Из воспоминаний К.А.Мерецкова.
Сын крестьянина-бедняка из деревни Назарьево Зарайского уезда Рязанской губернии (сейчас Зарайский район Московской области), потом рабочий-слесарь в Москве и Судогде, мог ли я помышлять о том, чтобы стать генералом или маршалом? В царской России мне была уготована одна судьба - всю жизнь трудиться на хозяев. Перелом оказался резким. Прошлое рухнуло навсегда и безвозвратно. А было в ту пору мне двадцать лет...
В 1917 году я был уже вполне, можно сказать, квалифицированным рабочим, слесарем-механиком на канифольно-скипидарном заводе неподалеку от Судогды. уездного городка Владимирской губернии. Познал же впервые слесарное дело еще в 1912 году, когда жившие в Москве земляки помогли мне, 15-летнему деревенскому пареньку, пришедшему в город на заработки, устроиться на завод.
Работы я не боялся. В деревне, в семье, будучи старшим среди детей, с семи лет помогал отцу пахать и боронить, а с девяти лет участвовал во всех полевых работах наравне со взрослыми. Конечно, в городе сначала приходилось нелегко. Живешь у чужих, получаешь гроши, все незнакомо, непривычно. Даже не те места болят после трудового дня: спину уже не так гнешь, зато ноют предплечья да ноги затекают от долгого стояния.
Старые мозоли сходят, новые растут. Запорошенные металлической пылью, руки пахнут железом. От постоянного грохота и скрежета гудит в ушах. Пальцы все побиты и поцарапаны. Над головой вместо неба - низкий потолок...
Друзья объяснили мне несправедливость порядков, при которых одни работают, а другие наживаются. Подводили к мысли, что виноваты не только хозяева, но и те, кто их защищает, что фабриканты, помещики, полиция, царские чиновники - все они одного поля ягода. Конечно, думать так я стал не сразу. На это понадобилось несколько лет...
Потом я слесарил в Москве на граммофонной фабрике Турубинера. Мне пришлось перейти туда, чтобы не попасть в полицию. Я примелькался в своем районе, участвуя в рабочих сходках, а однажды чуть-чуть не был арестован...
Вместе со студентом мы убежали проходными дворами. Ходили по окраинам до полуночи, а потом он провел меня на квартиру рабочего Микова. Там заночевали. Утром студент ушел, а Миков стал беседовать со мной. Вскоре мы подружились, и я очень жалею, что в годы гражданской войны потерял его след. Миков и помог мне перейти на граммофонную фабрику, где сам работал...
Тяжелые условия труда и низкая его оплата вызвали забастовку. Участников забастовки обещали судить по законам военного времени. Мне опять грозил арест. И снова помог Миков. Я думаю теперь, что он был большевиком. Во всяком случае, связи у него были подходящие, ибо направил он меня к Л.Я.Карпову...
Л.Я.Карпов, направляя меня в Судогду, сказал, что я должен обратиться там к главному инженеру и по совместительству управляющему местным отделением Товарищества по химической обработке дерева Якову Вениаминовичу Снегиреву...
В то время я полагал, что судогодская поездка - лишь эпизод в моей жизни. Но пробыл я в Судогде почти три года, а позднее нашел там и свое личное счастье...
Оторванные в своем лесном углу от российских центров и не всегда имея возможность побывать даже во Владимире, жители Судогды с нетерпением ожидали свежие газеты. Всех волновало, что происходит в столице. А судя по отрывочным сообщениям, надвигались грозные события. Газеты глухо писали о беспорядках и выстрелах на улицах в Петрограде, об ожидаемых переменах...
Поступили новые печатные листки. На них написано: "Известия Владимирского губернского временного исполнительного комитета". Так что же все-таки происходит? На следующий же день я оставил завод, чтобы посмотреть на Судогду.
Там вовсю кипели страсти. Маленький уездный городок бурлил. Ходили люди с красными повязками на рукавах. На домах были расклеены листовки, в которых сообщалось, что во Владимире создан городской исполнительный комитет, взявший власть в свои руки, что он назначает полномочных комиссаров, а населению надлежит подчиняться им...
Наша Судогда в какой-то степени отражала все то, что ранее происходило в гораздо больших масштабах в крупных городах. Всюду царило двоевластие. Было оно и у нас. Шла открытая и скрытая политическая борьба...
Когда телеграф принес известие, что Керенский смещает Корнилова с поста главнокомандующего, а последний в свою очередь опубликовал воззвание с призывом не повиноваться Временному правительству, в исполкоме Судогды началась сумятица. Растерявшиеся правители пригласили на срочное заседание всех, кто пользовался в городе известностью и авторитетом.
Теперь уже нельзя было услышать обычного эсеро-меньшевистского трезвона "о борьбе с опасностью справа и слева". Забыв на время вчерашнее, те же соглашатели уповали лишь на силу народного отпора мятежнику. Когда началось заседание, я потребовал от имени укома РСДРП (б), чтобы наряду с милицией охрана порядка в городе была возложена на Красную гвардию.
Предложение приняли. Под утро Совет, пойдя навстречу большевикам, учредил контроль над уездной телефонной сетью. Тем временем красногвардейцы уже несли патрульную службу на улицах, возле фабрик, мастерских, магазинов, винных складов и учреждений...
Все меньше становилось людей, веривших Временному правительству. Когда в середине октября во Владимире открылся губернский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, большевики на нем уже явно преобладали. По поручению Московского областного бюро Советов доклад сделал большевик И.Н.Стуков.
После горячих прений съезд принял большевистские резолюции. Временное правительство было объявлено предательским и антинародным; единственной законной властью губернские Советы провозгласили свою власть...
Сразу же после установления Советской власти в Судогде я был назначен председателем военного отдела местного Совета и ответственным по вопросам демобилизации старой армии. Двадцатилетнему военкому (это слово уже тогда вошло в обиход) приходилось нелегко. Враги революции попытались перейти в контрнаступление. Из соседних уездов приходили тревожные вести.
Антисоветские элементы подняли восстание на Выксе. Кулаки восстали в Бутылицах. Вооруженные выступления против Советской власти произошли в Юрьеве-Польском и в селе Бельково Ковровского уезда. В военном отделе пришлось назначить круглосуточное дежурство. Красногвардейцы ночами обходили улицы...
Доходившие до нас известия о белогвардейских мятежах до апреля 1918 года не затрагивали Владимирщину. А в апреле губвоенкомат прислал распоряжение о подготовке специального пролетарского отряда для защиты Советской власти с оружием в руках. Оружия у нас было мало. Частично мы восполнили нехватку реквизициями у враждебных элементов, частично получили оружие из Владимира и Москвы. Было оно разнокалиберным. Не хватало патронов. На обучение первой группы добровольцев-красноармейцев ушел примерно месяц...
29 мая В ЦИК объявил призыв, а в июне началась мобилизация. Владимирская губерния была включена еще весной в Московский, а потом в Ярославский военный округ. Организация призыва, сбор оставшегося от старых гарнизонов военного имущества и его инвентаризация, сведение новобранцев в подразделения, вооружение, политическое просвещение и обучение их, подготовка и посылка донесений о ходе этой работы через губернский и окружной военкоматы в мобилизационный отдел Всероссийского главного штаба - вот чем занимались мы в июньские дни...
Наиболее известен из числа развязанных ими [савинковцами] антисоветских восстаний - мятеж в Ярославле. Но для Владимирской губернии муромская трагедия, в масштабах всей страны казавшаяся малозаметной, была чрезвычайно болезненной...
Вскоре Муром был взят в полукольцо. Группа бойцов, посланная из Москвы, владимирцы и гусевцы атаковали белогвардейцев со стороны Курловского, судогодцы и ковровцы - со стороны Горбатки, остальные - с юга. Враг не оказал сколько-нибудь организованного сопротивления. Во всяком случае, я не помню, чтобы у меня над головой просвистела хоть одна пуля. Митинг в Муроме, созванный после освобождения города, прошел с успехом. Подавляющая часть присутствовавших приветствовала Советскую власть.
Нашему отряду, участвовавшему в подавлении мятежа, так и не довелось отдохнуть. Едва успели мы возвратиться, как военкомат получил указание о формировании группы бойцов и включении ее во Владимирский отряд, выступавший на Восточный фронт. Командиром объединенного отряда стал бывший царский офицер Говорков, перешедший на сторону Советской власти еще в 1917 году. Меня назначили к нему комиссаром...
Под Казанью я впервые узнал, что такое обстрел тяжелыми снарядами. Над тобой непрерывно гудит и свистит. Взлетают фонтаны земли и осколков. Бойцы все время кланяются, припадают к земле и отрываются от нее очень неохотно. Каждый стремится найти укрытие и только потом, чувствуя себя в относительной безопасности, начинает оглядываться по сторонам. Особенно болезненно воспринимали отдельные красноармейцы налеты аэропланов...
Я постепенно начинал постигать то, что может дать человеку либо систематическое военное образование, либо сама война. А учился, глядя прежде всего на Говоркова.
К сожалению, недолго пришлось мне шагать рядом с новым другом. В начале сентября перешли мы в наступление. Офицерские батальоны открыли сильный огонь, длинными очередями строчили их пулеметы. Нелегко было поднимать бойцов в атаку. Тогда Говорков встал впереди отряда в полный рост, сзади себя поставил меня и знаменосца. Ребята запели "Вихри враждебные веют над нами...", и отряд рванулся на врага. Не прошли мы и нескольких шагов, как Говорков покачнулся. Я бросился к нему. У него из виска сочилась кровь. Не успел я послать за санитарами, как он скончался.
А огонь врага все сильнее. Что делать? Отступать? Зарываться в землю? Идти дальше? Бойцы смотрят на меня, коекто уже ложится. Я закричал и побежал к железнодорожной насыпи. Оглянулся - все бегут за мной, вроде бы никто не отстает. У насыпи залегли. Подползли ко мне ротные, спрашивают: "Товарищ комиссар, окапываться или мы тут ненадолго?" Я оглянулся, как бы по инерции, но Говоркова уже не увидел. Медлить в тот момент было нельзя. Вспомнив уроки Говоркова, поставил ротным задачу, затем сказал: "Как встану - вот и сигнал. Атакуем дальше!"
Огонь стих. Только мы поднялись, видим, навстречу бегут золотопогонники со штыками наперевес, рты раскрыты, а крика из-за стрельбы не слышно. Сцепились врукопашную. Я расстрелял всю обойму во вражеских пулеметчиков. Пулемет замолчал, а позади него вскочил с винтовкой в руке солдат. Успеет выстрелить - конец мне. Прыгнул я через щиток "максима", чтобы ударить врага рукояткой маузера в лицо, и зацепился ногой. Падая, успел заметить, как тот взмахнул прикладом, и я почувствовал сильный удар в затылок. Потом - туман... Очнулся на полке в санитарном вагоне. Значит, жив!...
В Судогде друзья приехали на железнодорожную станцию встретить бывшего военкома. Доктора предписали мне длительный отдых и лечение. Почти два месяца я отлеживался и приходил в себя. Понемногу молодость начала брать верх. Все чаще мог я присутствовать на заседаниях укома и помогать новому военному комиссару в его работе. Наконец почувствовал, что снова в состоянии воевать.
Вскоре после того, как Судогда торжественно отметила первую годовщину Великого Октября, я поставил перед укомом РКП (б) вопрос об откомандировании меня в действующую армию. Уком взамен предложил мне возглавить уездный всевобуч. Спор был перенесен в губернскую инстанцию, а там решили дело так, как не ожидал никто из нас, и направили меня в Академию Генерального штаба для получения систематического военного образования. Обучение в ней дважды прерывалось для меня отправкой слушателей первого и второго курсов на фронт. В первый раз это было в мае 1919 года.
Майскими днями 1919 года, когда вокруг все цвело и зеленело, я прибыл в штаб Южного фронта, которым командовал тогда В.М.Гиттис. Отсюда мне предстояло пробраться в 9-ю армию. Я не случайно употребил слово "пробраться". Хотя общая линия фронта проходила где-то возле Ростова, 400-километровое пространство, лежавшее на пути к ней от Воронежа, полыхало в огне...
В Сенном увидел командарма-9 Всеволодова и двух членов Реввоенсовета армии. Командарм стал меня расспрашивать. Произошел разговор, навсегда врезавшийся мне в память:
- Вы кто?
- Помнаштадив-14 Мерецков.
- Что делаете здесь?
- Устанавливаю местонахождение нашей бригады.
- Откуда прибыли?
- Со станции Серебряково.
- Дорога туда хорошая?
- Скверная. Я вижу, возле дома стоит ваш автомобиль. На нем не проедете, после дождя глубокая грязь.
- Ну, ничего, проберемся. А вокруг спокойно?
- Вся местность запружена белыми разъездами, а вдали я видел крупные кавалерийские отряды.
- Не может быть, врете!
- Как вру? Я только что дрался с одним разъездом, еле отбился.
- Вы морочите мне голову. Вы трус! Сейчас я поеду этой же дорогой на автомобиле. Там и в помине нет никого. Белые могут, быть в Серебряково, но не здесь. Вот мы их и обстреляем.
- Ехать этим путем нельзя, разве что вы собираетесь попасть к белым в плен. Тогда другое дело. В Серебряково же стоят не белые, а наши. Разрешите идти?
- Идите! - и вдогонку пустил грубое выражение. Вслед за мной вышли члены Реввоенсовета армии и накинулись на меня: "Разве можно так разговаривать с командармом? Попадете под арест!"
Я ответил, что не попаду. Если он собирается сделать то, что сказал, то арестовывать придется кого-то другого. В Серебряково - бригады Степиня. По ним командарм хочет стрелять. Они увидят, что стрельбу ведут отсюда, заметят в поле перед хутором белых, подумают, что и здесь белые, и откроют ответный огонь. Произойдет столкновение между своими.
- Вы бросьте эти разговорчики, - сказал один из членов Реввоенсовета, Б.Д.Михайлов, - Мы всерьез предупреждаем!...
Под утро, качаясь на ходу в седле и держась за повод, я задремал. Чувствую, трясут меня за плечо. Открыл глаза - а это члены Реввоенсовета.
- Откуда вы знали, что Всеволодов собирался изменить?
- То есть как изменить? - не понял я.
- Вы не скрывайте, говорите все, что вам известно. У вас были какие-то данные? Я все еще не мог сообразить, что конкретно они имеют в виду, подумал, что они вернулись ко вчерашнему инциденту, и сказал:
- Как там хотите, а я говорил, что думал. Если человек совершает нелепые поступки, вредные для нашего дела, и не прислушивается к донесениям, то объективно он помогает противнику. Конечно, тут недалеко до измены.
- Теперь уже поздно сокрушаться об этом, - заскрипел зубами Михайлов. - Он у белых! А ты, парень, не сердись и скажи, откуда ты знал?...
Около полудня я принял дела начальника штаба 1-й стрелковой бригады. Нам придали кавалерийский полк нашей же дивизии и приказали отбить у противника хутор Чумаковский, захваченный белоказаками той же ночью. Они преградили нам дорогу на Поворино. Нужно было сбить врага с позиции. Вдоль лесной опушки гарцевали донцы, стремясь побудить нас к неорганизованным действиям. Но мы спокойно изготавливались к атаке. Тогда противник решил упредить нас и сам пошел в атаку.
Казаки мчались с гиканьем и свистом, свесившись набок с лошадей и выставив пики. Пехота заволновалась, нужно было воодушевить ее. Кавполк еще не успел развернуться и осаживал одним крылом. Чтобы побыстрее рвануть другое его крыло вперед и прикрыть пехоту, комбриг, комиссар бригады Ефунин и я выехали перед строем кавалеристов и дали шпоры. По копытному гулу я почувствовал, что красные конники мчатся следом. Сначала мы трое скакали рядом. А потом лошади понеслись сами во весь карьер.
Моя оказалась резвее других. Она вынесла меня резким рывком, а на все остальное понадобилось несколько минут. Стреляя на ходу из нагана, я увертывался от нацеленных на меня казачьих пик. Казаки проскочили мимо, но один из них успел рвануть из-за спины карабин и почти в упор выстрелить. Я почувствовал, как обожгло голень. Держать ногу в стремени стало трудно. Два товарища, видя, как я сползаю с седла, подхватили меня на руки и отвели в сторону, потом разрезали сапог и кое-как забинтовали рану.
Белые отступили, и 14-я дивизия пробилась к Поворино. До вечера мы преследовали казаков, а потом вернулись в Чумаковский. Мне с каждым часом становилось все хуже. На хуторе нашелся фельдшер, но у него не было хирургических инструментов.
Тогда он прокалил на огне стальной крючок. Товарищи зажали меня покрепче, чтобы я не дергался от боли, а старичок стал ковыряться в ране и наконец подцепил застрявшую там пулю. Потом он наложил мне свежую повязку, боль постепенно утихла, и я уснул. Сутки пролежал спокойно. Затем рана начала гноиться, боль возобновилась.
В хату пришли друзья по бригаде и дивизии. Приехал навестить меня и Степинь. Его назначили командармом, как человека, доказавшего свою преданность делу революции и проявившего большую смелость в тяжелых условиях. Мы тепло попрощались, и меня отправили на операцию в госпиталь. Больше мне не довелось увидеть 9-ю армию...
В третий раз я участвовал в боевых действиях на полях гражданской войны летом 1920 года...
Уже отдавшие ранее фронтам лучших людей, пролетарские центры страны слали на запад и юго-запад новые рабочие полки. Сворачивались занятия на командирских курсах, и молодых красных офицеров досрочно направляли в действующую армию. Опустела и наша академия. В мае большая группа слушателей была откомандирована в Харьков, где находился штаб А.И.Егорова. До Харькова мы добирались кто как мог. Одна из групп "академиков" (как нас называли в шутку) попала в вагон, который прицепили к поезду члена Реввоенсовета фронта И.В.Сталина...
В комнате Сталина беседа текла дольше. Мы сидели и отвечали на вопросы, а член Реввоенсовета фронта ходил, покручивая в руках трубку, неторопливо задавал нам вопросы, выслушивал ответы и снова спрашивал. Сотни раз с тех пор беседовал я со Сталиным и в похожей, и в иной обстановке, но, конечно, в тот момент о будущем я не мог и подозревать.
Кто бы мог подумать, что наступит время, когда мне доведется в качестве начальника Генштаба, заместителя наркома обороны и командующего фронтами разговаривать с этим же человеком - Генеральным секретарем ЦК нашей партии, Председателем Совета Народных Комиссаров и Верховным главнокомандующим!
Однажды, уже после Великой Отечественной войны, Сталин спросил меня: "Товарищ Мерецков, а с какого времени мы, собственно говоря, знакомы?" Я напомнил ему о поезде Москва - Харьков и о майской беседе 1920 года...
Считаю не лишним повторить, что месяцы, проведенные в рядах Конной армии, сыграли очень большую роль в моем формировании как красного командира. Во всяком случае, вплоть до середины 20-х годов мои взгляды на военное искусство и практическое их воплощение в жизнь определялись опытом, вынесенным именно из боевых операций 4-й и 6-й дивизий 1-й Конной армии...
Современный офицер, знакомый с постановкой дела в теперешних военных академиях и в училищах, вряд ли сумеет в полной мере представить себе, как мы тогда учились. Даже самое детальное описание не передаст всех черт тогдашней учебной жизни в ее неповторимом и суровом своеобразии. Это касается, впрочем, не только академии. Когда приехали кандидаты в слушатели, а потом остались на учебу уже просто слушатели, понадобилось общежитие. Нас устроили в доме неподалеку от храма Христа-Спасителя.
Мы не раз видели толпы верующих, направлявшихся в храм по православным праздникам. Замечая, как они стучали зубами в морозные дни, мы машинально оглядывались в своих комнатах, соображая, что бы такое можно было еще бросить в печку, но ничего не находили. Стояли одни кровати, а другой мебели почти не было. Поэтому мы охотно ходили на разгрузку дров, так как знали, что вернемся с поленьями под мышкой. Вообще же все дневные часы, кроме обеденных, мы тратили на учебу.
Что касается обеда, то он по тому времени считался роскошным. Нам выдавали на день два фунта хлеба, несколько золотников сахару, пшенную кашу и воблу. Два-три раза в неделю ели мы даже мясо, чаще всего конину.
В аудиториях мест не хватало. Поэтому слушатели торопились занять себе на скамье место. Порой в одном углу комнаты чертили рельефы, в другом анализировали схему битвы при Бородино, в третьем изучали факультативно немецкий язык, а в четвертом заседавшая там хозяйственная комиссия решала, стоит ли давать в общежитие слушателю тумбочку. В этих аудиториях мы ежедневно слушали по четыре лекции и проводили еще по два практических занятия. После того как на черном рынке предприимчивый завхоз купил гимназические учебные пособия, дело пошло лучше...
В январе 1921 года, когда у меня разболелась рана, мне предоставили на несколько дней отпуск. Пусть будет позволено мне сделать здесь отступление от рассказа об академии.
Свой отпуск я решил провести в Судогде, с тем чтобы жениться на дочери кадрового рабочего-металлурга Евдокии Петровне Беловой, за которой ухаживал уже пять лет. Медленно ползущие поезда, задыхавшиеся на подъемах, казалось, хотели съесть весь кратковременный отпуск. Пассажиры шли в лес с топорами и пилами, кормили паровоз дровами, он нехотя разгонялся, однако опять лишь до следующей горки. Наконец-то я прибыл.
Утром 31 января Судогодский исполком, столь хорошо известный мне по прежней работе, вручил жениху и невесте брачные свидетельства...
В 1917 году я был уже вполне, можно сказать, квалифицированным рабочим, слесарем-механиком на канифольно-скипидарном заводе неподалеку от Судогды. уездного городка Владимирской губернии. Познал же впервые слесарное дело еще в 1912 году, когда жившие в Москве земляки помогли мне, 15-летнему деревенскому пареньку, пришедшему в город на заработки, устроиться на завод.
Работы я не боялся. В деревне, в семье, будучи старшим среди детей, с семи лет помогал отцу пахать и боронить, а с девяти лет участвовал во всех полевых работах наравне со взрослыми. Конечно, в городе сначала приходилось нелегко. Живешь у чужих, получаешь гроши, все незнакомо, непривычно. Даже не те места болят после трудового дня: спину уже не так гнешь, зато ноют предплечья да ноги затекают от долгого стояния.
Старые мозоли сходят, новые растут. Запорошенные металлической пылью, руки пахнут железом. От постоянного грохота и скрежета гудит в ушах. Пальцы все побиты и поцарапаны. Над головой вместо неба - низкий потолок...
Друзья объяснили мне несправедливость порядков, при которых одни работают, а другие наживаются. Подводили к мысли, что виноваты не только хозяева, но и те, кто их защищает, что фабриканты, помещики, полиция, царские чиновники - все они одного поля ягода. Конечно, думать так я стал не сразу. На это понадобилось несколько лет...
Потом я слесарил в Москве на граммофонной фабрике Турубинера. Мне пришлось перейти туда, чтобы не попасть в полицию. Я примелькался в своем районе, участвуя в рабочих сходках, а однажды чуть-чуть не был арестован...
Вместе со студентом мы убежали проходными дворами. Ходили по окраинам до полуночи, а потом он провел меня на квартиру рабочего Микова. Там заночевали. Утром студент ушел, а Миков стал беседовать со мной. Вскоре мы подружились, и я очень жалею, что в годы гражданской войны потерял его след. Миков и помог мне перейти на граммофонную фабрику, где сам работал...
Тяжелые условия труда и низкая его оплата вызвали забастовку. Участников забастовки обещали судить по законам военного времени. Мне опять грозил арест. И снова помог Миков. Я думаю теперь, что он был большевиком. Во всяком случае, связи у него были подходящие, ибо направил он меня к Л.Я.Карпову...
Л.Я.Карпов, направляя меня в Судогду, сказал, что я должен обратиться там к главному инженеру и по совместительству управляющему местным отделением Товарищества по химической обработке дерева Якову Вениаминовичу Снегиреву...
В то время я полагал, что судогодская поездка - лишь эпизод в моей жизни. Но пробыл я в Судогде почти три года, а позднее нашел там и свое личное счастье...
Оторванные в своем лесном углу от российских центров и не всегда имея возможность побывать даже во Владимире, жители Судогды с нетерпением ожидали свежие газеты. Всех волновало, что происходит в столице. А судя по отрывочным сообщениям, надвигались грозные события. Газеты глухо писали о беспорядках и выстрелах на улицах в Петрограде, об ожидаемых переменах...
Поступили новые печатные листки. На них написано: "Известия Владимирского губернского временного исполнительного комитета". Так что же все-таки происходит? На следующий же день я оставил завод, чтобы посмотреть на Судогду.
Там вовсю кипели страсти. Маленький уездный городок бурлил. Ходили люди с красными повязками на рукавах. На домах были расклеены листовки, в которых сообщалось, что во Владимире создан городской исполнительный комитет, взявший власть в свои руки, что он назначает полномочных комиссаров, а населению надлежит подчиняться им...
Наша Судогда в какой-то степени отражала все то, что ранее происходило в гораздо больших масштабах в крупных городах. Всюду царило двоевластие. Было оно и у нас. Шла открытая и скрытая политическая борьба...
Когда телеграф принес известие, что Керенский смещает Корнилова с поста главнокомандующего, а последний в свою очередь опубликовал воззвание с призывом не повиноваться Временному правительству, в исполкоме Судогды началась сумятица. Растерявшиеся правители пригласили на срочное заседание всех, кто пользовался в городе известностью и авторитетом.
Теперь уже нельзя было услышать обычного эсеро-меньшевистского трезвона "о борьбе с опасностью справа и слева". Забыв на время вчерашнее, те же соглашатели уповали лишь на силу народного отпора мятежнику. Когда началось заседание, я потребовал от имени укома РСДРП (б), чтобы наряду с милицией охрана порядка в городе была возложена на Красную гвардию.
Предложение приняли. Под утро Совет, пойдя навстречу большевикам, учредил контроль над уездной телефонной сетью. Тем временем красногвардейцы уже несли патрульную службу на улицах, возле фабрик, мастерских, магазинов, винных складов и учреждений...
Все меньше становилось людей, веривших Временному правительству. Когда в середине октября во Владимире открылся губернский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, большевики на нем уже явно преобладали. По поручению Московского областного бюро Советов доклад сделал большевик И.Н.Стуков.
После горячих прений съезд принял большевистские резолюции. Временное правительство было объявлено предательским и антинародным; единственной законной властью губернские Советы провозгласили свою власть...
Сразу же после установления Советской власти в Судогде я был назначен председателем военного отдела местного Совета и ответственным по вопросам демобилизации старой армии. Двадцатилетнему военкому (это слово уже тогда вошло в обиход) приходилось нелегко. Враги революции попытались перейти в контрнаступление. Из соседних уездов приходили тревожные вести.
Антисоветские элементы подняли восстание на Выксе. Кулаки восстали в Бутылицах. Вооруженные выступления против Советской власти произошли в Юрьеве-Польском и в селе Бельково Ковровского уезда. В военном отделе пришлось назначить круглосуточное дежурство. Красногвардейцы ночами обходили улицы...
Доходившие до нас известия о белогвардейских мятежах до апреля 1918 года не затрагивали Владимирщину. А в апреле губвоенкомат прислал распоряжение о подготовке специального пролетарского отряда для защиты Советской власти с оружием в руках. Оружия у нас было мало. Частично мы восполнили нехватку реквизициями у враждебных элементов, частично получили оружие из Владимира и Москвы. Было оно разнокалиберным. Не хватало патронов. На обучение первой группы добровольцев-красноармейцев ушел примерно месяц...
29 мая В ЦИК объявил призыв, а в июне началась мобилизация. Владимирская губерния была включена еще весной в Московский, а потом в Ярославский военный округ. Организация призыва, сбор оставшегося от старых гарнизонов военного имущества и его инвентаризация, сведение новобранцев в подразделения, вооружение, политическое просвещение и обучение их, подготовка и посылка донесений о ходе этой работы через губернский и окружной военкоматы в мобилизационный отдел Всероссийского главного штаба - вот чем занимались мы в июньские дни...
Наиболее известен из числа развязанных ими [савинковцами] антисоветских восстаний - мятеж в Ярославле. Но для Владимирской губернии муромская трагедия, в масштабах всей страны казавшаяся малозаметной, была чрезвычайно болезненной...
Вскоре Муром был взят в полукольцо. Группа бойцов, посланная из Москвы, владимирцы и гусевцы атаковали белогвардейцев со стороны Курловского, судогодцы и ковровцы - со стороны Горбатки, остальные - с юга. Враг не оказал сколько-нибудь организованного сопротивления. Во всяком случае, я не помню, чтобы у меня над головой просвистела хоть одна пуля. Митинг в Муроме, созванный после освобождения города, прошел с успехом. Подавляющая часть присутствовавших приветствовала Советскую власть.
Нашему отряду, участвовавшему в подавлении мятежа, так и не довелось отдохнуть. Едва успели мы возвратиться, как военкомат получил указание о формировании группы бойцов и включении ее во Владимирский отряд, выступавший на Восточный фронт. Командиром объединенного отряда стал бывший царский офицер Говорков, перешедший на сторону Советской власти еще в 1917 году. Меня назначили к нему комиссаром...
Под Казанью я впервые узнал, что такое обстрел тяжелыми снарядами. Над тобой непрерывно гудит и свистит. Взлетают фонтаны земли и осколков. Бойцы все время кланяются, припадают к земле и отрываются от нее очень неохотно. Каждый стремится найти укрытие и только потом, чувствуя себя в относительной безопасности, начинает оглядываться по сторонам. Особенно болезненно воспринимали отдельные красноармейцы налеты аэропланов...
Я постепенно начинал постигать то, что может дать человеку либо систематическое военное образование, либо сама война. А учился, глядя прежде всего на Говоркова.
К сожалению, недолго пришлось мне шагать рядом с новым другом. В начале сентября перешли мы в наступление. Офицерские батальоны открыли сильный огонь, длинными очередями строчили их пулеметы. Нелегко было поднимать бойцов в атаку. Тогда Говорков встал впереди отряда в полный рост, сзади себя поставил меня и знаменосца. Ребята запели "Вихри враждебные веют над нами...", и отряд рванулся на врага. Не прошли мы и нескольких шагов, как Говорков покачнулся. Я бросился к нему. У него из виска сочилась кровь. Не успел я послать за санитарами, как он скончался.
А огонь врага все сильнее. Что делать? Отступать? Зарываться в землю? Идти дальше? Бойцы смотрят на меня, коекто уже ложится. Я закричал и побежал к железнодорожной насыпи. Оглянулся - все бегут за мной, вроде бы никто не отстает. У насыпи залегли. Подползли ко мне ротные, спрашивают: "Товарищ комиссар, окапываться или мы тут ненадолго?" Я оглянулся, как бы по инерции, но Говоркова уже не увидел. Медлить в тот момент было нельзя. Вспомнив уроки Говоркова, поставил ротным задачу, затем сказал: "Как встану - вот и сигнал. Атакуем дальше!"
Огонь стих. Только мы поднялись, видим, навстречу бегут золотопогонники со штыками наперевес, рты раскрыты, а крика из-за стрельбы не слышно. Сцепились врукопашную. Я расстрелял всю обойму во вражеских пулеметчиков. Пулемет замолчал, а позади него вскочил с винтовкой в руке солдат. Успеет выстрелить - конец мне. Прыгнул я через щиток "максима", чтобы ударить врага рукояткой маузера в лицо, и зацепился ногой. Падая, успел заметить, как тот взмахнул прикладом, и я почувствовал сильный удар в затылок. Потом - туман... Очнулся на полке в санитарном вагоне. Значит, жив!...
В Судогде друзья приехали на железнодорожную станцию встретить бывшего военкома. Доктора предписали мне длительный отдых и лечение. Почти два месяца я отлеживался и приходил в себя. Понемногу молодость начала брать верх. Все чаще мог я присутствовать на заседаниях укома и помогать новому военному комиссару в его работе. Наконец почувствовал, что снова в состоянии воевать.
Вскоре после того, как Судогда торжественно отметила первую годовщину Великого Октября, я поставил перед укомом РКП (б) вопрос об откомандировании меня в действующую армию. Уком взамен предложил мне возглавить уездный всевобуч. Спор был перенесен в губернскую инстанцию, а там решили дело так, как не ожидал никто из нас, и направили меня в Академию Генерального штаба для получения систематического военного образования. Обучение в ней дважды прерывалось для меня отправкой слушателей первого и второго курсов на фронт. В первый раз это было в мае 1919 года.
Майскими днями 1919 года, когда вокруг все цвело и зеленело, я прибыл в штаб Южного фронта, которым командовал тогда В.М.Гиттис. Отсюда мне предстояло пробраться в 9-ю армию. Я не случайно употребил слово "пробраться". Хотя общая линия фронта проходила где-то возле Ростова, 400-километровое пространство, лежавшее на пути к ней от Воронежа, полыхало в огне...
В Сенном увидел командарма-9 Всеволодова и двух членов Реввоенсовета армии. Командарм стал меня расспрашивать. Произошел разговор, навсегда врезавшийся мне в память:
- Вы кто?
- Помнаштадив-14 Мерецков.
- Что делаете здесь?
- Устанавливаю местонахождение нашей бригады.
- Откуда прибыли?
- Со станции Серебряково.
- Дорога туда хорошая?
- Скверная. Я вижу, возле дома стоит ваш автомобиль. На нем не проедете, после дождя глубокая грязь.
- Ну, ничего, проберемся. А вокруг спокойно?
- Вся местность запружена белыми разъездами, а вдали я видел крупные кавалерийские отряды.
- Не может быть, врете!
- Как вру? Я только что дрался с одним разъездом, еле отбился.
- Вы морочите мне голову. Вы трус! Сейчас я поеду этой же дорогой на автомобиле. Там и в помине нет никого. Белые могут, быть в Серебряково, но не здесь. Вот мы их и обстреляем.
- Ехать этим путем нельзя, разве что вы собираетесь попасть к белым в плен. Тогда другое дело. В Серебряково же стоят не белые, а наши. Разрешите идти?
- Идите! - и вдогонку пустил грубое выражение. Вслед за мной вышли члены Реввоенсовета армии и накинулись на меня: "Разве можно так разговаривать с командармом? Попадете под арест!"
Я ответил, что не попаду. Если он собирается сделать то, что сказал, то арестовывать придется кого-то другого. В Серебряково - бригады Степиня. По ним командарм хочет стрелять. Они увидят, что стрельбу ведут отсюда, заметят в поле перед хутором белых, подумают, что и здесь белые, и откроют ответный огонь. Произойдет столкновение между своими.
- Вы бросьте эти разговорчики, - сказал один из членов Реввоенсовета, Б.Д.Михайлов, - Мы всерьез предупреждаем!...
Под утро, качаясь на ходу в седле и держась за повод, я задремал. Чувствую, трясут меня за плечо. Открыл глаза - а это члены Реввоенсовета.
- Откуда вы знали, что Всеволодов собирался изменить?
- То есть как изменить? - не понял я.
- Вы не скрывайте, говорите все, что вам известно. У вас были какие-то данные? Я все еще не мог сообразить, что конкретно они имеют в виду, подумал, что они вернулись ко вчерашнему инциденту, и сказал:
- Как там хотите, а я говорил, что думал. Если человек совершает нелепые поступки, вредные для нашего дела, и не прислушивается к донесениям, то объективно он помогает противнику. Конечно, тут недалеко до измены.
- Теперь уже поздно сокрушаться об этом, - заскрипел зубами Михайлов. - Он у белых! А ты, парень, не сердись и скажи, откуда ты знал?...
Около полудня я принял дела начальника штаба 1-й стрелковой бригады. Нам придали кавалерийский полк нашей же дивизии и приказали отбить у противника хутор Чумаковский, захваченный белоказаками той же ночью. Они преградили нам дорогу на Поворино. Нужно было сбить врага с позиции. Вдоль лесной опушки гарцевали донцы, стремясь побудить нас к неорганизованным действиям. Но мы спокойно изготавливались к атаке. Тогда противник решил упредить нас и сам пошел в атаку.
Казаки мчались с гиканьем и свистом, свесившись набок с лошадей и выставив пики. Пехота заволновалась, нужно было воодушевить ее. Кавполк еще не успел развернуться и осаживал одним крылом. Чтобы побыстрее рвануть другое его крыло вперед и прикрыть пехоту, комбриг, комиссар бригады Ефунин и я выехали перед строем кавалеристов и дали шпоры. По копытному гулу я почувствовал, что красные конники мчатся следом. Сначала мы трое скакали рядом. А потом лошади понеслись сами во весь карьер.
Моя оказалась резвее других. Она вынесла меня резким рывком, а на все остальное понадобилось несколько минут. Стреляя на ходу из нагана, я увертывался от нацеленных на меня казачьих пик. Казаки проскочили мимо, но один из них успел рвануть из-за спины карабин и почти в упор выстрелить. Я почувствовал, как обожгло голень. Держать ногу в стремени стало трудно. Два товарища, видя, как я сползаю с седла, подхватили меня на руки и отвели в сторону, потом разрезали сапог и кое-как забинтовали рану.
Белые отступили, и 14-я дивизия пробилась к Поворино. До вечера мы преследовали казаков, а потом вернулись в Чумаковский. Мне с каждым часом становилось все хуже. На хуторе нашелся фельдшер, но у него не было хирургических инструментов.
Тогда он прокалил на огне стальной крючок. Товарищи зажали меня покрепче, чтобы я не дергался от боли, а старичок стал ковыряться в ране и наконец подцепил застрявшую там пулю. Потом он наложил мне свежую повязку, боль постепенно утихла, и я уснул. Сутки пролежал спокойно. Затем рана начала гноиться, боль возобновилась.
В хату пришли друзья по бригаде и дивизии. Приехал навестить меня и Степинь. Его назначили командармом, как человека, доказавшего свою преданность делу революции и проявившего большую смелость в тяжелых условиях. Мы тепло попрощались, и меня отправили на операцию в госпиталь. Больше мне не довелось увидеть 9-ю армию...
В третий раз я участвовал в боевых действиях на полях гражданской войны летом 1920 года...
Уже отдавшие ранее фронтам лучших людей, пролетарские центры страны слали на запад и юго-запад новые рабочие полки. Сворачивались занятия на командирских курсах, и молодых красных офицеров досрочно направляли в действующую армию. Опустела и наша академия. В мае большая группа слушателей была откомандирована в Харьков, где находился штаб А.И.Егорова. До Харькова мы добирались кто как мог. Одна из групп "академиков" (как нас называли в шутку) попала в вагон, который прицепили к поезду члена Реввоенсовета фронта И.В.Сталина...
В комнате Сталина беседа текла дольше. Мы сидели и отвечали на вопросы, а член Реввоенсовета фронта ходил, покручивая в руках трубку, неторопливо задавал нам вопросы, выслушивал ответы и снова спрашивал. Сотни раз с тех пор беседовал я со Сталиным и в похожей, и в иной обстановке, но, конечно, в тот момент о будущем я не мог и подозревать.
Кто бы мог подумать, что наступит время, когда мне доведется в качестве начальника Генштаба, заместителя наркома обороны и командующего фронтами разговаривать с этим же человеком - Генеральным секретарем ЦК нашей партии, Председателем Совета Народных Комиссаров и Верховным главнокомандующим!
Однажды, уже после Великой Отечественной войны, Сталин спросил меня: "Товарищ Мерецков, а с какого времени мы, собственно говоря, знакомы?" Я напомнил ему о поезде Москва - Харьков и о майской беседе 1920 года...
Считаю не лишним повторить, что месяцы, проведенные в рядах Конной армии, сыграли очень большую роль в моем формировании как красного командира. Во всяком случае, вплоть до середины 20-х годов мои взгляды на военное искусство и практическое их воплощение в жизнь определялись опытом, вынесенным именно из боевых операций 4-й и 6-й дивизий 1-й Конной армии...
Современный офицер, знакомый с постановкой дела в теперешних военных академиях и в училищах, вряд ли сумеет в полной мере представить себе, как мы тогда учились. Даже самое детальное описание не передаст всех черт тогдашней учебной жизни в ее неповторимом и суровом своеобразии. Это касается, впрочем, не только академии. Когда приехали кандидаты в слушатели, а потом остались на учебу уже просто слушатели, понадобилось общежитие. Нас устроили в доме неподалеку от храма Христа-Спасителя.
Мы не раз видели толпы верующих, направлявшихся в храм по православным праздникам. Замечая, как они стучали зубами в морозные дни, мы машинально оглядывались в своих комнатах, соображая, что бы такое можно было еще бросить в печку, но ничего не находили. Стояли одни кровати, а другой мебели почти не было. Поэтому мы охотно ходили на разгрузку дров, так как знали, что вернемся с поленьями под мышкой. Вообще же все дневные часы, кроме обеденных, мы тратили на учебу.
Что касается обеда, то он по тому времени считался роскошным. Нам выдавали на день два фунта хлеба, несколько золотников сахару, пшенную кашу и воблу. Два-три раза в неделю ели мы даже мясо, чаще всего конину.
В аудиториях мест не хватало. Поэтому слушатели торопились занять себе на скамье место. Порой в одном углу комнаты чертили рельефы, в другом анализировали схему битвы при Бородино, в третьем изучали факультативно немецкий язык, а в четвертом заседавшая там хозяйственная комиссия решала, стоит ли давать в общежитие слушателю тумбочку. В этих аудиториях мы ежедневно слушали по четыре лекции и проводили еще по два практических занятия. После того как на черном рынке предприимчивый завхоз купил гимназические учебные пособия, дело пошло лучше...
В январе 1921 года, когда у меня разболелась рана, мне предоставили на несколько дней отпуск. Пусть будет позволено мне сделать здесь отступление от рассказа об академии.
Свой отпуск я решил провести в Судогде, с тем чтобы жениться на дочери кадрового рабочего-металлурга Евдокии Петровне Беловой, за которой ухаживал уже пять лет. Медленно ползущие поезда, задыхавшиеся на подъемах, казалось, хотели съесть весь кратковременный отпуск. Пассажиры шли в лес с топорами и пилами, кормили паровоз дровами, он нехотя разгонялся, однако опять лишь до следующей горки. Наконец-то я прибыл.
Утром 31 января Судогодский исполком, столь хорошо известный мне по прежней работе, вручил жениху и невесте брачные свидетельства...