Поездка на север.
Из воспоминаний Николая Владимировича Буторова.
Пришла весна 1919 года. Стокгольм, окутавшись зеленью, похорошел. Мы уже вполне освоились с ним, а Надя [жена Буторова], имевшая способности к языкам, даже заговорила по-шведски. Своё положение она переносила легко. Прогулки за город участились, а в праздничные дни уютные маленькие пароходы возили нас по живописным шхерам.
К этому времени моей старшей сестре Юле, решившейся бежать из Петрограда в лодке с контрабандистами, удалось благополучно добраться до Финляндии, и она соединилась на даче, в местечке Мустомяки с моей матерью и всей семьёй моей сестры Ольги Шабельской.
Отойдя от прелестей петроградской жизни, пребывание в Мустомяках стало сильно угнетать сестру Юлю. Жить на иждивении Шабельских, финансы которых были не в блестящем состоянии, она не хотела, а так как мечтать найти какую-нибудь работу в такой дыре не приходилось, она стала хлопотать о визе себе и нашей матери в Швецию, ко мне...
Моя работа по отправке военных чинов в архангельскую армию продолжалась, но главное уже было сделано. Оставалось всё меньше оснований задерживаться в Швеции. Принять участие в активной борьбе с большевиками я стремился со времени начала действий Белых армий.
Ехать на юг России из Петрограда не удалось. Отъезд на крайний Север из Стокгольма был отложен из-за обязанностей, возложенных начальником штаба архангельской же армии, и моя совесть была спокойна. Но причина задержки кончалась, и голос совести заговорил опять.
К тому времени, когда мне пришлось решать вопрос об отъезде в Белую армию (июнь 1919 года), родители Нади, выехавшие из Петрограда после нашего бегства, уже успели обосноваться в Лондоне. Им, разорённым революцией, помог брат Надиного отца, обладавший крупным состоянием, и видимо, они не нуждались. По крайней мере они приглашали поселиться вместе, подчёркивая, что это их не стеснит...
После отказа Архангельска и моей вторичной телеграммы пришло наконец разрешение на приезд. Как-то вечером Надя получила от своих письмо с настойчивым советом приехать на роды в Лондон. Доказывая всю необходимость, при скромности нашего бюджета и её неопытности, воспользоваться приглашением, которое обеспечивало и ей и младенцу лучшие условия и уход, и видя, что она серьёзно не возражала против такого плана, я решился объявить мой отъезд...
За несколько дней до отъезда, отчасти под влиянием своих, писавших, как косо смотрят на тех, кто не уехал на Белый фронт, и доказывавших безумие сейчас ей ехать в Архангельск, отчасти жалея меня, Надя как будто опомнилась, и мы стали обоюдно поддерживать друг друга.
Из Стокгольма мы выехали вместе поздно вечером на Христианию (Осло), откуда на следующий день Надя должна была ехать через Берген в Лондон, а я через Тронгельм [Тронхейм] в Архангельск. Эту ночь в поезде мы почти не спали. Слёз не было, но уже стоявшая перед глазами разлука измучила хуже предыдущих ночей...
В Тронгельме мне удалось соединиться с Христианией по телефону. Ещё раз услышав голос и ласковые слова Нади, я сел на большой комфортабельный норвежский пароход, который и повёз меня к границам России. Сознание возвращения на родину ободряло и заставляло спокойнее смотреть на только что пережитое...
Чем дальше мы продвигались на север, тем зелень скал исчезала сильнее, зато белизна их вершин, окутанных снегом и тучами, становилась сплошнее. Десятки тысяч чаек поднялись со Скалы Чаек, когда, свистя чтобы поднять их, пароход проходил мимо неё, и облепили нас. Мы вошли в полярный круг. Солнце, сутки не скрываясь за горизонт, стало заменять ночь сплошным днём. Обогнув Nord Cap, самую северную точку Европы, пароход причалил наконец к Вардо [Вардё].
Здесь нужно было пересесть на наш русский пароход. Он уже стоял у пристани. "Зосима", как гласила первая увиденная с выезда из России русская надпись, был и грязен и неуютен. Его капитан был полупьян, лица ругавшихся матросов не внушали доверия, но развевавшийся на корме наш трехцветный флаг радовал и умилял.
Через несколько часов мы уже покинули Вардо и вышли в открытый Ледовитый океан. На следующий же день вошли в русские воды и стали подходить к русскому городку.
Ясное утро позволяло вглядываться вдаль. Мы шли широким, единственным на крайнем Севере незамерзающим из-за тёплого течения Гольфстрима заливом, окаймлённым дикими почти без растительности скалами. Впереди появились точки города Мурманска. Он поражал своею мизерностью.
Это была скорее деревня, зато на рейде царило большое оживление. Шныряли катера с нашим флагом, разгружались огромные английские транспорты, стояли иностранные военные суда, развевались всевозможные национальные флаги, но английский флаг доминировал и вытеснял все другие, в том числе и наш русский.
Мы подошли к широкому молу. Английский сержант стал проверять документы. На пристани английские солдаты стояли на постах. Всюду виднелась английская форма и раздавалась английская речь.
Казалось, мы приехали не к себе в Россию, а в английскую колонию. Всё это больно кольнуло самолюбие. Нужно было убеждать себя, что без посторонней помощи здесь не наладилась бы борьба с большевиками и в интересах самой России не выказывать чувств обиды за унижение её достоинства.
Пришив погоны на китель и надев кокарду на фуражку, я пошёл в город к русскому коменданту и узнал, что дальнейшая поездка в Архангельск отпадает, так как мне надлежит явиться в штаб командующего войсками Мурманского района, находившийся на станции Кемь в восьмистах верстах по железной дороге от Мурманска и приблизительно в стольких же от Петрозаводска.
Прибыв на станцию Кемь, я был причислен к штабу командующего, генерала Скобельцына, который был насыщен офицерством. Занять всех абсолютно было нечем.
Мне посоветовали перевестись в один из пехотных полков. Тут произошло из-за меня какое-то недоразумение между англичанином, временно командовавшим этим русским полком, и генералом Скобельцыным. В переводе мне отказали...
Наконец 1 августа 1919 года меня назначили исполняющим обязанности обер-офицера при помощнике генерал-губернатора Северной области по управлению Мурманским краем Ермолове, и пришлось перебираться обратно в город Мурманск. Против такого назначения я не протестовал.
Риск в тылу был не меньший. Действительно, в случае большевистского переворота, который представлялся возможным при намечавшемся уходе англичан из всей Северной области, положение гарнизона города Мурманска становилось безнадёжным.
Он должен был неминуемо оказаться в руках большевиков, так как в распоряжении мурманских властей не было пароходов для вывоза, до норвежской же границы путь был не близкий, да ещё по скалистой местности, покрытой большую часть года глубоким снегом. Полки фронта в таком случае оказались бы в лучшем положении - они находились в 25-30 верстах от передовых финляндских постов, выставленных в нашей Карелии, и имели много шансов благополучно добраться до границ Финляндии...
Жизнь в Мурманске была лишена даже самых примитивных удобств. Те немногие, которых я мало-мальски знал раньше, попав в Мурманский край и познакомившись с его тяжёлыми условиями, не задерживаясь, прилагали все усилия для перевода в Архангельск, и первое время я чувствовал себя весьма одиноко. Однако помощник генерал-губернатора Ермолов и его жена оказались милыми интересными людьми, с которыми, подружившись сравнительно скоро, я стал проводить вечера, и гнёт одиночества уменьшился...
Из городка, вернее посёлка Кеми, который расположен у Белого моря, я выехал на крошечном пароходике, принадлежавшем Соловецкому монастырю и обслуживаемом монахами. Этот пароходик поддерживал по летам связь монастыря с Кемью и Архангельском. По зимам остров Соловки совершенно отрезан от материка...
Растительности здесь почти нет из-за недостаточной глубины оттаивания земли, и единственно что встречается - это кое-где торчащие кривые, корявые, низенькие деревца. Когда же, проехав некоторое время по шири Белого моря, вдруг на горизонте в ярких лучах солнца показались массивные синие купола с золотыми крестами Соловецкого монастыря, эффект был неописуемый...
Мы причалили к пристани, построенной монахами. Меня повели к высокому белому каменному дому для паломников и ввели в просторную чистую светлую комнату. Вскоре я прошёл через ряд больших комнат (о удивление! с паркетным полом), уставленных по стенам старинной мебелью, к приветливому настоятелю. Он между прочим сказал, что все исторические достопримечательности монастыря схоронены от большевиков в надёжном месте.
Осмотрев пирамиды ядер, которыми когда-то англичане обстреливали монастырь, дыры от них в стенах кремля, пчеловодство, рогатый скот, огороды, мастерские и верфь монастыря, где монахи строили рыбачье парусное судно, я прошелся по чудному монастырскому лесу, который удивлял количеством грибов.
Затем пошёл поклониться в ограде монастыря могиле Авраамия Палицына, наконец приложился в самом соборе к мощам Зосимы и Савватия. В соборе шла служба. Горело много свечей и лампад. Тёмные лики икон и вообще вся роспись мне понравились...
Город Архангельск ничего особенно не представляет, но это уже настоящий город. Там много каменных зданий и есть трамвай. От Мурманска он так же далеко отстоит, как, скажем, город Сызрань от Москвы...
Придя утром 28 октября 1919 года на службу, я нашел среди груды бумаг личную телеграмму - у Нади благополучно родился сын. Чувство какой-то гордости и радость охватили меня. Так невероятно было сознавать, что у меня есть сын, что стало существовать второе мое "я" в миниатюре. Это было странно и даже смешно, но было приятно. А вместе с тем становилось жутко понимать, что появилось новое уязвимое место для всяких уколов самолюбия.
Наступила зима. Полярное солнце, светившее круглые сутки, скрылось за горизонт и уже больше не появлялось. Сплошной день заменился сплошной ночью. Только на полтора-два часа по утрам добегавшие лучи как будто восходившего солнца слегка освещали покрытые снегом верхушки скал, окрашивая их в голубовато-розовый цвет. По небу изредка играло красивое северное сияние, но чаще ходили белесоватые полосы.
Снега выпало много. Он густо обелил здания Мурманска, придав им опрятный вид, и симпатично захрустел под ногами. Стали попадаться лопари. Их высокие легкие салазки, запряжённые оленями, на которых только и можно было ездить по глубокому рыхлому снегу, и своеобразное одеяние, напоминавшее водолазов, подчёркивали пребывание за полярным кругом.
Но морозы, из-за тёплого течения Гольфстрима, стояли в Мурманске слабые, всего 6-8 градусов. Только недели на две они опустились до 35 градусов, и тогда не замерзавший залив, как будто закипев, стал давать густые клубы пара, которым, заволочив город, погрузил его в ещё большую темноту...
Мой организм, подорванный не совсем залеченной во время Великой войны болезнью кишечника, не смог долго выдержать тяжёлых условий мурманской жизни и особенно питания одними английскими консервами. Диета, сводившаяся к полуголодной жизни, не помогала и, затянувшись, вызвала всё увеличивавшуюся слабость.
Я стал утомляться, худеть и так плохо себя чувствовал, что помощник генерал-губернатора нехотя, но всё же согласился дать полуторамесячный отпуск для поправки здоровья. Предполагалось, что я воспользуюсь им с начала ноября по середину декабря 1919 года.
Однако в середине октября начался давно предрешённый англичанами увод их войск из Северной области, и были основания предполагать, что замаскированные большевики и сочувствующие им постараются сразу же после эвакуации сделать серьёзную попытку захватить власть в Мурманске, гарнизон которого был и малочислен и ненадёжен из-за пополнения взятыми в плен красноармейцами.
Сознавая, что отъезд в такое тревожное время одного из ближайших к помощнику генерал-губернатора лиц был бы равносилен бегству, как бы он ни был болен и какие бы разрешения ни имел, и поощрил бы уже имевшиеся случаи самовольных отъездов за границу в трюмах английских пароходов, я отказался воспользоваться отпуском до тех пор, пока жизнь в крае не войдет без англичан в нормальную колею.
Действительно, после ухода англичан ряд революционных вспышек отрезал город Мурманск от фронта. Эти вспышки удалось при помощи национального ополчения ликвидировать, страх большевистского переворота стал постепенно спадать, и к концу декабря жизнь в крае уже вполне вошла в свою старую колею, чему способствовало сознание, что на фронте из-за глубокого снега большевики проявить деятельность не смогут до весны. Получив разрешение использовать данный отпуск, я решил выехать из Мурманска в середине января 1920 года.
Пароходов, ходивших из Мурманска в Вардо, было всего два, причём сообщение с Вардо поддерживалось нерегулярно. Пришлось ждать оказии. Наконец выяснилось, что оба парохода уходят в Вардо почему-то в один и тот же день. В день предполагавшихся отходов с утра дул сильный ветер. Когда часам к 12 дня я пошёл на пристань, он так усилился, что стал сбивать своей силой с ног. На пристани царила неопределённость.
Гадали, рискнут или нет капитаны выйти в океан при таком ветре. Один из капитанов объявил, что, видимо, будет принуждён отложить отплытие до следующего дня. Другой колебался. Свинцово-чёрные тучи, ничего хорошего не предвещая, неслись с невероятной быстротой.
Ветер, всё усиливаясь, ревел и рвал что мог. Часам к трём дня стало как будто спокойнее, хотя судить по защищённому заливу, что творилось в океане, было рискованно. Что делать? Оставаться ли на пристани и ждать или отложить отъезд и возвращаться в город? А вдруг оба парохода уйдут, и опять придётся ждать неведомо сколько!... Я всё же остался - так хотелось поскорее оказаться в Лондоне.
Пока мы шли по заливу, всё шло хорошо. Выйдя в Ледовитый океан, шли часа три спокойно. Ветер как будто не увеличивался. Волны вздымались порядочные, но океан не казался зловещим. Потом ветер стал определённо крепчать, а волны заметно выситься. На нас налетал шторм. Чёрные, ещё сильнее сгустившиеся тучи опустились и слились с океаном.
Ветер завыл с угрожающей силой. Океан рассвирепел. Поднимая безмерно высокие волны, он стал кидать нас как мелкую скорлупу во все стороны. Пароход, издавая жалобный стон, как будто трещал. Творилось что-то неописуемое по красоте и ужасу, какой навевала такая красота.
Мне было и страшно, и трудно оторваться от этой невиданной мощи сил природы. Меня привязали к чему-то на палубе. Волны поминутно с силой и треском перекатывались по палубе, смывая что могли. Наша скорлупа то вздымалась на верхушку гребня 30-этажной волны - а за бортами зияли такой же глубины пропасти, - то с размаху, с головокружительной быстротой проваливалась в эти пропасти.
Так захватывало дух, что я замирал, - и вновь мы оказывались на верхушке гребня. "Вынесло!" - проносилось в голове, когда были на гребне, но мы уже провалились, и водяные стены с обеих сторон стояли такой высоты, что нужно было задирать голову вверх, чтобы видеть их конец...
Во всём мокром было холодно. Тыкаясь во все углы, удалось кое-как переодеться, и я сел на койку. Через несколько минут мне вновь пришлось переодеваться - холодный пот выступал в таком изобилии, что насквозь промочил, но признаков тошноты не было. С трудом переодевшись, я сел и снова оказался насквозь мокрым.
Надев последнюю смену белья, обескураженный бессмысленностью своих переодеваний, усталый, я с отчаяния лег - пот прекратился. Это несказанно обрадовало. Чувствовать на себе своё последнее сухое бельё казалось блаженством. Стало веселее на душе. Шум и треск продолжали доноситься со всех сторон. Уже не вставая, я с трепетом к ним прислушивался и наконец заснул.
Проснувшись утром, не поверил казавшейся тишине и спокойствию. Но они не нарушались. Я выскочил на палубу. Наш старенький маленький пароход, израненный, со снесенными и обломанными частями, мирно стоял на якоре в какой-то тихой бухте, окружённой дикими скалами. По словам капитана, мы попали в одиннадцатибалльный шторм, какие он редко встречал, израсходовали в борьбе с ветром весь уголь и были загнаны обратно к Мурманску, но дойти до него не смогли из-за недостатка того же угля.
Через несколько часов второй пароход, вышедший из Мурманска в Вардо, нас принял к себе. Погода улучшилась, но океан ещё был бурен. Уже на подходе к Вардо опять разразилась буря, на этот раз снежная, но значительно меньшей силы. Наконец поздно ночью пароход стал подходить к Вардо. Как только мы причалили, вполне удовлетворённый испытанными сильными ощущениями, я его покинул, хотя он и шел в Берген, и пересел на значительно более солидный и комфортабельный норвежский пароход, шедший туда же.
В начале марта 1920 года незадолго до конца моего отпуска я получил срочную телеграмму от помощника генерал-губернатора из Мурманска: "Армия из Архангельска отходит на Сороки. Помощь Мурманску одним военным судном спешно необходима" - гласила она.
Эта телеграмма была немедленно сообщена членам английского парламента, интересовавшимся Россией. Но война с Германией кончилась, мурманский же фронт, искусственно насаженный главным образом англичанами, которые боялись, как бы немцы не использовали мурманский незамерзавший порт для нападения подводными лодками на берега Англии, уже их не интересовал.
В городе Мурманске вспыхнул бунт, и с молниеносной быстротой весь Мурманский край оказался в руках красных. Армия более или менее благополучно пробилась в пределы Финляндии, весь же мурманский гарнизон, за исключением немногих удачно бежавших в Норвегию офицеров, был ликвидирован большевиками. В Архангельске положение оказалось обратным.
В распоряжении генерал-губернатора генерала Миллера оказалось несколько крупных пароходов с достаточным количеством угля, и ему удалось эвакуировать город [не весь город, конечно, а часть армии]. С ним выехал мой beau-frere. Шабельский. Зато остатки архангельской армии попали в исключительно тяжёлое положение и с огромным трудом добрались до границ Финляндии.
Полки архангельской армии попали в отчаянное положение. Им пришлось без провианта, по глубокому снегу, в сильные морозы делать огромный поход огибания Белого моря для выхода в район мурманской армии. По словам участника этого похода, когда они, понеся большие потери убитыми, замерзшими и отсталыми, добрались наконец в район мурманской армии, то оказалось, что генерал Скобельцын уже отошёл с нею к границам Финляндии. Оставленные на произвол судьбы, остатки архангельской армии продолжали пробиваться дальше, и только немногим удалось добраться до границ Финляндии...
Василий Васильевич Ермолов, помощник генерал-губернатора Северной области по управлению Мурманским краем, был до революции земским начальником, кажется Уфимской губернии. Оказавшись после революции на Севере, он выделился энергией, работоспособностью, распорядительностью в своей новой железнодорожной деятельности, и когда потребовался энергичный человек для управления Мурманским краем, генерал-губернатор Северной области генерал Миллер, за неимением подходящего военного кандидата, назначил на этот пост его.
Всегда приветливый, небольшого роста, немного грузный, но прыткий, с симпатичным выражением некрасивого лица, на котором светились маленькие, весьма живые и умные глаза, он импонировал окружающим всем своим энергичным видом...
Но что особенно было удивительно, это то, что не владея ни одним иностранным языком и принуждённый в переговорах пользоваться переводчиками, Ермолов умудрился заставить англичан, игравших такую доминирующую роль на Севере, считаться с собой. Не заискивая перед ними, он им говорил твёрдо, уверенно, искренно, с каким-то врождённым чувством такта, правду в глаза и, высоко держа русское знамя, принудил не только уважать себя, но и прислушиваться к его мнениям...
Уже перед самой эвакуацией английских отрядов, кажется, тот же английский генерал, опять-таки побывав сначала в Архангельске, прибыл в Мурманск. При встрече Ермолов сказал краткое приветствие.
Отвечая ему и явно подчеркивая своё нерасположение к архангельскому правительству и генералу Миллеру, англичанин не раз повторял, не разобравшись во взаимоотношениях Архангельска и Мурманска, что его правительство имеет особое доверие к правительству Ермолова. На самом деле никакого мурманского правительства не было, Ермолов же был подчинен архангельским властям, которых возглавлял генерал Миллер...
10 мая 1928 - 2 июня 1930 гг. Meudon-Val-Fleury, S. et О., France
http://www.dk1868.ru/history/butorov1.htm
[Н.В.Буторов (1884-1970) в ходе Первой мировой войны командовал санитарным отрядом на Западном фронте. В армии Миллера он по сути не воевал, занимая административные должности.]
[В.В.Ермолов (1882-1920) - начальник Мурманского края и Олонецкой губернии Временного правительства Северной области. Приговорён в марте 1920 года к расстрелу ревтрибуналом 6-й армии.]
Пришла весна 1919 года. Стокгольм, окутавшись зеленью, похорошел. Мы уже вполне освоились с ним, а Надя [жена Буторова], имевшая способности к языкам, даже заговорила по-шведски. Своё положение она переносила легко. Прогулки за город участились, а в праздничные дни уютные маленькие пароходы возили нас по живописным шхерам.
К этому времени моей старшей сестре Юле, решившейся бежать из Петрограда в лодке с контрабандистами, удалось благополучно добраться до Финляндии, и она соединилась на даче, в местечке Мустомяки с моей матерью и всей семьёй моей сестры Ольги Шабельской.
Отойдя от прелестей петроградской жизни, пребывание в Мустомяках стало сильно угнетать сестру Юлю. Жить на иждивении Шабельских, финансы которых были не в блестящем состоянии, она не хотела, а так как мечтать найти какую-нибудь работу в такой дыре не приходилось, она стала хлопотать о визе себе и нашей матери в Швецию, ко мне...
Моя работа по отправке военных чинов в архангельскую армию продолжалась, но главное уже было сделано. Оставалось всё меньше оснований задерживаться в Швеции. Принять участие в активной борьбе с большевиками я стремился со времени начала действий Белых армий.
Ехать на юг России из Петрограда не удалось. Отъезд на крайний Север из Стокгольма был отложен из-за обязанностей, возложенных начальником штаба архангельской же армии, и моя совесть была спокойна. Но причина задержки кончалась, и голос совести заговорил опять.
К тому времени, когда мне пришлось решать вопрос об отъезде в Белую армию (июнь 1919 года), родители Нади, выехавшие из Петрограда после нашего бегства, уже успели обосноваться в Лондоне. Им, разорённым революцией, помог брат Надиного отца, обладавший крупным состоянием, и видимо, они не нуждались. По крайней мере они приглашали поселиться вместе, подчёркивая, что это их не стеснит...
После отказа Архангельска и моей вторичной телеграммы пришло наконец разрешение на приезд. Как-то вечером Надя получила от своих письмо с настойчивым советом приехать на роды в Лондон. Доказывая всю необходимость, при скромности нашего бюджета и её неопытности, воспользоваться приглашением, которое обеспечивало и ей и младенцу лучшие условия и уход, и видя, что она серьёзно не возражала против такого плана, я решился объявить мой отъезд...
За несколько дней до отъезда, отчасти под влиянием своих, писавших, как косо смотрят на тех, кто не уехал на Белый фронт, и доказывавших безумие сейчас ей ехать в Архангельск, отчасти жалея меня, Надя как будто опомнилась, и мы стали обоюдно поддерживать друг друга.
Из Стокгольма мы выехали вместе поздно вечером на Христианию (Осло), откуда на следующий день Надя должна была ехать через Берген в Лондон, а я через Тронгельм [Тронхейм] в Архангельск. Эту ночь в поезде мы почти не спали. Слёз не было, но уже стоявшая перед глазами разлука измучила хуже предыдущих ночей...
В Тронгельме мне удалось соединиться с Христианией по телефону. Ещё раз услышав голос и ласковые слова Нади, я сел на большой комфортабельный норвежский пароход, который и повёз меня к границам России. Сознание возвращения на родину ободряло и заставляло спокойнее смотреть на только что пережитое...
Чем дальше мы продвигались на север, тем зелень скал исчезала сильнее, зато белизна их вершин, окутанных снегом и тучами, становилась сплошнее. Десятки тысяч чаек поднялись со Скалы Чаек, когда, свистя чтобы поднять их, пароход проходил мимо неё, и облепили нас. Мы вошли в полярный круг. Солнце, сутки не скрываясь за горизонт, стало заменять ночь сплошным днём. Обогнув Nord Cap, самую северную точку Европы, пароход причалил наконец к Вардо [Вардё].
Здесь нужно было пересесть на наш русский пароход. Он уже стоял у пристани. "Зосима", как гласила первая увиденная с выезда из России русская надпись, был и грязен и неуютен. Его капитан был полупьян, лица ругавшихся матросов не внушали доверия, но развевавшийся на корме наш трехцветный флаг радовал и умилял.
Через несколько часов мы уже покинули Вардо и вышли в открытый Ледовитый океан. На следующий же день вошли в русские воды и стали подходить к русскому городку.
Ясное утро позволяло вглядываться вдаль. Мы шли широким, единственным на крайнем Севере незамерзающим из-за тёплого течения Гольфстрима заливом, окаймлённым дикими почти без растительности скалами. Впереди появились точки города Мурманска. Он поражал своею мизерностью.
Это была скорее деревня, зато на рейде царило большое оживление. Шныряли катера с нашим флагом, разгружались огромные английские транспорты, стояли иностранные военные суда, развевались всевозможные национальные флаги, но английский флаг доминировал и вытеснял все другие, в том числе и наш русский.
Мы подошли к широкому молу. Английский сержант стал проверять документы. На пристани английские солдаты стояли на постах. Всюду виднелась английская форма и раздавалась английская речь.
Казалось, мы приехали не к себе в Россию, а в английскую колонию. Всё это больно кольнуло самолюбие. Нужно было убеждать себя, что без посторонней помощи здесь не наладилась бы борьба с большевиками и в интересах самой России не выказывать чувств обиды за унижение её достоинства.
Пришив погоны на китель и надев кокарду на фуражку, я пошёл в город к русскому коменданту и узнал, что дальнейшая поездка в Архангельск отпадает, так как мне надлежит явиться в штаб командующего войсками Мурманского района, находившийся на станции Кемь в восьмистах верстах по железной дороге от Мурманска и приблизительно в стольких же от Петрозаводска.
Прибыв на станцию Кемь, я был причислен к штабу командующего, генерала Скобельцына, который был насыщен офицерством. Занять всех абсолютно было нечем.
Мне посоветовали перевестись в один из пехотных полков. Тут произошло из-за меня какое-то недоразумение между англичанином, временно командовавшим этим русским полком, и генералом Скобельцыным. В переводе мне отказали...
Наконец 1 августа 1919 года меня назначили исполняющим обязанности обер-офицера при помощнике генерал-губернатора Северной области по управлению Мурманским краем Ермолове, и пришлось перебираться обратно в город Мурманск. Против такого назначения я не протестовал.
Риск в тылу был не меньший. Действительно, в случае большевистского переворота, который представлялся возможным при намечавшемся уходе англичан из всей Северной области, положение гарнизона города Мурманска становилось безнадёжным.
Он должен был неминуемо оказаться в руках большевиков, так как в распоряжении мурманских властей не было пароходов для вывоза, до норвежской же границы путь был не близкий, да ещё по скалистой местности, покрытой большую часть года глубоким снегом. Полки фронта в таком случае оказались бы в лучшем положении - они находились в 25-30 верстах от передовых финляндских постов, выставленных в нашей Карелии, и имели много шансов благополучно добраться до границ Финляндии...
Жизнь в Мурманске была лишена даже самых примитивных удобств. Те немногие, которых я мало-мальски знал раньше, попав в Мурманский край и познакомившись с его тяжёлыми условиями, не задерживаясь, прилагали все усилия для перевода в Архангельск, и первое время я чувствовал себя весьма одиноко. Однако помощник генерал-губернатора Ермолов и его жена оказались милыми интересными людьми, с которыми, подружившись сравнительно скоро, я стал проводить вечера, и гнёт одиночества уменьшился...
Из городка, вернее посёлка Кеми, который расположен у Белого моря, я выехал на крошечном пароходике, принадлежавшем Соловецкому монастырю и обслуживаемом монахами. Этот пароходик поддерживал по летам связь монастыря с Кемью и Архангельском. По зимам остров Соловки совершенно отрезан от материка...
Растительности здесь почти нет из-за недостаточной глубины оттаивания земли, и единственно что встречается - это кое-где торчащие кривые, корявые, низенькие деревца. Когда же, проехав некоторое время по шири Белого моря, вдруг на горизонте в ярких лучах солнца показались массивные синие купола с золотыми крестами Соловецкого монастыря, эффект был неописуемый...
Мы причалили к пристани, построенной монахами. Меня повели к высокому белому каменному дому для паломников и ввели в просторную чистую светлую комнату. Вскоре я прошёл через ряд больших комнат (о удивление! с паркетным полом), уставленных по стенам старинной мебелью, к приветливому настоятелю. Он между прочим сказал, что все исторические достопримечательности монастыря схоронены от большевиков в надёжном месте.
Осмотрев пирамиды ядер, которыми когда-то англичане обстреливали монастырь, дыры от них в стенах кремля, пчеловодство, рогатый скот, огороды, мастерские и верфь монастыря, где монахи строили рыбачье парусное судно, я прошелся по чудному монастырскому лесу, который удивлял количеством грибов.
Затем пошёл поклониться в ограде монастыря могиле Авраамия Палицына, наконец приложился в самом соборе к мощам Зосимы и Савватия. В соборе шла служба. Горело много свечей и лампад. Тёмные лики икон и вообще вся роспись мне понравились...
Город Архангельск ничего особенно не представляет, но это уже настоящий город. Там много каменных зданий и есть трамвай. От Мурманска он так же далеко отстоит, как, скажем, город Сызрань от Москвы...
Придя утром 28 октября 1919 года на службу, я нашел среди груды бумаг личную телеграмму - у Нади благополучно родился сын. Чувство какой-то гордости и радость охватили меня. Так невероятно было сознавать, что у меня есть сын, что стало существовать второе мое "я" в миниатюре. Это было странно и даже смешно, но было приятно. А вместе с тем становилось жутко понимать, что появилось новое уязвимое место для всяких уколов самолюбия.
Наступила зима. Полярное солнце, светившее круглые сутки, скрылось за горизонт и уже больше не появлялось. Сплошной день заменился сплошной ночью. Только на полтора-два часа по утрам добегавшие лучи как будто восходившего солнца слегка освещали покрытые снегом верхушки скал, окрашивая их в голубовато-розовый цвет. По небу изредка играло красивое северное сияние, но чаще ходили белесоватые полосы.
Снега выпало много. Он густо обелил здания Мурманска, придав им опрятный вид, и симпатично захрустел под ногами. Стали попадаться лопари. Их высокие легкие салазки, запряжённые оленями, на которых только и можно было ездить по глубокому рыхлому снегу, и своеобразное одеяние, напоминавшее водолазов, подчёркивали пребывание за полярным кругом.
Но морозы, из-за тёплого течения Гольфстрима, стояли в Мурманске слабые, всего 6-8 градусов. Только недели на две они опустились до 35 градусов, и тогда не замерзавший залив, как будто закипев, стал давать густые клубы пара, которым, заволочив город, погрузил его в ещё большую темноту...
Мой организм, подорванный не совсем залеченной во время Великой войны болезнью кишечника, не смог долго выдержать тяжёлых условий мурманской жизни и особенно питания одними английскими консервами. Диета, сводившаяся к полуголодной жизни, не помогала и, затянувшись, вызвала всё увеличивавшуюся слабость.
Я стал утомляться, худеть и так плохо себя чувствовал, что помощник генерал-губернатора нехотя, но всё же согласился дать полуторамесячный отпуск для поправки здоровья. Предполагалось, что я воспользуюсь им с начала ноября по середину декабря 1919 года.
Однако в середине октября начался давно предрешённый англичанами увод их войск из Северной области, и были основания предполагать, что замаскированные большевики и сочувствующие им постараются сразу же после эвакуации сделать серьёзную попытку захватить власть в Мурманске, гарнизон которого был и малочислен и ненадёжен из-за пополнения взятыми в плен красноармейцами.
Сознавая, что отъезд в такое тревожное время одного из ближайших к помощнику генерал-губернатора лиц был бы равносилен бегству, как бы он ни был болен и какие бы разрешения ни имел, и поощрил бы уже имевшиеся случаи самовольных отъездов за границу в трюмах английских пароходов, я отказался воспользоваться отпуском до тех пор, пока жизнь в крае не войдет без англичан в нормальную колею.
Действительно, после ухода англичан ряд революционных вспышек отрезал город Мурманск от фронта. Эти вспышки удалось при помощи национального ополчения ликвидировать, страх большевистского переворота стал постепенно спадать, и к концу декабря жизнь в крае уже вполне вошла в свою старую колею, чему способствовало сознание, что на фронте из-за глубокого снега большевики проявить деятельность не смогут до весны. Получив разрешение использовать данный отпуск, я решил выехать из Мурманска в середине января 1920 года.
Пароходов, ходивших из Мурманска в Вардо, было всего два, причём сообщение с Вардо поддерживалось нерегулярно. Пришлось ждать оказии. Наконец выяснилось, что оба парохода уходят в Вардо почему-то в один и тот же день. В день предполагавшихся отходов с утра дул сильный ветер. Когда часам к 12 дня я пошёл на пристань, он так усилился, что стал сбивать своей силой с ног. На пристани царила неопределённость.
Гадали, рискнут или нет капитаны выйти в океан при таком ветре. Один из капитанов объявил, что, видимо, будет принуждён отложить отплытие до следующего дня. Другой колебался. Свинцово-чёрные тучи, ничего хорошего не предвещая, неслись с невероятной быстротой.
Ветер, всё усиливаясь, ревел и рвал что мог. Часам к трём дня стало как будто спокойнее, хотя судить по защищённому заливу, что творилось в океане, было рискованно. Что делать? Оставаться ли на пристани и ждать или отложить отъезд и возвращаться в город? А вдруг оба парохода уйдут, и опять придётся ждать неведомо сколько!... Я всё же остался - так хотелось поскорее оказаться в Лондоне.
Пока мы шли по заливу, всё шло хорошо. Выйдя в Ледовитый океан, шли часа три спокойно. Ветер как будто не увеличивался. Волны вздымались порядочные, но океан не казался зловещим. Потом ветер стал определённо крепчать, а волны заметно выситься. На нас налетал шторм. Чёрные, ещё сильнее сгустившиеся тучи опустились и слились с океаном.
Ветер завыл с угрожающей силой. Океан рассвирепел. Поднимая безмерно высокие волны, он стал кидать нас как мелкую скорлупу во все стороны. Пароход, издавая жалобный стон, как будто трещал. Творилось что-то неописуемое по красоте и ужасу, какой навевала такая красота.
Мне было и страшно, и трудно оторваться от этой невиданной мощи сил природы. Меня привязали к чему-то на палубе. Волны поминутно с силой и треском перекатывались по палубе, смывая что могли. Наша скорлупа то вздымалась на верхушку гребня 30-этажной волны - а за бортами зияли такой же глубины пропасти, - то с размаху, с головокружительной быстротой проваливалась в эти пропасти.
Так захватывало дух, что я замирал, - и вновь мы оказывались на верхушке гребня. "Вынесло!" - проносилось в голове, когда были на гребне, но мы уже провалились, и водяные стены с обеих сторон стояли такой высоты, что нужно было задирать голову вверх, чтобы видеть их конец...
Во всём мокром было холодно. Тыкаясь во все углы, удалось кое-как переодеться, и я сел на койку. Через несколько минут мне вновь пришлось переодеваться - холодный пот выступал в таком изобилии, что насквозь промочил, но признаков тошноты не было. С трудом переодевшись, я сел и снова оказался насквозь мокрым.
Надев последнюю смену белья, обескураженный бессмысленностью своих переодеваний, усталый, я с отчаяния лег - пот прекратился. Это несказанно обрадовало. Чувствовать на себе своё последнее сухое бельё казалось блаженством. Стало веселее на душе. Шум и треск продолжали доноситься со всех сторон. Уже не вставая, я с трепетом к ним прислушивался и наконец заснул.
Проснувшись утром, не поверил казавшейся тишине и спокойствию. Но они не нарушались. Я выскочил на палубу. Наш старенький маленький пароход, израненный, со снесенными и обломанными частями, мирно стоял на якоре в какой-то тихой бухте, окружённой дикими скалами. По словам капитана, мы попали в одиннадцатибалльный шторм, какие он редко встречал, израсходовали в борьбе с ветром весь уголь и были загнаны обратно к Мурманску, но дойти до него не смогли из-за недостатка того же угля.
Через несколько часов второй пароход, вышедший из Мурманска в Вардо, нас принял к себе. Погода улучшилась, но океан ещё был бурен. Уже на подходе к Вардо опять разразилась буря, на этот раз снежная, но значительно меньшей силы. Наконец поздно ночью пароход стал подходить к Вардо. Как только мы причалили, вполне удовлетворённый испытанными сильными ощущениями, я его покинул, хотя он и шел в Берген, и пересел на значительно более солидный и комфортабельный норвежский пароход, шедший туда же.
В начале марта 1920 года незадолго до конца моего отпуска я получил срочную телеграмму от помощника генерал-губернатора из Мурманска: "Армия из Архангельска отходит на Сороки. Помощь Мурманску одним военным судном спешно необходима" - гласила она.
Эта телеграмма была немедленно сообщена членам английского парламента, интересовавшимся Россией. Но война с Германией кончилась, мурманский же фронт, искусственно насаженный главным образом англичанами, которые боялись, как бы немцы не использовали мурманский незамерзавший порт для нападения подводными лодками на берега Англии, уже их не интересовал.
В городе Мурманске вспыхнул бунт, и с молниеносной быстротой весь Мурманский край оказался в руках красных. Армия более или менее благополучно пробилась в пределы Финляндии, весь же мурманский гарнизон, за исключением немногих удачно бежавших в Норвегию офицеров, был ликвидирован большевиками. В Архангельске положение оказалось обратным.
В распоряжении генерал-губернатора генерала Миллера оказалось несколько крупных пароходов с достаточным количеством угля, и ему удалось эвакуировать город [не весь город, конечно, а часть армии]. С ним выехал мой beau-frere. Шабельский. Зато остатки архангельской армии попали в исключительно тяжёлое положение и с огромным трудом добрались до границ Финляндии.
Полки архангельской армии попали в отчаянное положение. Им пришлось без провианта, по глубокому снегу, в сильные морозы делать огромный поход огибания Белого моря для выхода в район мурманской армии. По словам участника этого похода, когда они, понеся большие потери убитыми, замерзшими и отсталыми, добрались наконец в район мурманской армии, то оказалось, что генерал Скобельцын уже отошёл с нею к границам Финляндии. Оставленные на произвол судьбы, остатки архангельской армии продолжали пробиваться дальше, и только немногим удалось добраться до границ Финляндии...
Василий Васильевич Ермолов, помощник генерал-губернатора Северной области по управлению Мурманским краем, был до революции земским начальником, кажется Уфимской губернии. Оказавшись после революции на Севере, он выделился энергией, работоспособностью, распорядительностью в своей новой железнодорожной деятельности, и когда потребовался энергичный человек для управления Мурманским краем, генерал-губернатор Северной области генерал Миллер, за неимением подходящего военного кандидата, назначил на этот пост его.
Всегда приветливый, небольшого роста, немного грузный, но прыткий, с симпатичным выражением некрасивого лица, на котором светились маленькие, весьма живые и умные глаза, он импонировал окружающим всем своим энергичным видом...
Но что особенно было удивительно, это то, что не владея ни одним иностранным языком и принуждённый в переговорах пользоваться переводчиками, Ермолов умудрился заставить англичан, игравших такую доминирующую роль на Севере, считаться с собой. Не заискивая перед ними, он им говорил твёрдо, уверенно, искренно, с каким-то врождённым чувством такта, правду в глаза и, высоко держа русское знамя, принудил не только уважать себя, но и прислушиваться к его мнениям...
Уже перед самой эвакуацией английских отрядов, кажется, тот же английский генерал, опять-таки побывав сначала в Архангельске, прибыл в Мурманск. При встрече Ермолов сказал краткое приветствие.
Отвечая ему и явно подчеркивая своё нерасположение к архангельскому правительству и генералу Миллеру, англичанин не раз повторял, не разобравшись во взаимоотношениях Архангельска и Мурманска, что его правительство имеет особое доверие к правительству Ермолова. На самом деле никакого мурманского правительства не было, Ермолов же был подчинен архангельским властям, которых возглавлял генерал Миллер...
10 мая 1928 - 2 июня 1930 гг. Meudon-Val-Fleury, S. et О., France
http://www.dk1868.ru/history/butorov1.htm
[Н.В.Буторов (1884-1970) в ходе Первой мировой войны командовал санитарным отрядом на Западном фронте. В армии Миллера он по сути не воевал, занимая административные должности.]
[В.В.Ермолов (1882-1920) - начальник Мурманского края и Олонецкой губернии Временного правительства Северной области. Приговорён в марте 1920 года к расстрелу ревтрибуналом 6-й армии.]