Автобиография И.А.Теодоровича.
Теодорович, Иван Адольфович [1877-1937]. Я родился в 1875 г. в г.Смоленске в польской семье, в которой жили очень богатые повстанческие традиции. Дед мой, Степан Иванович Теодорович, играл активную роль в восстании 1831 г.: о нем много и охотно рассказывал нам, своим внукам.
В восстании 1863 г. участвовали как мой отец, так и два брата моей матери, Антоний и Лев Шпигановичи. Антоний был сослан в Сибирь, а Лев - на Кавказ. Мать моя была горячей националисткой, обожала Мицкевича, и с ее слов я еще в раннем детстве знал наизусть почти всего "Пана Тадеуша", это евангелие польской националистической скорби.
Я научился ненавидеть русский царизм, его чиновников и военщину, но все же из меня не вышло польского патриота. Причиной тому были след. обстоятельства. Когда мне было лет 5 отроду, отец мой, крупный железнодорожный служащий, сошелся с другой женщиной и покинул семью в шесть человек детей (я был предпоследним).
Мать моя, гордая полька, отказалась принимать какую бы то ни было помощь от отца, и наша семья очутилась в сетях крайней нищеты. Многие годы мы жили на бюджет в 15-20 рублей в месяц, которые зарабатывала мать шитьем и стиркой белья.
Мы поселились в одной комнате на отдаленнейшей окраине г.Смоленска. Грязные переулки, обомшелые, покосившиеся лачуги, заселенные самой подлинной городской беднотой - вот где протекло мое детство вплоть до окончания гимназии.
Я был очень живым, подвижным и впечатлительным ребенком и очень скоро сблизился и сдружился с обитателями Рыбацкой улицы и Тыртова пер. Уличные ребята стали моими лучшими друзьями, а их отцы, ремесленники и рабочие кожевенных заводов и махорочных фабрик - непререкаемыми для меня авторитетами.
Полусознательно я сравнивал этих бедняков с другим обществом, именно польско-шляхетским, отдельные члены которого продолжали знакомство с моей матерью. Сравнение выходило не в пользу последних. Разумеется, все это предопределило мой позднейший жизненный путь. Когда я поступил в гимназию, я остался верен своей улице и не сближался с детьми губернских верхов, учившимися вместе со мною.
Вскоре под свои непосредственные житейские впечатления и переживания я подвел некоторый теоретический фундамент. Моими товарищами по гимназии были братья Клестовы, тоже члены нашей уличной компании (один из них известный партийный работник Н.С.Ангарский-Клестов).
Их отец имел книжный магазин и библиотеку для чтения, а в квартире у себя, в особой комнате, он хранил огромное количество каких-то книг, которых, как мы слышали от него, нельзя было держать в библиотеке. Я был в четвертом или пятом классе, когда мы отдали себе отчет в том, какое сокровище представляли собой таинственные книги.
Это были полные комплекты "Отеч. Записок", "Соврем.", "Русск. Слова", "Дела", "Слова" и т.д. С юношеской яростью набросился я на эти книги. К окончанию гимназии я уже достаточно хорошо знал Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Шелгунова, Зайцева, Русанова, Валентинова, И.Кольцова и др.
Из их литературного наследства я сделал один очень определенный вывод: надо жить и работать только для тех, кого я узнал и полюбил на своей "улице".
Правда их жизни в моих глазах была теперь подтверждена авторитетами науки и публицистики. Стенографический отчет о деле первого марта ознакомил меня впервые с тем, как работали и боролись. Словом, уже в последних классах гимназии я почувствовал ясно, что мой грядущий путь-это путь "профессионального революционера".
Так синтезировались в душе подростка влияние повстанческой традиции, сближение с городской беднотой и воздействие революционной литературы 60-х - 70-х гг. На этой почве разразился мой первый жизненный удар: увольнение из смоленской гимназии. Во время экзаменов на аттестат зрелости в выпускном сочинении по русскому языку я обнаружил знакомство с дарвинизмом и социализмом.
Это всполошило педагогический совет, и последний решил: аттестата зрелости не давать и из гимназии исключить. Но так как я учился очень хорошо, то добавили, что не будут ставить препятствий к переводу в другую гимназию.
Мне удалось это сделать и, потеряв год, я поступил в московский университет в 1894 г. на естественный факультет. К этому времени относится мое первое знакомство с нелегальной марксистской литературой.
Я уже раньше знал Лассаля и Маркса по Зиберу по его полемике с Чичериным, но решающее значение для моего мировоззрения сыграли "Наши разногласия" Плеханова, которые были случайно добыты гимназическим кружком от одного бывшего народовольца, проживавшего в Смоленске (Шамовского).
Эта книга ответила на вопрос, который так мучительно вставал передо мною: чем объяснить крах и разложение народничества? Дело в том, что у меня завязались связи с некоторыми бывшими участниками народовольческих кружков в Смоленске. Они производили удручающее впечатление: стали форменными "обывателями", грызшимися между собою и избегавшими какого-либо живого дела, к которому так рвется молодость.
Чувствовалось, говоря словами Герцена, что они исповедуют "религию, из которой бог выехал, а церковная утварь осталась". Под влиянием блестящей работы Плеханова я "самоопределился", еще точнее: я увидел выход в том, чтоб остаться "профессиональным революционером", но на почве истинно-революционного и в то же время глубоко-реалистического марксистского учения.
Так я отмежевался от народничества, но те же "Наши разногласия" дали мне возможность отмежеваться и от так называемого "легального марксизма". Как раз в это время последнее течение стало очень заметным. Вскоре вышла известная книга П.Струве.
Мода на марксизм стала почти повальной. Но чувствовалось, что для одних это дело всей их жизни, для других - скоропреходящая игра. Отличить тех и других было не трудно. Стоило только предложить от слов перейти к делу. А дело было одно - это перенесение марксистской проповеди в низы.
В университет я приехал уже сложившимся марксистом, поскольку это было доступно моему юному возрасту (18 л.). Год был бурный. В октябре умер Александр III. Радикальное студенчество не стало носить по нем траура, подумывало об отказе от присяги Николаю II.
Профессор Ключевский, сказавший в Историческом обществе надгробный панегирик в "бозе почившему", был освистан на первой же лекции. Разумеется, я угодил в "число драки" и был выслан на родину. Впрочем меня вскоре вернули, но я попал на заметку в Охранном отделении, и впоследствии меня часто арестовывали при тех или иных студенческих историях, хотя бы я в них и не участвовал.
В первый же свой студенческий год я познакомился с рядом марксистов и уже с весны 1895 г. был привлекаем к работе в периферии по технической части (первое выполненное мною задание состояло в покупке по аптекам глицерину для гектографа). С тех пор, в течение тридцати лет, я никогда не покидал рядов нашей партии, все время принадлежа к тому крылу ее, которое получило в истории название "большевистского".
Оформление такой моей позиции началось как-раз с 1895 года. Летом этого года мне попал в руки сборник "Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития". Из ряда авторов этого сборника я выделил одного - К.Тулина (впоследствии я узнал, что это был В.И.Ульянов).
Его статья - "Экономическое содержание народничества и критика его в книге г.Струве", - как раз оказалась тем произведением, в котором я нуждался для ясного и глубокого теоретического ответа на все сомнения, какие еще у меня оставались.
Тонкое развенчание "легального марксизма", чеканное отмежевание от эпигонов народничества и вместе с тем признание "лучших сторон старого русского народничества, к которым в некоторых отношениях примыкает марксизм" (стр. 2 сборника, II т.) - это было как-раз то, к чему ощупью и не совсем отчетливо склонялся я сам.
С этой поры "Тулин" стал моим светочем, учителем, авторитетом. Я зорко следил за его работами, познакомился с его биографией и с участью его брата А.И.Ульянова и в общем и целом разделял все его взгляды.
Моя партийная работа протекала, в перерыв с неизбежными арестами и высылками на родину, в Москве и Смоленске, где я сорганизовал небольшой кружок рабочих на катушечной фабрике. Если не ошибаюсь, это был первый рабочий кружок в Смоленске.
В Москве я работал в подпольных кружках с целым рядом лиц; в числе моих товарищей по работе были В.В.Боровский, В.В.Дмитриев (известный статистик), Н.Н. и Вл.Н Розановы (последний впоследствии очень видный меньшевик), Н.М.Петровский (умер членом коллегии НКЗ в 1918 г.), В.С.Бобровский, Шомет, Кириллов, Блинов, ветеринарный врач Никитин и многие другие.
Эти кружки были, в сущности, предисторией партийной работы в Москве. В эти годы я перевел на русский язык Туна и "Коммунист. Манифест" Маркса. Н.С.Ангарский и его брат В.С.Клестов издали их на гектографе и мимеографе. По окончании университета в 1900 г. я целиком перешел на положение профессионального революционера.
В 1900 г. я был избран в члены моск. комит. РСДРП, работая в нем с покойным Бауманом, Хинчуком, Н.Л.Мещеряковым, с очень ярым впоследствии меньшевиком-ликвидатором С.Л.Вайнштейном-Звездиным, с В.В.Гурвич-Кожевниковой, Г.И.Окуловой и др. Нечего добавлять, что я это время я был сторонником "Искры", поддерживая живейшие отношения путем переписки с редакцией этой газеты.
В начале 1902 г. моск. комитет официально признал "Искру" своим центр органом. Я руководил рабочими кружками: в моем ведении была коллегия пропагандистов и агитаторов. В ноябре 1902 г. произошел наш провал, причиненный провокаторами Гузеевым и Глебовым. Для меня последовали длительное предварительное заключение в Таганке и высылка в Якутскую область на 6 лет.
Подробности раскола РСДРП на съезде 1903 г. стали мне известны уже в Якутске. Не колеблясь, я стал на сторону большевиков. В Якутской обл. в это время шли очень значительные волнения среди политических ссыльных на почве их нежелания подчиниться знаменитым циркулярам гр. Кутайсова.
Колония города Олекминска, где я жил, избрала меня "диктатором", т.-е. главой вооруженного чем попало отряда, созданного на случай сопротивления властям при их попытке заставить нас подчиниться приказам генерал-губернатора. Обе стороны явно чувствовали близость революции: это нас окрыляло, а у властей парализовало энергию. Победа оказалась на нашей стороне, и циркуляры Кутайсова были фактически отменены.
Летом 1905 г. я бежал из Якутской обл. и, прибыв в Женеву, имел возможность лично познакомиться и сблизиться с В.И.Лениным. К тому, что я знал о Ленине, как теоретике и вожде большев. течения в РСДРП, прибавилось для меня обаяние его, как человека - живого, остроумного, сердечного и чуткого.
Я написал несколько статей в центр, орган нашей фракции "Пролетарий", Ленину они понравились, и он предложил мне войти в состав редакционной коллегии. Тогда в ней работали, кроме него, еще В.В.Боровский ("Шварц") и М.С.Ольминский-Александров.
Владимир Ильич частенько (также и впоследствии) корил меня за то, что я мало пишу, но меня тянуло к практической, к организаторской работе в партии. Поэтому, когда мы вернулись в октябре 1905 г. в Петербург, я с головой окунулся именно в практическую деятельность.
Я был избран ответственным организатором василеостровского районного комитета партии и вскоре затем членом Петербург. комитета и состоял в нем до мая 1907 г., принимая самое близкое участие во всех революционных событиях того времени. Мои воспоминания о некоторых из этих событий напечатаны в 27 и 30 №№ "Пролет. революции".
На выборах во 2-ю Госуд. Думу партия проводила меня в нее по городской курии, но мы не имели успеха. Петерб. партийной работой практически руководила в то время так называемая исполнит. комиссия петерб. комитета, состоявшая из 5 человек; в нее входили: проф. Н.А.Рожков ("Вячеслав"), И.П.Гольденберг ("Мешковский"), И.Ф.Дубровинский ("Иннокентий"), Зиновьев ("Григорий") и я ("Платон").
Мы были счастливы в работе. Еще в 1905 г. петербургская организация на половину состояла из меньшевиков, а уже при выборах (в апреле 1907 г.) на Лондонский съезд мы получили 2/3 мандатов, а меньшевики только 1/3. Съезд поставил нам это в плюс, и вся наша пятерка была избрана в центр. комитет (от большевистской фракции). Я тоже был делегатом на Лондонском съезде, как годом раньше на Стокгольмском.
На выборах в 3-ю Госуд. Думу партия опять выдвинула мою кандидатуру (вместе с кандидатурой Н.Д.Соколова, впоследствии отошедшего от большевиков, автора "Приказа N-1" в 1917 г.). И на этот раз выборы были для партии неуспешны. В феврале 1908 года я был командирован ЦК для объезда и инструктирования наших организаций на Урале.
Вскоре же я был провален каким-то провокатором и ровно на 9 лет вышел из строя (предварительное заключение, ссылка на каторжные работы, поселение в нижнеудинском у.).
В середине марта 1917 г. я прибыл в Петербург в качестве делегата от красноярского совдепа на Всероссийское совещание советов. Я остался в Петербурге и вошел снова в ЦК партии, состоя в нем до конца апреля 1917 г.
Затем я был переброшен на муниципальную работу и до Октябрьской революции занимал должность сперва товарища председателя петербургской городской думы, а затем члена управы и члена особого по продовольствию присутствия.
После 25 октября я занял в первом кабинете Ленина пост народного комиссара продовольствия, но оставался на нем до конца декабря 1917 г. Здоровье мое, в конец расшатанное каторгой, ссылкой и адски-трудной работой в течение 1917 г. в петербургских условиях, заставило меня по требованию врачей уехать в Сибирь для отдыха и лечения на несколько месяцев. Но чехословацкий бунт отрезал меня от России.
В 1919 г. я бежал в партизанские отряды северо-канского фронта, боровшиеся против Колчака, и работал в них в качестве литератора, лектора, агитатора. В 1920 г., по вызову Ленина, вернулся в Москву и был назначен сперва членом коллегии Наркомзема, а в 1922 г. заместителем наркома в том же ведомстве.
В этой должности состою и по сию пору. За это время написал ряд брошюр, журнальных и газетных статей по вопросам с.-х. и аграрной политики, выступал по поручению партии по тем же вопросам с докладами на съездах советов, Коминтерна и Крестинтерна.
За почти 30-летнюю совместную работу с Лениным я помню только три случая, когда я не соглашался с ним. Разумеется, я упоминаю об этом не в целях своей личной характеристики, а исключительно для того, чтобы напомнить, как, преодолевая возникавшие разногласия, Ленин вел нашу партию к ее всем известной монолитности.
Первое разногласие возникло в 1906 г. по вопросу, выбирать ли в 2-ю Госуд. Думу по чистому с.-д. списку или в блоке с эсерами и трудовиками (левый блок). Ленин стоял за последнее решение, я был в числе тех, кто признавал правильность первого. О втором разногласии - по проблеме о роли крестьянства в эпоху после разгрома первой революции - я подробно рассказываю в № 28 "Пролет. Революции".
И, наконец, последнее разногласие касалось вопроса, должна ли была наша партия начать с "военного коммунизма" или можно было отправляться от того, что в 1921 г. получило название "новой экономической политики".
Я держался в 1917 г последнего мнения, но очень скоро убедился в том, что прав был Ленин, который отнюдь не идеализируя методов военного коммунизма, ясно видел его неизбежность в условиях ужасающей разрухи, вызванной империалист. войною в условиях отчаянного сопротивления зксплогтаторских классов.
Такова моя жизнь, жизнь профессией революционера, жизнь рядового ленинской когорты. И в практической работе и в литературной деятельности я служил одной цели - пропаганде идей великого революционера, моего учителя. И если чем я горжусь, так только тем, что одним из первых я почувствовал гений Ленина и стал под развернутое им знамя.
[В 1928-1930 годах избирался генеральным секретарем Крестьянского интернационала. В 1929-1935 годах был редактором издательства Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев и журнала "Каторга и ссылка". Расстрелян в 1937 году.]
В восстании 1863 г. участвовали как мой отец, так и два брата моей матери, Антоний и Лев Шпигановичи. Антоний был сослан в Сибирь, а Лев - на Кавказ. Мать моя была горячей националисткой, обожала Мицкевича, и с ее слов я еще в раннем детстве знал наизусть почти всего "Пана Тадеуша", это евангелие польской националистической скорби.
Я научился ненавидеть русский царизм, его чиновников и военщину, но все же из меня не вышло польского патриота. Причиной тому были след. обстоятельства. Когда мне было лет 5 отроду, отец мой, крупный железнодорожный служащий, сошелся с другой женщиной и покинул семью в шесть человек детей (я был предпоследним).
Мать моя, гордая полька, отказалась принимать какую бы то ни было помощь от отца, и наша семья очутилась в сетях крайней нищеты. Многие годы мы жили на бюджет в 15-20 рублей в месяц, которые зарабатывала мать шитьем и стиркой белья.
Мы поселились в одной комнате на отдаленнейшей окраине г.Смоленска. Грязные переулки, обомшелые, покосившиеся лачуги, заселенные самой подлинной городской беднотой - вот где протекло мое детство вплоть до окончания гимназии.
Я был очень живым, подвижным и впечатлительным ребенком и очень скоро сблизился и сдружился с обитателями Рыбацкой улицы и Тыртова пер. Уличные ребята стали моими лучшими друзьями, а их отцы, ремесленники и рабочие кожевенных заводов и махорочных фабрик - непререкаемыми для меня авторитетами.
Полусознательно я сравнивал этих бедняков с другим обществом, именно польско-шляхетским, отдельные члены которого продолжали знакомство с моей матерью. Сравнение выходило не в пользу последних. Разумеется, все это предопределило мой позднейший жизненный путь. Когда я поступил в гимназию, я остался верен своей улице и не сближался с детьми губернских верхов, учившимися вместе со мною.
Вскоре под свои непосредственные житейские впечатления и переживания я подвел некоторый теоретический фундамент. Моими товарищами по гимназии были братья Клестовы, тоже члены нашей уличной компании (один из них известный партийный работник Н.С.Ангарский-Клестов).
Их отец имел книжный магазин и библиотеку для чтения, а в квартире у себя, в особой комнате, он хранил огромное количество каких-то книг, которых, как мы слышали от него, нельзя было держать в библиотеке. Я был в четвертом или пятом классе, когда мы отдали себе отчет в том, какое сокровище представляли собой таинственные книги.
Это были полные комплекты "Отеч. Записок", "Соврем.", "Русск. Слова", "Дела", "Слова" и т.д. С юношеской яростью набросился я на эти книги. К окончанию гимназии я уже достаточно хорошо знал Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Шелгунова, Зайцева, Русанова, Валентинова, И.Кольцова и др.
Из их литературного наследства я сделал один очень определенный вывод: надо жить и работать только для тех, кого я узнал и полюбил на своей "улице".
Правда их жизни в моих глазах была теперь подтверждена авторитетами науки и публицистики. Стенографический отчет о деле первого марта ознакомил меня впервые с тем, как работали и боролись. Словом, уже в последних классах гимназии я почувствовал ясно, что мой грядущий путь-это путь "профессионального революционера".
Так синтезировались в душе подростка влияние повстанческой традиции, сближение с городской беднотой и воздействие революционной литературы 60-х - 70-х гг. На этой почве разразился мой первый жизненный удар: увольнение из смоленской гимназии. Во время экзаменов на аттестат зрелости в выпускном сочинении по русскому языку я обнаружил знакомство с дарвинизмом и социализмом.
Это всполошило педагогический совет, и последний решил: аттестата зрелости не давать и из гимназии исключить. Но так как я учился очень хорошо, то добавили, что не будут ставить препятствий к переводу в другую гимназию.
Мне удалось это сделать и, потеряв год, я поступил в московский университет в 1894 г. на естественный факультет. К этому времени относится мое первое знакомство с нелегальной марксистской литературой.
Я уже раньше знал Лассаля и Маркса по Зиберу по его полемике с Чичериным, но решающее значение для моего мировоззрения сыграли "Наши разногласия" Плеханова, которые были случайно добыты гимназическим кружком от одного бывшего народовольца, проживавшего в Смоленске (Шамовского).
Эта книга ответила на вопрос, который так мучительно вставал передо мною: чем объяснить крах и разложение народничества? Дело в том, что у меня завязались связи с некоторыми бывшими участниками народовольческих кружков в Смоленске. Они производили удручающее впечатление: стали форменными "обывателями", грызшимися между собою и избегавшими какого-либо живого дела, к которому так рвется молодость.
Чувствовалось, говоря словами Герцена, что они исповедуют "религию, из которой бог выехал, а церковная утварь осталась". Под влиянием блестящей работы Плеханова я "самоопределился", еще точнее: я увидел выход в том, чтоб остаться "профессиональным революционером", но на почве истинно-революционного и в то же время глубоко-реалистического марксистского учения.
Так я отмежевался от народничества, но те же "Наши разногласия" дали мне возможность отмежеваться и от так называемого "легального марксизма". Как раз в это время последнее течение стало очень заметным. Вскоре вышла известная книга П.Струве.
Мода на марксизм стала почти повальной. Но чувствовалось, что для одних это дело всей их жизни, для других - скоропреходящая игра. Отличить тех и других было не трудно. Стоило только предложить от слов перейти к делу. А дело было одно - это перенесение марксистской проповеди в низы.
В университет я приехал уже сложившимся марксистом, поскольку это было доступно моему юному возрасту (18 л.). Год был бурный. В октябре умер Александр III. Радикальное студенчество не стало носить по нем траура, подумывало об отказе от присяги Николаю II.
Профессор Ключевский, сказавший в Историческом обществе надгробный панегирик в "бозе почившему", был освистан на первой же лекции. Разумеется, я угодил в "число драки" и был выслан на родину. Впрочем меня вскоре вернули, но я попал на заметку в Охранном отделении, и впоследствии меня часто арестовывали при тех или иных студенческих историях, хотя бы я в них и не участвовал.
В первый же свой студенческий год я познакомился с рядом марксистов и уже с весны 1895 г. был привлекаем к работе в периферии по технической части (первое выполненное мною задание состояло в покупке по аптекам глицерину для гектографа). С тех пор, в течение тридцати лет, я никогда не покидал рядов нашей партии, все время принадлежа к тому крылу ее, которое получило в истории название "большевистского".
Оформление такой моей позиции началось как-раз с 1895 года. Летом этого года мне попал в руки сборник "Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития". Из ряда авторов этого сборника я выделил одного - К.Тулина (впоследствии я узнал, что это был В.И.Ульянов).
Его статья - "Экономическое содержание народничества и критика его в книге г.Струве", - как раз оказалась тем произведением, в котором я нуждался для ясного и глубокого теоретического ответа на все сомнения, какие еще у меня оставались.
Тонкое развенчание "легального марксизма", чеканное отмежевание от эпигонов народничества и вместе с тем признание "лучших сторон старого русского народничества, к которым в некоторых отношениях примыкает марксизм" (стр. 2 сборника, II т.) - это было как-раз то, к чему ощупью и не совсем отчетливо склонялся я сам.
С этой поры "Тулин" стал моим светочем, учителем, авторитетом. Я зорко следил за его работами, познакомился с его биографией и с участью его брата А.И.Ульянова и в общем и целом разделял все его взгляды.
Моя партийная работа протекала, в перерыв с неизбежными арестами и высылками на родину, в Москве и Смоленске, где я сорганизовал небольшой кружок рабочих на катушечной фабрике. Если не ошибаюсь, это был первый рабочий кружок в Смоленске.
В Москве я работал в подпольных кружках с целым рядом лиц; в числе моих товарищей по работе были В.В.Боровский, В.В.Дмитриев (известный статистик), Н.Н. и Вл.Н Розановы (последний впоследствии очень видный меньшевик), Н.М.Петровский (умер членом коллегии НКЗ в 1918 г.), В.С.Бобровский, Шомет, Кириллов, Блинов, ветеринарный врач Никитин и многие другие.
Эти кружки были, в сущности, предисторией партийной работы в Москве. В эти годы я перевел на русский язык Туна и "Коммунист. Манифест" Маркса. Н.С.Ангарский и его брат В.С.Клестов издали их на гектографе и мимеографе. По окончании университета в 1900 г. я целиком перешел на положение профессионального революционера.
В 1900 г. я был избран в члены моск. комит. РСДРП, работая в нем с покойным Бауманом, Хинчуком, Н.Л.Мещеряковым, с очень ярым впоследствии меньшевиком-ликвидатором С.Л.Вайнштейном-Звездиным, с В.В.Гурвич-Кожевниковой, Г.И.Окуловой и др. Нечего добавлять, что я это время я был сторонником "Искры", поддерживая живейшие отношения путем переписки с редакцией этой газеты.
В начале 1902 г. моск. комитет официально признал "Искру" своим центр органом. Я руководил рабочими кружками: в моем ведении была коллегия пропагандистов и агитаторов. В ноябре 1902 г. произошел наш провал, причиненный провокаторами Гузеевым и Глебовым. Для меня последовали длительное предварительное заключение в Таганке и высылка в Якутскую область на 6 лет.
Подробности раскола РСДРП на съезде 1903 г. стали мне известны уже в Якутске. Не колеблясь, я стал на сторону большевиков. В Якутской обл. в это время шли очень значительные волнения среди политических ссыльных на почве их нежелания подчиниться знаменитым циркулярам гр. Кутайсова.
Колония города Олекминска, где я жил, избрала меня "диктатором", т.-е. главой вооруженного чем попало отряда, созданного на случай сопротивления властям при их попытке заставить нас подчиниться приказам генерал-губернатора. Обе стороны явно чувствовали близость революции: это нас окрыляло, а у властей парализовало энергию. Победа оказалась на нашей стороне, и циркуляры Кутайсова были фактически отменены.
Летом 1905 г. я бежал из Якутской обл. и, прибыв в Женеву, имел возможность лично познакомиться и сблизиться с В.И.Лениным. К тому, что я знал о Ленине, как теоретике и вожде большев. течения в РСДРП, прибавилось для меня обаяние его, как человека - живого, остроумного, сердечного и чуткого.
Я написал несколько статей в центр, орган нашей фракции "Пролетарий", Ленину они понравились, и он предложил мне войти в состав редакционной коллегии. Тогда в ней работали, кроме него, еще В.В.Боровский ("Шварц") и М.С.Ольминский-Александров.
Владимир Ильич частенько (также и впоследствии) корил меня за то, что я мало пишу, но меня тянуло к практической, к организаторской работе в партии. Поэтому, когда мы вернулись в октябре 1905 г. в Петербург, я с головой окунулся именно в практическую деятельность.
Я был избран ответственным организатором василеостровского районного комитета партии и вскоре затем членом Петербург. комитета и состоял в нем до мая 1907 г., принимая самое близкое участие во всех революционных событиях того времени. Мои воспоминания о некоторых из этих событий напечатаны в 27 и 30 №№ "Пролет. революции".
На выборах во 2-ю Госуд. Думу партия проводила меня в нее по городской курии, но мы не имели успеха. Петерб. партийной работой практически руководила в то время так называемая исполнит. комиссия петерб. комитета, состоявшая из 5 человек; в нее входили: проф. Н.А.Рожков ("Вячеслав"), И.П.Гольденберг ("Мешковский"), И.Ф.Дубровинский ("Иннокентий"), Зиновьев ("Григорий") и я ("Платон").
Мы были счастливы в работе. Еще в 1905 г. петербургская организация на половину состояла из меньшевиков, а уже при выборах (в апреле 1907 г.) на Лондонский съезд мы получили 2/3 мандатов, а меньшевики только 1/3. Съезд поставил нам это в плюс, и вся наша пятерка была избрана в центр. комитет (от большевистской фракции). Я тоже был делегатом на Лондонском съезде, как годом раньше на Стокгольмском.
На выборах в 3-ю Госуд. Думу партия опять выдвинула мою кандидатуру (вместе с кандидатурой Н.Д.Соколова, впоследствии отошедшего от большевиков, автора "Приказа N-1" в 1917 г.). И на этот раз выборы были для партии неуспешны. В феврале 1908 года я был командирован ЦК для объезда и инструктирования наших организаций на Урале.
Вскоре же я был провален каким-то провокатором и ровно на 9 лет вышел из строя (предварительное заключение, ссылка на каторжные работы, поселение в нижнеудинском у.).
В середине марта 1917 г. я прибыл в Петербург в качестве делегата от красноярского совдепа на Всероссийское совещание советов. Я остался в Петербурге и вошел снова в ЦК партии, состоя в нем до конца апреля 1917 г.
Затем я был переброшен на муниципальную работу и до Октябрьской революции занимал должность сперва товарища председателя петербургской городской думы, а затем члена управы и члена особого по продовольствию присутствия.
После 25 октября я занял в первом кабинете Ленина пост народного комиссара продовольствия, но оставался на нем до конца декабря 1917 г. Здоровье мое, в конец расшатанное каторгой, ссылкой и адски-трудной работой в течение 1917 г. в петербургских условиях, заставило меня по требованию врачей уехать в Сибирь для отдыха и лечения на несколько месяцев. Но чехословацкий бунт отрезал меня от России.
В 1919 г. я бежал в партизанские отряды северо-канского фронта, боровшиеся против Колчака, и работал в них в качестве литератора, лектора, агитатора. В 1920 г., по вызову Ленина, вернулся в Москву и был назначен сперва членом коллегии Наркомзема, а в 1922 г. заместителем наркома в том же ведомстве.
В этой должности состою и по сию пору. За это время написал ряд брошюр, журнальных и газетных статей по вопросам с.-х. и аграрной политики, выступал по поручению партии по тем же вопросам с докладами на съездах советов, Коминтерна и Крестинтерна.
За почти 30-летнюю совместную работу с Лениным я помню только три случая, когда я не соглашался с ним. Разумеется, я упоминаю об этом не в целях своей личной характеристики, а исключительно для того, чтобы напомнить, как, преодолевая возникавшие разногласия, Ленин вел нашу партию к ее всем известной монолитности.
Первое разногласие возникло в 1906 г. по вопросу, выбирать ли в 2-ю Госуд. Думу по чистому с.-д. списку или в блоке с эсерами и трудовиками (левый блок). Ленин стоял за последнее решение, я был в числе тех, кто признавал правильность первого. О втором разногласии - по проблеме о роли крестьянства в эпоху после разгрома первой революции - я подробно рассказываю в № 28 "Пролет. Революции".
И, наконец, последнее разногласие касалось вопроса, должна ли была наша партия начать с "военного коммунизма" или можно было отправляться от того, что в 1921 г. получило название "новой экономической политики".
Я держался в 1917 г последнего мнения, но очень скоро убедился в том, что прав был Ленин, который отнюдь не идеализируя методов военного коммунизма, ясно видел его неизбежность в условиях ужасающей разрухи, вызванной империалист. войною в условиях отчаянного сопротивления зксплогтаторских классов.
Такова моя жизнь, жизнь профессией революционера, жизнь рядового ленинской когорты. И в практической работе и в литературной деятельности я служил одной цели - пропаганде идей великого революционера, моего учителя. И если чем я горжусь, так только тем, что одним из первых я почувствовал гений Ленина и стал под развернутое им знамя.
[В 1928-1930 годах избирался генеральным секретарем Крестьянского интернационала. В 1929-1935 годах был редактором издательства Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев и журнала "Каторга и ссылка". Расстрелян в 1937 году.]