это и помешало ему стать большим поэтом. Сейчас, наверное, жалеет. Но сходить с ума уже поздно - Рейну 86 лет.